Николай Лесков - Божедомы
Он посадил Данку на диван и сам сел около нее, обняв ее за талию.
Данка вспыхнула и, вырываясь от Термосёсова, проговорила:
– Сделайте милость!.. Я не понимаю такого поведения.
– Какого это? – грубо спросил, оставляя ее, Термосёсов.
– Такого, как ваше.
– Ты, кажется, своего-то прежде всего не понимаешь, – ответил Термосёсов.
– Зачем вчера были приглашены сюда и этот дьякон, и Омнепотенский? – краснея и с запальчивостью спросила Данка. – Вы, кажется, хотите нарочно меня компрометировать.
– Компрометировать? Очень мне нужно! Зачем же бы это мне тебя компрометировать?
– Я не знаю, зачем это делают мужчины! чтоб умножать в глазах людей число своих побед над женщинами.
– Ну да. Есть чем хвалиться!
– Ну так расскажите мне, зачем все это было сделано? Зачем был взят сюда и дьякон, и Омнепотенский?
– А вот затем именно, чтоб тебя не компрометировать! Затем, чтоб мне не одному с тобой идти было ночью; затем, чтоб не одной тебе было идти в сад со мною. Затем вообще, что меня пустым мешком по голове не били. Я знаю, как надо дела делать, и так и сделал, как надо было делать. Ты знаешь, как я сделал?
Чувство стыдливости не позволило Данке ответить ни слова.
– Знаешь, у одного какого-то жмотика-скряги мальчишка был вроде твоего нигилиста. Понадобилось ему шапку купить, он и купил ее на барские деньги. Барин – потасовку. А тот после, за чем его ни пошлют купить, две либо три копеечки и схимостит, и купил себе шапку, да и говорит: “Вот и есть шапка, и нет шапки”. Так и мы с тобой. Я свой счет вчерашний кому угодно предъявляю, и мужу тебя твоему расхваливаю, а что он в этом счете видит: “и есть шапка, и нет шапки”. Дьякон небось или Варнавка что-нибудь могут сказать? Во-первых, что же они знают, а во-вторых, кто же им и поверит? Колоченый человек мало ли что со злости скажет?.. Эх ты, Филимон-простота! Победа!.. Очень мне нужно кому-нибудь объяснять свои победы. А ты вот себя так ведешь, как два пьяные человека, подвыпивши, брудершафт выпивают, да потом друг другу “ты” стыдятся сказать. А ты не стыдись, да и некогда стыдиться. Вот что… Я вчера круто с этим Омнепотенским обошелся для тебя; а он мне теперь очень нужен.
– На что ж он-то вам может быть нужен?
– Да ведь уж не для того же, чтоб ему мою победу над тобой в самом деле показать, а для дела. Выпиши мне его сейчас.
– Да, я думаю, он и не пойдет.
– Ну вот, не пойдет! Сядь-ка, напиши ему. Понежничай с ним.
– Я не умею нежничать.
– Да полно врать – не умеешь! Сядь, сядь, напиши, что надобно для дела, чтобы он пришел, – что, мол, Термосёсов без него тронуться с места не может.
Данка решительно отказалась это писать, утверждая, что это будет совершенно понапрасну и что Омнепотенский не пойдет.
– Ну помани его к себе, когда так! – нетерпеливо крикнул Термосёсов.
– Это еще что?
Данка обиделась.
– Как что? – воскликнул, сердясь, Термосёсов. – Надо же дело делать или нет? Надоел тебе твой Туберкелов или еще хочешь с ним век целый ворочаться? Я уеду отсюда скоро!
Данка ожила от этого известия.
– Надо скоро все делать, – продолжал Термосёсов. – Садись и пиши, что я тебе буду говорить, – скомандовал он, сажая Данку за ее письменный столик.
Данка, приняв в расчет преданность ей Омнепотенского, согласилась ему написать все, лишь бы только это могло как-нибудь содействовать скорейшему отъезду Термосёсова.
– “Несмотря на все, вчера происшедшее, – диктовал Термосёсов, – я все-таки хочу сохранить наши прежние с вами отношения. Ни мужа, ни Термосёсова нет дома: приходите ко мне сию минуту. Я одна и вся ваша”.
– Этого не нужно, – сказала о последней фразе Данка.
– Ну, как знаешь, – как у вас принято было. Теперь подпишись.
XIII
Письмо было подписано, запечатано и послано. И Омнепотенский пришел.
Термосёсов встретил учителя на крыльце; обнял его, поцаловал и извинился перед ним во вчерашних своих поступках, сказавши, что он был пьян и ничего не помнит. Затем он ввел не опомнившегося Омнепотенского в комнаты Данки и, держа его обеими руками за плечи, сказал ему:
– Тут дело вот в чем. Я получил с почты письмо, которым меня извещает приятель, что я нужен буду в другом месте. Поэтому время тянуть некогда. Свои теории вы всегда будете иметь с собою; меня же не всегда с собою иметь будете, а потому прямо к делу. Полюбя вас, я хочу, нимало не медля, проучить вашего Туберкулова. Что ты такое про него знаешь, Варнава?
– Что? Я особенного ничего не знаю, – отвечал учитель.
– Как ничего не знаешь, а ты чем-то вчера хвалился, когда мы шли туда, к Порохонцевым.
– Ну, ведь я это и сказал, – отвечал Омнепотенский. – Я слышал только, как он, всходя на крыльцо церкви, сказал к чему-то: “Дурак”. Я думал, что он это Ахилле.
– Да, ну это, брат, немного. А я было думал дать тебе два поручения, чтоб открыть игру с оника. Ну да ничего: мы, как говорят, за благослови Господи, во-первых, сейчас подымем дело об оскорблении Ахиллою того мещанина, которого он на улице за уши драл. Как его фамилия?
– Это комиссар Данилка, – сказал Омнепотенский.
– Почему это он комиссар? Комиссар или Комиссаров?
– Комиссар. – Да почему-у?
– А кто его знает, почему. Так его все зовут: он по комиссии городничего у его тестя лошадь для смеху ходил красть, да его так крапивой высекли.
– Да; вот видишь! Стало быть, есть причина, почему его зовут комиссаром. Теперь, как же его фамилия?
– Да комиссар Данилка, да и все.
– Да разве это фамилия, “комиссар Данилка”? Как его настоящая фамилия?
– Я не знаю, как его фамилия. У него никакой фамилии нет.
– Полно врать, разве бывает человек без фамилии?
– Да, у него фамилии нет.
– Эх, чурила! Ни до чего с тобой не договоришься. Ну да все равно. Вели ему, чтоб он вечером сюда пришел, а между тем сам все это как следует изложи на бумаге. Мы это отошлем.
– Куда?
Термосёсов посмотрел еще раз внимательно на Омнепотенского и сказал:
– Да тебе не все ли равно, куда? Ведь тебе надобно только Туберкулова своротить.
– Нет, не все равно, – отвечал Омнепотенский. – Я помню, что вы мне вчера говорили – куда писать про Туберозова. Я его ненавижу, но я доноса писать не стану.
– Отчего же это ты не станешь?
– Оттого, что это не мое дело, оттого, что это низко.
– А с тобой не низко поступают?
– Да пускай со мною поступают низко, но я все-таки доносчиком не буду. Они все подлецы, он про поляков доносил, но зачем же, чтобы и я был такой же, как он.
– Да, а кто же тебе сказал, что это будет донос?
– А что же это будет?
– Служение своему делу.
Омнепотенский подумал и отвечал, что он и на служение делу таким приемом не согласен.
– Ну, так напиши это для газеты.
– А, для газеты?
– Да.
– Да ведь что же: в какую вы газету пошлете?
– В “Новое время”.
– Ну вот!..
– Что такое?
– Какое же у нее направление?
– А тебе что за дело?
– Да и у нас почтмейстерша все распечатывает.
– Да что вы все со своей почтмейстершей. Прекрасная женщина, а вы все на нее: “Распечатывает, да распечатывает”. Ну, хорошо, ну боишься почтмейстерши, ну мы другим манером отправим. Ты только напиши, а там уж не твое дело. Я знаю, как отправить.
Варнава опять задумался и на этот раз согласился сегодня же к вечеру принести обстоятельно изложенное описание всех предосудительных поступков старогородского духовенства и доставить его Термосёсову вместе с живым комиссаром Данилкой. И все это в точности исполнил.
Литературное произведение Омнепотенского, назначавшееся в “Новое время”, Термосёсов взял к себе, а комиссара Данилку представил судье Борноволокову и, изложив перед ним обиду, нанесенную Данилке дьяконом Ахиллой, заключил, что Данилка просит судью разобрать его с его обидчиком. В этом изложении Термосёсова прикосновенным к этому делу как соучастник вышел и протопоп Туберозов, назвавший Данилку “глупцом”.
– Это и будет наше первое дело здесь, – сказал Термосёсов на ухо судье. – Прикажете завтра их вызвать?
– Да, – отвечал судья. – Послезавтра.
– Ну, послезавтра, – согласился Термосёсов и, оборотясь к Данилке, сказал:
– Приходи послезавтра. Ты только того, смотри, – внушал ему Термосёсов, выпроводив его за двери, – ты лупи бесчестья рублей триста. Больше не спрашивай, а триста. Я тебе говорю, что уж мы тебе это вытребуем.
Термосёсов сам продиктовал Омнепотенскому прошение от комиссара Данилки на имя судьи и заставил Данилку подписать эту просьбу и подать ее.
При подписании просьбы оказалось, что у Данилки действительно была своя фамилия, что он называется мещанин Даниил Сухоплюев.
Когда все это было как следует улажено и Даниил Сухоплюев выпровожен вон, Термосёсов вложил сочинение Омнепотенского в конверт, запечатал его и, не надписывая никакого адреса, отослал с Ермошкой на почту. Мальчишке было строго наказано, чтобы он, отнюдь не отдавая этого письма никому в руки, – просто бросил бы его в почтовый ящик.
