Борис Фальков - Тарантелла
Услыхав шум наверху, он поднимает голову, глядит тебе навстречу. Сейчас на нём нет очков. Глаза его обнажены. Протянутый к тебе их взгляд гол и беззащитен. Он переполнен влагой. Его прикосновение ощутимо, как прикосновение дотянувшейся до цели руки. И это прикосновение - не трогательное касание, а оглушающий, свирепый удар. Ты пытаешься парировать его, скрещиваешь с ним свой взгляд. Словно пытаешься отбить его руку - своей. Не отбить - так сломить её, прижать к стойке. Столкновение скрестившихся взглядов можно услышать, если захотеть. Оно - звучный шлепок влажных ладоней, сухой треск креплений сцепившихся пальцев, всё вместе - лязг заискрившегося железа. Так ваши взгляды, до сих пор несоединимые, сливаются в один и соединяют вас надолго: на миг. Это властный миг, всевластное дление увлажнённых, слившихся в один взглядов мужчины и женщины, теряющих свою душу ради не своей души. Это слившиеся в одно вдох и выдох потерянных для себя душ, долгий и слитный, как молния и гром, вздох души единой. Он каждый раз впервые, словно каждый из людей всякий такой миг - первомужчина и первоженщина, вместе вздыхающие об утерянном рае. Каждый - тот единый, подлинный первочеловек, выдохнувший назад вдохновенную в него душу, вернувший её своему создателю ради спасения души. Пока этот жертвенный выдох длится - всё подвластно ему, подвластна ему и ты.
Ты в его власти до тех пор, пока перед твоими глазами не появляется чёткий образ четырёхспального корыта с растерзанным покрывалом. Пока тебе не подсовывают этот образ, пока я не спохватываюсь, чтобы его тебе дать. А чтобы усилить эффект - подсовываю следом и другой: истерзанный труп на коленях Глиняной Мадонны, и точно с таким же бычьим взглядом, коровка. Узнав его, ты мгновенно хмуришься, будто тебя намеренно грубо выудили из сновидения. Ну да, тебе знаком этот метод. Он ведь и твой собственный. Ты его применяла не раз. Ну так прочувствуй его теперь и своей шкурой. Ага, вот ты и отпрянула от окна, в глубину комнаты. Авось, хоть этот урок ты усвоишь сразу. И впредь не станешь разжигать ничью ревность, милашка.
Скотина, думаешь ты, заливаясь уже вся тёмным пигментом. Точно, это животное тогда разглядело царапины на бёдрах, потому и позволяет себе так нагло пялиться на твою грудь. Но он прав, надо бы прикрыть её... и вообще переодеться: жилет насквозь промок от пота, и на нём вон расплываются тёмные пятна. Переодеться, это несложно.
Ты достаёшь из рюкзака другой жилет, он, кстати, и потоньше. Надеваешь его, действительно очень просто. А вот застегнуть пуговицу на шортах тебе не удаётся, мешает раздавшийся живот. Не только пуговицу, но и, хотя бы частично, молнию. Что ж, и тут найдётся простой выход. Ты достаёшь из рюкзачка джинсы, пробуешь надеть. Но джинсы вообще не налезают на твои распухшие ноги. Плевать, всё равно этот Адамо утверждает, что и джинсы - те же шорты. И он опять прав: в джинсах круп выглядит ещё крупней, наглей.
Только от всей его правоты - как от козла молока, скупая скотина не подарит тебе ни юбки, ни платья. А я вот подсуну тебе ещё две спасительные картинки, совсем свежие, краска не успела просохнуть: платье на чужой девочке-воровке и белая плясунья в саване среди благоговейной толпы. Пусть они, такие разные, сольются в твоём воображении в одно. Если всем этим козлам такое по душе - не станем с ними спорить, воздадим им по вере... по их же мере.
Не колеблясь больше, ты достаёшь из тумбочки ночную рубаху, натягиваешь на себя, а поверх рубахи - жилет. Ансамбль словно приготовлен для тебя загодя, задуман и исполнен заранее, так ловко совпадают у обеих частей нового наряда вырезы отсутствующих рукавов. Несмотря на отвращение, ведь ты влезла голым телом в чужую застиранную тряпку, нельзя отрицать удобство такой одежды. А выглядит всё это... Что ж, когда прикрыта верхняя часть рубахи, в нижней, торчащей из-под застёгнутого жилета, наверное, трудно заподозрить бельё. Просто белое платье, в нём хоть под венец, если б оно не было таким ветхим. Но нам с тобою, крошка, не под венец. А если под венец - то терновый. Это шутка, не дёргайся.
Вот теперь ты заглядываешь, наконец, в трельяж. Без этого не увериться вполне, что твой новый наряд выглядит отлично. Из зеркал навстречу тебе встают три чудовища: три насупленных, порочных, потасканных мальчика с предательскими тенями вокруг глаз. С налитыми жидкостью мешками под нижними веками, со всклокоченными волосами. В комнату вступают и обступают тебя три развратных старичка с дрожащими блудливыми ручками, в белых подвенечных платьицах. Вот и весь твой благоговейный кордебалет. Попробуй-ка ему теперь заявить, что ты не трансвестит.
Но ты горделиво заявляешь всем им, присутствующим и тем, которых в комнате нет:
- История закругляется, дорогие мои. И никому из вас от этого не отвертеться.
Ты это могла бы сказать прямо себе, без посредников. И без неизбежных при посредничестве искажений: ну, мне теперь не отвертеться.
В душ ты не идёшь, на него нет времени. Пока дождёшься, что из него выпадет капля, успеешь поседеть. А ты теперь очень спешишь, будто боишься опоздать на свидание. Это верно, оно уже назначено. Опаздывай на него, или нет, оно всё равно состоится. Но если не поспешить, и хоть чуточку задержаться, то напряжение сдерживаемого стремления к свиданию: его содержание, превысит возможность сопротивления ему: его форму. Форму, так похожую на упорное ожидание, в которой напряжение должно сгуститься, но не разнести её на куски. Задержись лишку - излияние сюжета взорвёт и его самого, и полетят от него осколки и щепки. И разлетится на куски вся твоя было крепко сколоченная, и вот уже наливающаяся предвечерним, предвенечным мраком фигура.
Да, грозные симптомы уже появились, они тут. Вон день твой, не только почернел, как ночь, но и распался. И единая позиция, с её дьявольски неразложимым, только на ту же единицу или на себя самого делимым номером, разломилась надвoе. Единое движение не сумело образоваться в ней. Снова сорвалось дельце. Оно опять разложилось на отдельные позы, на жесты.
Но ведь именно делясь на себя самого, распадаясь и обращаясь распавшимися частями к себе самому, сливается всё неслиянное. Разделённое на себя самого, получившее, наконец, себя как оно есть, как дано - оно отражается в себе, уже не нуждаясь в посредниках, во вспомогательных зеркалах. Хотя бы и точнейших из них: тысячемерных зеркалах небесных танцклассов. И если дьявольское неделимое число разламывается надвое, на две различные единицы, то сблизившись и отразившись друг в друге без посредников, близнецы снова сливаются в единое число одиннадцать. Не потеряешь себя - не спасёшь себя, и вот, обнявшись, пожрав друг друга, единицы становятся друг другом, вполне тождественные себе: два я пресуществляются в одно мы, две плоти в одну плоть. Так всё неслиянное сливается с собой в своём тождестве, так же, в конце концов, пожирает себя. Обнявшись с тобой, пожирая друг друга, сливаемся в нашем тождестве и мы, становимся и мы с тобой - мы.
Что ж, если так, тогда и неизречимое можно счесть уже изреченным. Установление неизлечимости болезни - назвать успехом в её лечении. При нашей-то пока кричащей бедности на успехи. При нашей омерзительной нищете.
И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей. И потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут два одна плоть.
-------------------------------------------------------------------------
ЭКЗЕРСИС IV НА СЕРЕДИНЕ ЗАЛА
(движения, adagio, комбинации)
-------------------------------------------------------------------------
СТАРТОВАЯ ПОЗИЦИЯ
Змей был хитрей всех зверей полевых. И сказал змей жене: вы не умрёте. Откроются глаза ваши, и вы будете как боги. И увидела жена, что дерево приятно для глаз и вожделенно, потому что даёт знание. И взяла плодов его, и ела. И дала также мужу своему, и он ел.
Мы обрушиваемся в холл с грохотом, будто нас спихнули с лестницы, на которую загнали ударами кнута. Послушные им и инерции падения, мы бодрым галопом проносимся мимо конторки. Что-то не слыхать за нами обычного гудения. Или выключен, наконец, магнитофон, или мелодию хорала подавляет, и заполняет собою весь холл, привитый ей аккомпанемент: трёхстопные перезвоны и продлевающий их гул. Словно наши пропыленные насквозь тапочки спрессованы в твёрдые копыта, так легко выбивают они все эти звуки из гранитного пола. Легче, чем из бубна.
Удары подгоняющего кнута извне и инерция внутри нас неразличимы по последствиям. Дистанция между ними, между внутренним и внешним, почти уже преодолена: пытаясь уклониться от ударов - мы впадаем в инерцию, а стараясь притормозить инерцию - неизбежно снова подпадаем под удары. Послушные им обоим, делающим одно дело, мы, ещё и не покинув последнюю ступеньку лестницы, уже выворачиваем корпус на самый экономный, прямой курс к выходной двери. Лёгким, уверенным галопом нас несёт этим курсом.
Кнут и инерция, до этого мига вещи несовместимые и сопротивляющиеся друг другу, теперь совместно прокладывают нам гладкий путь. По которому мы и катимся с ускорением. Перед нами с тем же ускорением расстилается и длится миг, который принято называть сейчас. Мы спокойно врываемся в сень его портала. Проносимся мимо застывшего у входа в его мрачный рай стража-первочеловека. Мимо исчерпанного прошлого, называемого... а, начто нам его имя: ему уже не быть, а сбывшемуся можно состряпать любое по случаю. Какая разница, если оно прошло. Начто ему имя, если оно само убыло. Оно не в силах дотянуться до нас, даже слабо потянуться за нами в наше будущее. Его хоралы не достигают наших ушей. Нас окружают и защищают от прошлого, и втягиваются за нами следом в проломленный ход только призрачные шумы, этот опеленавший нас и волочащийся за нами многоцветный флаг: поскрипывание пыли, шорохи ткани, свист подмёток и хрип нашего дыхания.
