Григорий Свирский - На лобном месте
Не отдал он последнего зерна -- тут же началось заседание тройки по "довыявлению" кулачества. В тройке Ю-рист и Корякин, первый председатель комбеда. Уже не мужик, а начальник. Требует он записать Степана Чаузова в кулаки. Юрист возражает, Корякин начинает угрожать: "...Вы меня... со сталинского курса не свернете!"
И точно, не свернул Корякин со сталинского курса. Чтоб скомпрометировать Степана Чаузова, подсылает к нему никудышного мужичонку Егорку Гилева, и тот шепчет Степану, будто его Александр Ударцев, поджигатель, кличет. Не поддается на провокацию Чаузов, не выходит из дому, но и этого достаточно Корякину. "...Чаузов в избушку к Ударцеву не пошел!.. Что ж из того! Но ведь... не сказал, что Ударцев здесь скрывается?"
Как видим, провокация задумана поистине со сталинским изуверством. Вымани они Степана Чаузова из дому -- крышка ему. Не вымани -- тоже крышка. Не донес.
Корякин говорит следователю в задушевной беседе: "Вот как весной капель падает -- кап-кап! Кап-кап! И ничто-то ее не замутит, ни сориночки в ней нету! Будто слеза ребячья. -- Погладил следователя по плечу. -- Вот какую мы нынче создаем идеологию!"
Даже следователь не смог противостоять Корякину, что же сказать о Степане!..
"Ты скажи: кого ж я вот этим (долотом. -- Г.С.) должен стукнуть, а? -говорит Степан Егорке Гилеву, подосланному Корякиным... -- Кабы советская власть против меня офицера выслала с кокардой, с эполетами, с пушкой -- я бы его, -- веришь-не веришь, -- а достал бы каким стежком подлиньше... А теперь кого я доставать буду? Печуру Павла? Либо Фофана? Она же, советская власть, что ни делает -- все мужицкими руками. И никто ее не спалит и не спихнет. И я своим детям не враг, когда она им жизнь обещает. Кого же бить-то? А?"
Не знают мужики, как от беды схорониться. Им про "историю объясняют", они открещиваются: "Туды-т ее, историю!.. Хочь бы без истории сколь пожить! А то она все наперед тебя лезет". "...история-то тоже, поди-кось, не кобыла, чтоб ее туды-сюды дергать".
"...Жили в Крутых Луках мужики с давних-давних пор, с далеких времен -чуть что не с самого Ермака, вольные мужики и беглые с уральских Демидовских заводов, с российских волостей и губерний, и все они копили и копили думы о мужицкой своей жизни, от прадедов к правнукам тянулись те мысли и дотянулись они до этой вот двери..." Двери Степана Чаузова.
Какая же одуряющая сила обрушилась на крестьянство Сибири, издревле вольных мужиков, не боящихся ни Бога, ни черта, если и они поддаются обману, оказываются, по сути, такими же мовчунами, как селяне Бабеля.
Хромой Нечай принес Степану Чаузову, предназначенному к высылке, ящик с гвоздями: пригодятся. Спросил Митю, уполномоченного:
-- ...правда ли, будто Чаузов Степан, крутолучинский мужик, кулак и людям вражина?
-- Нет, -- сказал Митя, -- Чаузов кулак не настоящий.
-- А почто же ты его высылаешь по-настоящему?
-- Переделка всей жизни, товарищ Нечаев... -- Лес рубят, щепки летят..."
Верит Митя, что слезы жены Степана -- последние. "...Может быть, еще пройдет лет пять -- потом классовой борьбы у нас не будет, установится полная справедливость. И слез не будет уже. Никогда!" Не пять, все сорок пять лет прошло с той поры. До предела обнажается безнравственность дней, не допускавших в "литературе бесклассового общества" и слова человеческого -- о "классово чуждых!"
И снова хватает за сердце схожесть с Бабелем! У Бабеля ссыльные женщины "сидели на тюках, как окоченевшие птицы". И у Сергея Залыгина Ольга Ударцева "будто морозом за душу прихваченная..."
Увозят Чаузовых. Свои, деревенские, у ворот стоят. Баба взвыла какая-то, на нее прикрикнули: "...Замолчь...". Точь-точь, как у Бабеля: "Примись, стерво!"
Вот она, и последняя фраза повести "На Иртыше", не случайно напоминающая нам "корякинскую идеологию", чистую, как капель по весне...
"Капель была -- первая в году. С крыш сосульки нависли и капли -крупные такие -- в наледь на земле ударялись, звенели: кап-капкап-кап!"
...Я не знаю писателей более далеких друг от друга -- по жизненному опыту, принципам типизации, стилистике, -- чем Исаак Бабель и Сергей Залыгин. И вдруг, оказывается на поверку, что когда современный, стремящийся как-то приспособиться, выжить писатель вдруг решается сказать правду, пусть многословнее, с оговорками, с положительным Ю-ристом, которого, конечно же, не послушали, но которого можно объявить в прессе (задним числом) "истинным представителем партии", когда Сергей Залыгин решается на такое, он швартуется у литературного причала, как большой корабль.
"Колывушка" Бабеля и "На Иртыше" Залыгина оказались порознь сопричастны правде, хотя "осадка в жизнь..." у кораблей оказалась все же различной.
Прозрение Исаака Бабеля -- прозрение гения, с которым покончили, как кончают со всеми гениями, именуйся они Пушкиными или Бабелями.
Наше поколение, от которого "Великую Криницу" Бабеля скрыли, было потрясено повестью "На Иртыше". Она открыла для всех, в ком не была убита совесть, кровоточащую тему. Нам казалось тогда, что только с залыгинской повестью пробилась в литературу правда о великом разоре деревни 30-х годов, разоре, после которого она не может подняться и по сей день.
Тут бы и поставить точку. Не существуй еще и советской критики, взявшей "На Иртыше" под свое покровительство.
Она озабочена прежде всего тем, чтобы не была поколеблена литературная "табель о рангах". Чтобы "На Иртыше" Залыгина не вызвала ярость Шолохова. Как бы так извернуться, чтобы и волки были сыты (на Дону), и овцы целы (на Иртыше). Драма Степана Чаузова (так называется ссылка в Сибирь и гибель восьми миллионов крестьян) состоит, оказывается, в том, что в Крутых Луках не оказалось фигуры, подобной шолоховскому Давыдову.
Но так как в успехи шолоховских давыдовых давно никто не верит, доброжелательная критика хочет, чтобы власти повесть "На Иртыше" не затоптали. Она защищает честную книгу так: "На Иртыше" отличается от многих широко освещающих процесс коллективизации книг советских писателей: С. Залыгин поставил перед собой узкую задачу -- отразить сомнения и раздумья крестьян одного села..."
Спасибо доброжелательной критике, но -- Бог мой! -- сколько же царить в России примитивам, знакомым читателю еще по военной прозе: всюду и везде прекрасно в СССР, кроме вот этого одного села, завода, полка, артиллерийской батареи... Автор -- тьфу-тьфу! -- и не склонен обобщать!
С руководящей ролью партии также все в порядке. Просто верный сталинец Корякин... "не вдумывался в указания партии".
И снова и снова реверанс в сторону Шолохова, т.к. главная опасность для правдивой книги -- мир узаконенной государством шолоховской лжи: "Конечно, четыре дня из жизни Крутых Лук не могут ни затмить того, что сказано в нашей литературе о первых годах коллективизации, ни исчерпать".
Что ж, это сделает время.
3. БОРИС МОЖАЕВ И ЧИНГИЗ АЙТМАТОВ
Живое, чистое гибнет. Нежить, нелюдь торжествует, и ненависть ее к чистоте и правде нарастает со дня на день...
Эту тему развила, не могла не развить, крестьянская проза. Я называю так прозу современных писателей, не порвавших с деревней -- отчим домом своим и пишущих об отчем доме.
Среди этих верных сынов деревни, возможно, самые талантливые и, в своем творчестве, непримиримые -- Борис Можаев и Чингиз Айтматов.
Писатель Чингиз Айтматов давно и решительно перешагнул границы национальной литературы. Я начну с него, киргиза Айтматова, книги которого имели серьезное значение в формировании сознания поколений, начавших осмысливать окружающее.
Айтматова стали "поднимать" вначале официальные инстанции -- за недюжинный талант и... проблематику, не выходящую за рамки дозволенного. Однако "идейно-непорочный" Чингиз Айтматов вскоре вырвался за дозволенные рамки, далеко вырвался, и... подкопаться к нему трудно: отнюдь не простоватый Чингиз Айтматов в речах своих, как правило, почти ортодоксален и строго проводит "официальную линию"...
Как бы откупившись этим и успокоив бдительность своих опекунов, он вдруг пишет "Прощай, Гюльсары". А позже "Белый пароход" -- поэтичную и сурово-правдивую повесть о нравственной гибели киргизских крестьян.
Такого смутьянства от "национала" никто не ожидал. Айтматов, с легкой руки Александра Твардовского, стал писателем общенародным.
Киргизские "коллеги", поддерживаемые местной властью, Чингиза Айтматова ненавидят, и, как однажды сказал мне Айтматов, положение его на родине сложное... Ненавидят его и московские русопяты: чужая кровь...
Однако Чингиз Айтматов, средних лет, крепкий, спокойно-ироничный, спортивного склада человек, отличный лыжник, на злобствование русопятов и местных "князей" особого внимания не обращает: у него появился серьезный заступник -- многомиллионный российский читатель, который каждую новинку Айтматова, что называется, из рук рвет.
Айтматов -- лирик. Лиризм его, поначалу так успокоивший власти, стал кричащим контрастом человеческой подлости, ненавистной автору.
