Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2
Рудневъ быстрымъ движеніемъ наклонился къ самому лицу ея.
Онъ внезапно отшатнулся съ блѣднымъ, испуганнымъ лицомъ.
— Я… умираю… пронесся слабый, какъ сонный и счастливый вздохъ ребенка, — и тутъ же замеръ послѣдній звукъ ея голоса.
Князь Ларіонъ глухо вскрикнулъ, схватилъ ея холодѣющіе пальцы…
Старикъ смотритель какимъ-то экстатическимъ движеніемъ вскинулъ глаза свои и руки вверхъ:
— Отлетѣла! вырвалось у него стономъ изъ груди.
Дверь широко распахнулась еще разъ, и съ раскинутымъ вѣеромъ въ одной рукѣ, съ распущеннымъ платкомъ въ другой, вплыла въ комнату Аглая Константиновна.
— Eh bien, Lina, le sommeil vous а-t-il fait du bien? Et moi je meurs de chaud et d'avoir monté cet escalier si raide! заголосила она еще съ порога, тяжело отдуваясь и никого не видя изъ-за прыгавшаго предъ лицомъ ея огромнаго опахала.
Молчаніе въ отвѣтъ. Эти три темныя мужскія фигуры какою-то зловѣщею группой обступившія кресло ея дочери и застилавшія ее собою…. Аглаѣ стало вдругъ страшно.
— Qu'est ce qu'il у а-donc? крикнула она, подбѣгая и отталкивая наклонившагося еще разъ къ лицу Лины доктора.
Она глянула, увидала эти закатившіеся, уже недвижные глаза…
— Ils m'ont tué ma fille, ils m'ont tué ma fille! визгнула она во всю силу своихъ легкихъ, и повалилась навзничь въ истерическомъ припадкѣ.
XLVII
Настала ночь…. Она лежала на столѣ, озаренная свѣчами въ высокихъ церковныхъ шандалахъ, вся бѣлая, въ бѣлой кисеѣ, усыпанная свѣжими цвѣтами, въ вѣнкѣ изъ бѣлыхъ розъ на распущенныхъ волосахъ, со сложенными на груди крестомъ руками…. Такими на полотнахъ старыхъ мастеровъ пишутся непорочныя съ летящими встрѣчать ихъ съ неба дѣтскими головками ангеловъ на трепещущихъ свѣтлыхъ крылахъ…. Она уснула — и небесныя видѣнія, казалось, видѣлись ей теперь; что-то безбрежное, глубокое, божественно-счастливое лежало на этомъ обликѣ, говорило въ складкѣ строго, таинственно улыбавшихся устъ. Такой улыбки, такого выраженія нѣтъ у живыхъ, — ихъ даетъ на грани земнаго бытія какъ бы мгновенное прозрѣніе иной, вѣчно сущей, безпредѣльной жизни….
Къ открытыя настежъ окна покоя глядѣли съ темнаго неба сверкающія звѣзды; изъ сада лился волною ночной воздухъ, примѣшивая свою живительную свѣжесть къ проницающему запаху раскиданныхъ по ней цвѣтовъ…. Она уснула и улыбалась небеснымъ видѣніямъ….
Старикъ смотритель стоялъ у нея въ ногахъ, разбитый, съ подгибавшимися то и дѣло колѣнями, и глядѣлъ на нее неотступно сквозь влажную пелену застилавшую ему глаза. Подлѣ него, на выдвинутомъ теперь изъ ея спальни prie-Dieu княжны лежала между двумя свѣчами книга въ бархатномъ переплетѣ съ золотыми застежками, Псалтирь ея, по которому онъ собирался теперь читать надъ нею… Но старый романтикъ медлилъ приступить къ этому чтенію, и дрожавшія уста его шептали строки, неустанно, неотразимо звенѣвшія теперь въ его ухѣ:
Мой другъ, я все земное совершила, —
Я на землѣ любила и жила….
Онъ былъ одинъ. Княгиня Аглая Константиновна, въ преизобиліи горя удалившаяся вслѣдъ за обморокомъ подъ сѣни своего ситцеваго кабинета, гдѣ долго лежала пластомъ на диванѣ зарывшись головой въ подушкахъ, заснула теперь на немъ какъ сурокъ. Всѣ обитатели дома, приходившіе поклониться усопшей, перебывали уже тутъ Глаша, горничная ея, только что вышла изъ комнаты, — и изъ-за стѣны отдѣлявшей спальню княжны отъ бывшей комнаты Надежды Ѳедоровны глухимъ и надрывающимъ стономъ доносилось до слуха старика ея нескончаемое, отчаянное рыданіе….
Онъ отеръ еще разъ глаза, подошелъ къ налою, и раскрывъ книгу началъ медленнымъ, прерывающимся голосомъ: «Блажени непорочніи, въ пути ходящій въ законѣ Господни»…
Кто-то притронулся до его локтя. Онъ вздрогнулъ, и обернулся.
Подлѣ него стоялъ князь Ларіонъ, и старикъ вздрогнулъ еще разъ взглянувъ ему въ лицо…. Оно было страшно, страшно своимъ ледянымъ, мертвящимъ спокойствіемъ. Глаза словно ушли въ какую-то пещеру и горѣли оттуда ровнымъ, но прожигающимъ пламенемъ. «Я не жилецъ уже земной», сказали съ перваго раза глаза эти Юшкову.
— Можете оставить меня одного здѣсь? сказалъ ему шепотомъ вошедшій;- не надолго, успѣете всегда начать…. не договорилъ онъ.
Старикъ повелъ чуть-чуть головой, и отошелъ отъ налоя.
— И еще, промолвилъ еле слышно князь, прикасаясь еще разъ рукой къ его рукѣ,- если можно, чтобы никто не входилъ сюда….
Юшковъ молча кивнулъ, и вышелъ.
Князь Ларіонъ неслышно подошелъ къ изголовью покойницы. Онъ низко наклонилъ надъ ней голову, и жадно впился глазами въ недвижныя черты ея. Судороги поводили все лицо его.
Онъ долго, долго стоялъ такъ, съ наклоненною головой, не отрываясь отъ этого прелестнаго, отъ этого говорившаго теперь о какой-то чудной тайнѣ лица… Онъ стоялъ въ какомъ-то священномъ ужасѣ, пораженный его выраженіемъ, силясь проникнуть мыслью въ эту страшную загадку смерти.
— Вотъ ты какая теперь, произносилъ онъ какъ въ бреду, несвязно и не раскрывая губъ, — вотъ какая!.. Что ты видишь, что узнала? Вся твоя жизнь… да, теперь такъ ясно, — была только преддверіе… предлогъ къ этому… Для тебя земное, человѣческая любовь… ты сама обманывала себя здѣсь… къ иному неслась ты… тебя звало вотъ это… невѣдомое, чудное… и страшное… Hélène, гдѣ же ты?… Что говоритъ этотъ счастливый и строгій ликъ твой… что обѣщаешь ты мнѣ оттуда?… Или это все то же одно: реакція мускуловъ, покой безчувствія… все то же, — тлѣнъ, прахъ, уничтоженіе!.. Hélène — прахъ… О, еслибы на мигъ только, на мигъ одинъ взглянуть опять въ твои синіе глаза!.. О, какіе глаза это были! повторилъ онъ со страстнымъ, охватившимъ его мгновенно, порывомъ.
Онъ выпрямился вдругъ всѣмъ своимъ высокимъ станомъ: изъ-за стѣны долетѣло до него глухое стенаніе Глаши.
— Кто тамъ рыдаетъ? Не онъ ли успѣлъ узнать, и тутъ теперь… Онъ улыбнулся вдругъ, улыбнулся словно торжествующею, злою улыбкой:- Да, ты не возьмешь ее себѣ, не возьмешь!.. Вы умѣли всѣ, и любовью вашей, и тупостью довести ее до могилы… а сойду туда, лягу рядомъ съ нею — я!.. А вы живите, живите!..
Онъ повелъ блуждающимъ взоромъ кругомъ себя… опустилъ его снова.
— Hélène, красота моя! вырвалось у него неудержимо изъ груди… И припавъ головою къ головѣ усопшей, онъ приникъ горячечно пылавшими устами къ ея сомкнутымъ на вѣки глазамъ, — и такъ и замеръ…
— Князь, вамъ дурно? пробудилъ его чей-то дрожавшій голосъ и прикосновеніе чьей-то руки.
Это были голосъ и рука старика смотрителя, поспѣшившаго войти въ комнату на вопль донесшійся до него въ корридоръ.
— Я ухожу… довольно!.. Можете начинать свое, пробормоталъ князь Ларіонъ, глядя за него растеряннымъ и какъ бы внезапно потухшимъ взглядомъ.
Но онъ тутъ же оправился, наклонился въ послѣдній разъ надъ покойницей и, захвативъ изъ покрывавшихъ ее цвѣтовъ бѣлую на тонкомъ стеблѣ лилію, быстро направился къ дверямъ.
— Докторъ еще не спитъ, князь, говорилъ выходя за нимъ въ корридоръ Юшковъ, — позволите ли вы мнѣ послать его къ вамъ?…
— Очень прошу васъ этого не дѣлать, очень прошу, мнѣ никого не нужно! вскрикнулъ на это почти запальчиво князь Ларіонъ — Благодарю васъ за доброе намѣреніе, примолвилъ онъ черезъ мигъ ласковымъ тономъ и стараясь улыбнуться, — но мнѣ, право, никого не нужно, а всего менѣе доктора; я всю жизнь проходилъ мимо этихъ господъ, говоря: nescio vos!.. [17]
Онъ кивнулъ ему, пошелъ…. и вернулся.
— Благодарю васъ за нее; она одолжена была вамъ многими добрыми часами предъ смертью…
Старикъ схватился руками за голову, и залился слезами.
Вернувшись къ себѣ въ кабинетъ, князь Ларіонъ опустился въ кресло у своего письменнаго стола, сжалъ виски обѣими ладонями, и долго оставался такъ, недвижимъ, закрывъ глаза, и какъ бы уйдя весь въ какую-то неизмѣримую глубь тоски и муки… Онъ вскинулъ затѣмъ голову, протянулъ руку къ колокольчику, и позвонилъ.
Вошелъ его камердинеръ.
— Раздѣваться!.. сказалъ онъ ему, направляясь въ свою спальню.
Совершивъ свой обычный туалетъ предъ сномъ, князь какъ бы вспомнилъ.
— Рязанскій мой управитель долженъ былъ пріѣхать сегодня… началъ онъ.
— Такъ точно, ваше сіятельство, онъ тутъ… Только я не смѣлъ доложить, пробормоталъ слуга, — по тому случаю что какъ княжна….
— Да, да… Такъ ты скажи ему что я приму его завтра, послѣ моей прогулки, въ восемь часовъ, чтобъ приходилъ со счетами…
— Слушаю-съ… Свѣчи въ библіотекѣ прикажете погасить? спросилъ помолчавъ слуга, видя что баринъ его собирается спать ложиться въ тотъ же обычный ему часъ, и говоря себѣ не безъ нѣкотораго удивленія что смерть племянницы нисколько, повидимому, не должна внести измѣненій въ его «аккуратный» образъ жизни.
— Нѣтъ, сказалъ какъ бы еще разъ вспомнивъ князь Ларіонъ, — мнѣ написать нужно будетъ… Подай шлафрокъ и туфли!.. Да принеси мнѣ туда графинъ воды холодной, — жарко!..
