Валентина Колесникова - Гонимые и неизгнанные
Повторение же ошибки А.А. Рябинина-Скляревского в позднейших изданиях не только извинительно, но и оправдано: ни творчеством, ни биографиями Бобрищевых-Пушкиных никто из декабристоведов специально не занимался. Потому вполне закономерно, что сведения о рядовых декабристах, какими были братья Бобрищевы-Пушкины, черпались поначалу из "Записок", "Воспоминаний" декабристов. А в них (особенно у А.Е. Розена, А.П. Беляева) не однажды упоминается, что в Чите и Петровском заводе Павел Сергеевич писал басни, а также что в этом жанре он писал ещё в университетском пансионе. С именем же Николая Бобрищева-Пушкина связывалась юношеская лирическая и гражданственная поэзия. Видимо, в силу этого - все, кроме басен, принадлежит перу Николая Сергеевича - и стихотворение "Друзья!.." было принято на веру как его вирши. Этот принцип определил и характер публикации в антологии "Поэзия декабристов", о которой мы упоминали: за биографической справкой о Павле Сергеевиче Пушкине следуют басни: "Лисица-секретарь", "Волк и две лисицы", "Брага"1, "Дитя и пятнышко". А биографический очерк Николая Сергеевича предшествует стихам: "Утро в деревне", "К Меценату" (перевод из Горация) и "Друзья! есть наше счастье...".
Но даже если бы авторство Павла Сергеевича стихотворения "Друзья!.." не было так очевидно, есть ещё один аргумент в его пользу. А.Е. Розен, может быть, слегка преувеличивая, как, впрочем, и все товарищи, литературный дар Павла Сергеевича, называл его "вдохновенным поэтом", который "сочинял замысловатые басни, звучными стихами передал псалмы и чудное послание апостола Павла о любви". Фрагмент из этого послания важен для сравнения со стихотворением "Друзья!..".
Мне песнь не даст той жизни вечной,
Которую любовь дает.
Как звук кимвала скоротечный,
Так песнь раздастся и умрет.
Что пользы в разуме высоком?
Что мне в познании небес?
К чему мне зреть премудрым оком
Всю связь бесчисленных чудес?
Что без любви все созерцанья?
К чему мне знать судеб закон?
Без ней высокие познанья
Суть только призрак, прах и сон!..
Думается, сходство поэтической манеры, рифма, ритмика, образная структура обоих произведений несомненны.
Итак, истина восстановлена. Однако поставить на этом точку не удалось - такая, видно, судьба у этого стихотворения и такой путь исследования. Когда архивные поиски успеха не принесли, начались разыскания в периодических журналах 60-80-х годов XIX века. И тогда...
В журнале "Русская старина" (№ 7 за 1873 год) было обнаружено стихотворение "Изгнанник к своим родителям" и примечание: "Стихотворение это принадлежит декабристу Бобрищеву-Пушкину 2-му (скончался 13 февраля 1865 г. в Москве) и весьма обязательно сообщено товарищем его несчастия, бароном А.Е. Розеном. Другое стихотворение, того же автора, было напечатано в "Русской старине" изд. 1871 года т. III" ("Подражание XIII главе 1-го послания коринфянам")".
Мало того, оба эти стихотворные произведения и басни П.С. Бобрищева-Пушкина вошли в двухтомное "Собрание стихотворений декабристов", изданное И.И. Фоминым в 1906-1907 годах.
Когда в декабристоведческой литературе образовалась эта "развилка" первоисточников - публикация в "Русской старине" и сообщение А.А. Рябинина-Скляревского - сказать трудно, да и вряд ли это нуждается в уточнении.
Но наши заблуждения в процессе исследования были не бесплодны: помимо безоговорочного установления авторства Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина, стихо-творение - по отношению к упоминавшимся публикациям 50-70-х годов обрело первоначальное свое название: "Изгнанник к своим родителям".
Сверка же текстов в обоих первоисточниках обнаружила разночтения - в первых трех строчках стихотворения.
Текст из альбома, как мы помним, начинается так:
Друзья! есть наше счастье
Не в здешнем мире в телесах,
А в страждущих живет душах.
А вот начало стихотворения, сообщенного А.Е. Розеном и опубликованного в "Русской старине":
Друзья! есть Бог, есть наше счастье
Не в здешнем мире - в небесах,
Бог в страждущих живет душах.
Смысл, что очевидно, искажен корявой передачей мысли в "альбомном варианте". Как возникло это разночтение?
Безусловно, оригинальный вариант - тот, что опубликован в "Русской старине". В этом убеждает прежде всего соответствие настроения стиха внутреннему состоянию Павла Сергеевича в годы каторги - состоянию углубленного богоискательства, и именно оно продиктовало и прямолинейную назидательность, и дважды повторенное, как в молитве, слово "Бог".
Кроме того, Павел Пушкин, тонко чувствовавший слово, даже если предположить, что спустя 30 лет, делая запись в альбоме, запамятовал начало стихотворения, мгновенно уловил бы стилистическую несообразность мысли. Ему были органически несвойственны корявость или небрежность поэтической речи.
Значит, остается предположить, что А.А. Рябинин-Скляревский, видимо, по памяти, а не с текста в альбоме воспроизводил стихотворение. Это тем более убедительно, что он допустил уже упоминавшиеся значимые ошибки: перепутал имена братьев, срок и место каторги.
Итак, стихотворение Павла Сергеевича Бобрищева-Пушкина "Изгнанник к своим родителям" начинается так:
Друзья! есть Бог, есть наше счастье,
Не в здешнем мире - в небесах,
Бог в страждущих живет душах.
Две тысячи верст - с зашторенными окнами
Высочайшее повеление о возвращении на родину государственных преступников Павла и Николая Бобрищевых-Пушкиных последовало 11 января 1856 года. Долгожданная эта весть быстро облетела все декабристские колонии, будто сибирские расстояния сократились в тысячи раз: её передавали устно, с оказией, уведомляли письмами. Все радовались за Павла Сергеевича, зная, как нечеловечески устал он за два с половиной десятилетия от "ноши" - безумия брата.
И.И. Пущин писал 13 февраля 1856 года Н.Д. Фонвизиной:
"Письмо из Тобольска. Вскрываю и бросаюсь на шею Казимирскому. Он просто чуть не упал. "Что такое?" - "Бобрищев-Пушкин освобожден!!! Понимаешь ли ты, как я обниму нашего Гомеопата в доме Бронникова?.."
Однако к радости примешивалось и негодование. В.И. Штейнгейль писал О.В. Андронниковой 2 февраля 1856 года: "Вообразите, что и о Павле Серге-евиче, об этом святом человеке, уважаемом целым городом, сказано: "отправить в Тульскую губер-нию "под строжайший надзор"!"
И вся постаревшая и поредевшая декабристская семья дружно молилась, чтобы благополучно совершилось непростое путешествие в тысячи верст с больным, у которого тихие, умиротворенные периоды без всякой видимой причины сменялись как ураган налетающими приступами буйства. Очевидцы утверждали, что в такие минуты Николай Сергеевич не однажды ломал чубук трубки о голову или спину младшего брата, которого любил бесконечно, нежно и слушался, как никого. Но была ещё одна причина, отчего прорвалось однажды у Павла Сергеевича в письме к Н.Д. Фонвизиной опасение: "По воображению я не могу себе представить, как я совершу путешествие с моим здоровьем и с обузою, на мне лежащею. Но если Бог устроить позволит, то устроит и исполнение. Я и останавливаюсь на этой мысли".
Это было в 1854 году, в период неустанных хлопот сестры Марьи Сергеевны. Ситуация не изменилась и в 1856 году.
Дело в том, что много лет больным Николаем Сергеевичем владела idee fixe - вернуться в Красноярск. Ни одно из обнаруженных писем Павла Сергеевича не объясняет, отчего родилась эта "дикая", как он писал, идея. Наиболее вероятной кажется такая версия. Увозимый из Красноярского дома умалишенных Павлом Сергеевичем, Николай мог посчитать, что брат сделал это незаконно, втайне от властей, и потому постоянно твердил "о доставлении куда следует". Но могла это быть и простая привязанность к городу, где впервые - после среднеколымского и туруханского безлюдья, монастырского заточения и одиночества - свободно в тихие свои периоды он ходил по улицам, знал каких-то людей и вступал с ними в разговоры. И рядом любимый брат. Кроме того, в Красноярске он был почти на два десятилетия моложе, болезнь настолько же менее длительной, и впечатления тех лет оставили глубокий и добрый след. Но какой бы ни была исходная точка идеи, Павел Сергеевич ясно понимал невозможность сказать брату правду: больной мозг Николая не воспринял бы, не понял этой правды.
Любовь и сострадание подсказали Павлу Сергеевичу выход: убедить, что они возвращаются в Красноярск.
Так и видишь - катит по длинным заснеженным сибирским трактам вместительная повозка с зашторенными плотно оконцами. На очередной станции из неё поспешно, насколько позволяет высокий рост и полнота, выпрыгивает пожилой человек в длинной шубе и направляется к стоящим на крыльце станционному смотрителю и жандарму:
- Господа, я везу душевно больного брата. Вот наша подорожная. Прошу вас, господа, говорить, что станция эта называется Канск, а не Казань и что мы на пути в Красноярск.
Подходят сопровождающие братьев казаки и просят о том же. И так на каждой станции - до подмосковных Бронниц, Марьина - имения Фонвизиных, затем тульского - Высокого - имения Нарышкиных и даже Коростина - имения сестрицы их Марьи Сергеевны, где отныне они будут жить.
