Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1)
Для самовластья враг и был враг, независимо от происхождения, и при малейшем подозрении подлежал наказанию, — опасность надо устранять!
Тем не менее, господин Белобородое проявил интерес к высказываниям молодого Василия Васильевича в памятной беседе и не скрыл своего благорасположения к нему. Даже недомолвки сближали их, — каждый договаривал и додумывал про себя.
Молодой ботаник-радикал, правда, поначалу держался настороженно.
"Странный, однако, господин полковник… То ли мне зубы заговаривает, то ли ему это впрямь интересно. То ли учтивый солдафон, то ли либерал в мундире…" По мере общения такие сомнения не раз посещали молодого собеседника. Постепенно он уловил, что полковник был вроде человека с "двойным дном" с сокрытым внутренним миром, и этот мир чем-то сродни его собственным заветным исканиям… Будь иначе, внешние проявления выдали бы полковника хмурым, стальным просверком глаз, металлическими нотками в голосе… А между тем, уездный начальник обращался приветливо, даже радушно с "неблагонадежным" пришельцем, и весь облик полковника производил впечатление естественного внутреннего благородства. Когда же беседа задевала "острые углы" политики, щекотливые вопросы, по лицу господина Белобородова пробегала тень смущения и неловкости, он осторожно умолкал или спешил переменить разговор. В его поведении сквозило снисходительное, заботливое участие к молодому гостю.
Искренность тона и смущенных недомолвок убеждали Василия Н. в отсутствии коварного подвоха, во внутреннем глухом смятении, переживаемом Сергеем Александровичем.
И гость проникался доверием к хозяину уезда, начиная ощущать в нем союзника, а быть может, и единомышленника. Василий все чаще обращался к нему по имени-отчеству, и, затрагивая литературные темы, замечал неподдельный интерес и оживление у собеседника. Любопытно, что когда речь зашла о гачагах, это не вызвало сколько-нибудь раздраженной реакции у полковника, он безболезненно вернулся к разговору о Пушкине, Лермонтове, Байроне, Мицкевиче, Некрасове, поэтах, не обласканных фортуной, и Василий понимал, что у этой "фортуны" вполне определенный адрес.
Разговор перекинулся на Кавказ… Белобородое помнит воодушевление, с каким его молодой собеседник читал наизусть русских поэтов, — особенно, видимо, ему нравился Лермонтов.
Высокий, статный Василий, откидывая копну белокурых волос с широкого лба, продолжал читать. Он замечал в глазах своего нечаянного и степенного слушателя неподдельную растроганность, не вяжущуюся с обликом традиционного службиста. Впрочем, думал Василий, быть может, это обычная русская ностальгия тоскующего в этой "кавказской глуши" соотечественника, которая еще не исключает служебного "любопытства".
Как бы то ни было, столь неожиданное, порой загадочное поведение официального лица вызвало ответный интерес Василия, а затем и расположило его к полковнику. И он уже не стал скрывать своих пристрастий и умозрений, симпатий к поэтам-вольнодумцам, демократам, — скрытничать, юлить, считал Василий, незачем. Господин Белобородов, заметив эту рискованную доверительность, не подавал виду и продолжал поощрять поэтические излияния молодого гостя. Он, похоже, был искренне увлечен этими "литературными чтениями". Василий умолк. После некоторого молчания, он завел речь о дуэли на горе Машук, подумать только, в двадцать семь лет, говорил Василий, пасть от руки… нет… не Мартынова, нет, его не убили, его казнили!.. Поэт, оплакавший гибель Пушкина, сам стал жертвой. Сколько боли и гнева клокочет в лермонтовских строках, — горячился Василий, — вы только послушайте, Сергей Александрович, — и господин полковник слушал:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения, и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Перед вами суд и правда — все молчи!
Молодой гость посвятил господина Белобородова в предысторию трагедии, разыгравшейся на горе Машук, и, хотя полковник знал понаслышке некоторые подробности драмы, преданные огласке спустя многие годы, все же суждения Василия обнажали новые истины и побуждали увидеть их как звенья нескончаемых отечественных зол…
Вскоре Василий, упаковав свои гербарии, собрался в обратный путь, полковник велел адъютанту позаботиться об оказии и проводить гостя…
Впоследствии он не раз возвращался в мыслях к этому посещению, к пылким и едким замечаниям молодого путешественника и с щемящей болью размышлял о повсеместном неблагополучии в огромной державе, тщетно пытаясь найти примирительный выход…
Вечером, после отъезда Василия, жена его встретила вопросом:
— Говорят, тебя посетил любопытный гость…
— То есть?
— Какой-то "Пржевальский…" Стихи читал… цветочки собирал…
— Ну что ты, Маша!.. — отмахнулся с досадой Белобородов. И, чтобы избавиться от назойливых расспросов, решил солгать: — Землемер он. Из губернии прислали.
Мария не унималась.
— Ах, землемер… С поэтической душой… И что за стихи он тебе читал, голубчик?
Сергей Александрович стал терять терпение.
— Те же, что и я читаю.
— Уж не Лермонтов ли?
— Ну, допустим, Лермонтов. Что с того?
— А хочешь, я скажу, какие… — Мария заглянула ему в глаза.
— Я устал, Маша. И вообще — это скучно!
— Ах да! "И скучно, и грустно, и некому руку подать…" Не эти? Ну, тогда: "Как сладкую песню отчизны моей, люблю я Кавказ". Не угадала? Ладно, "Печальный Демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…" Опять не то? игривый тон сменялся укоризненным вздохом. — Ах, голубчик… Охота тебе "дразнить гусей"?
… Уже прошел год после этого спора с женой, который усугубил разлад между супругами. Белобородое, уединившийся в кабинете, снова возвращался памятью к тем дням. Он как бы бился между двумя полюсами, и никак не мог оторваться от полюса своей службы, и не желал держаться за него обеими руками. Он очутился меж двух огней.
Этот внутренний кризис, эта половинчатость позиции так или иначе сказалась в откровенном письме елизаветпольскому генерал-губернатору, которое, до роковому стечению обстоятельств и злополучной неосторожности адресата, проделало путь до Тифлиса и оттуда до Петербурга. Конечно, же, при внимательном вдумчивом прочтении, можно было почувствовать, что автор послания испытывает некую угнетенность духа, пребывает в подавленном настроении, которое в его положении было равнозначно несостоятельности и характеризовалось в верхах как "нездоровое".
Можно было уловить, что это настроение является проявлением внутреннего смятения и кризиса. И не это ли уныние уездного начальника усугубило раздражение царя? Раздражение, которое рикошетом ударило по вышестоящим чинам империи, причастным по долгу службы к вопросу о борьбе с гачагами. И августейшее негодование отозвалось в ответном рескрипте царя на имя главно-начальствующего на Кавказе…
Глава девяносто третья
С приходом Аллахверди и Томаса в стан гачагов многое для их вожака прояснилось.
Из их возбужденных, подчас сбивчивых от волнения рассказов, Наби хорошо представил, каково сейчас Хаджар, как тяжко ей в неволе. Понял он и то, что его соратница уже не так непреклонна в своем желании вырваться в одиночку, нужна помощь.
Понемногу зангезурские горы заволакивал серый мглистый туман, в котором таяли снеговые вершины. Туман густел все больше. Природа нахмурилась. Зима была не за горами. Скоро нагрянут холода, ударят морозы, повалит снег. И нельзя было оставаться кочевьям вплоть до той поры в горах, нельзя было им застревать под разными предлогами на полпути к низине, рассыпавшись там и сям по обе стороны дороги, петлявшей от Гёруса до Шуши, от Шуши до крепости Аскеран, живя в шатрах-алачиках, в походных кибитках, разжигая по ночам костры, которые высвечивали тракт. Тогда уже невозможно было бы пускать пыль в глаза властям, и оттягивать перекочевку с эйлагов к зимним очагам.
Стало быть и не могли бы тогда гачаги рассчитывать на надежный заслон и поддержку, уход кочевий развязал бы руки врагам.
Выдержать лютые холода в горах, с метелями, бурями, заносами было под силу царским войскам, хорошо экипированным, запасшимся провиантом. Ни за каким обеспечением и подкреплением у них дело не стало бы. В этом смысле превосходство карательных сил было несравненно, немыслимо большим.
Гачаг Наби принимал в расчет эти крутые обстоятельства, которые могли бы стать еще более суровыми и жестокими. Он не пренебрегал реальностью, не решал с кондачка, не уповал на везение. В любой переделке его не покидал трезвый и хладнокровный расчет. А за решением следовали молниеносные действия, часто неожиданные, непредвиденные врагами.
Бывало, что обманутые враги5 продолжали обстреливать, штурмовать позиции, давно уже покинутые гачагами.
![Николай Лейкин - Наши за границей [Юмористическое описание поездки супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых в Париж и обратно]](/uploads/posts/books/225932/225932.jpg)
