Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
- Клевая телега...
- Не забудь рассказать Бобовскому.
- Приткнись, вошь пехотная!
- Что такое?..
- Она сказала, что я красавец.
Встречная девчонка вроде бы и впрямь что-то сказала.
- Ты что - базарная торговка?!
Шурка тревожно заглянул ему в лицо и пробормотал расстроенно:
- Ну вот, как рассердился... Не морщи лоб, пожалуйста!
Хочет отражаться в любящем зеркале, а если это станет ему безразлично - не помогут и тюремные стены.
Шурка уже тянул прядь волос в рот, а снизу пытался дотянуться до нее языком. Потом прошептал еле слышно с мечтательной гордостью: "Красавец!.."
Страх, точнее - ужас за Шурку Сабуров почувствовал только ночью и долго и отчаянно зарывался в подушку. В кошмарном видении долина призраков светилась, как расселина в айсберге. Однако наутро он уже подзабыл, что счастье - это сохранить детей живыми и здоровыми. Вдобавок пришлось поддерживать обременительную репутацию не такого уж неприятного человека. Он извелся от необходимости поддерживать разговор о всевозможных кишках и, минуя дремлющую старуху, терзаемую черными, словно надутыми, лапками обезьянок, привязанных скрученными капроновыми чулками, понял: "Надо бежать!"
Лежбище было разворошено громовым небесным гласом: "В связи с ухудшением санитарной обстановки купание запрещено!" Отдыхающие возбужденно обменивались версиями: утечка в канализации (Сабурову представился чавкающий прибой дерьма), в инфекционной больнице, кишечная палочка, спид, лишай. Мужчина, явившийся с собакой, вызвал общий гнев: здесь люди, мол, купаются, а вы заразу разносите. "Да мой Бим почище вас будет - неизвестно еще, какую вы заразу разносите!" - а ведь еще вчера вокруг каждой собаки собирались сюсюкать пять-шесть околевавших от безделья ее собратьев по разуму. (Детей же с благородным видом одергивали за такие вещи, которые взрослые тут же делали совершенно безнаказанно, и дети извлекали единственный урок: слабым не спустят того, что дозволено сильным.)
Сабуров поспешил прочь, охваченный порывом предприимчивости, обретенным благодаря ясной и достижимой цели: "Заказанные билеты можно получить..."
Смертный в Эдеме сразу заметен:
- А вы кто будете, гражданин?
- Отдыхающий, - впопад, как все, что делается само собой, выскочило нелепое словцо как в детском садике "папа").
Ему удалось перевоплотиться в мелкого прохвоста и тем купить нечто вроде симпатии - малейший признак достоинства погубил бы все дело.
- Ленинградская пара отказывается - близко от туалета... Ну что вы, зачем так много...
Снова деньги принесли ему почтение и благодарность - а в законных сделках ему всегда подавали из милости. И шутовство его не унизило - для прохвоста, в которого он перевоплотился, такие тонкости не существовали. Возможно, униженные и оскорбленные уже давно научились таким образом спасаться от бесчестья.
Ленинград! Альма матер! Припасть к иссохшим сосцам - а уж от них, с божьей помощью, как-нибудь выберемся. Обнаружив в себе дарования коррупционера, Сабуров почувствовал себя не таким уж беззащитным перед лицом всемогущего механизма.
В Ленинграде все знакомые сортиры оказались платными - здесь тоже приучали ценить хотя бы в гривенник маленькие радости бытия. О ночлеге беспокоиться не приходилось: в обмен на кров у Агнии Лопатиной он позволял обожать себя. Надо было только как-нибудь устроить, чтобы не спать с ней - и едва удержал стон: такой пронзительной тоской по Лиде отзывалась в нем всякая мысль о женщине. Однако в голосе Агнессы он не услышал восторга - ну хорошо, приходите. Агнесса либо отыскала еще более тонкого ценителя идиотизмов ее коллег, коих он никогда не видел, либо знакомство с обманщиком Сабуровым, так и не вышедшим в большие чины, перестало быть лестным для нее: в ее зеркале он увидел себя замызганным с дороги бедным провинциальным родственником, явившимся со своим парнишечкой в город за плюшевой дошкой для супруги и бороной для себя самого.
В Агнии проступала некая благородная потасканность. Прежде она первым делом выдавала ему запасной ключ, а на этот раз только сообщила, когда обычно приходит домой. Впрочем, он же приехал на годовщину их выпуска? Сабуров умолчал, что не получил никаких приглашений. Так что ключ твой юноша (не поинтересовалась его именем) может получить вечером у ресторана "Москва". "Кстати, он хорошо воспитан?" - "Унитазом пользоваться умеет..."
Сабуров поспешил к излюбленным своим местам - и сразу почувствовал, что не вбирает в себя любимые красоты, а показывает их Шурке - словно передает наследнику. Все повторялось: чем более знаменитая панорама перед ними разворачивалась, тем больше Шуркино восхищение уступало изумлению, что это он, тот самый он, который ругался с Эрой и скачивал бензин с Антоном, видит все это.
Росси, Кваренги, Растрелли... Паразитируют на русской культуре... и на античной - портики слямзили, и... Каким же недочеловеком нужно быть, чтобы, читая стихи, слушая музыку, взирая на архитектурное или научное совершенство, вспоминать, сколько творец огреб... как будто можно чем-то с ним расплатиться, кроме бесконечного восхищения и благодарности!..
Эрмитаж, как и Агния, задвинул его в самый хвост турпоездов, завернувших в его родной дом поглазеть на зубодробительные инструменты Петра Великого. Сабуров уже придумывал, как объяснить Шурке свой уход, когда преувеличенно озабоченный, как бы торопящийся куда-то одутловатый молодой человек как бы в рассеянности предложил хвосту пяток билетов по полтора номинала.
- Вы посмотрите - уже по-наглому спекулируют, сволочи!
Но так ли, сяк ли, этот озабоченный прохвост предоставил Сабурову частичку свободы - расплачиваться деньгами или временем. Сабуров снова до некоторой степени ощутил себя завещателем, но Шурка безоговорочно одобрил, кажется, только мумию жреца Петесе: "Глаза как сушеный урюк. Поглодать хочется".
Двадцать лет назад Сабуров из университетской библиотеки, горьковки, чуть ли не каждый день бегал через Дворцовый мост благоговейно побродить по гулким пустеющим залам. Но Шурка уже не стремился узнать, как зовут всех цариц и полководцев на гектарах исторических полотен. "У Ренуара было такое ругательство - исторический живописец", - презрительно ронял он по адресу всех Александров Македонских и Сципионов Африканских. Не зря Сабуров не жалел денег на альбомы, которыми в подворотне "Букиниста" снабжал его книжный жучок - единственный в Научгородке, кто считал Сабурова крупным ученым за то, что Сабуров никогда не торговался. ...Дабы приобрести книги, вышеупомянутый идальго продал несколько десятин пахотной земли...
Он с гордостью видел, что сибиряк Шурка отнюдь не провинциал: Сабуров когда-то знал все картины, которые есть в экспозиции, а Шурка знает, каких в ней нет. "Что это за Боттичелли? - вопрошал он с насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом. - Раньше здесь было "Поклонение волхвов"! А что за Рафаэль? "Георгий-то Победоносец" тю-тю!" Во времена Сабурова и Эрмитаж был полнее: гласность обеднила его.
Правда, музейная старушка, точно знающая, что следует смотреть провинциалам, все равно указала Шурке: "Пойди лучше в Рыцарский зал - там рыцари прямо на лошадях едут". Сабуров поспешил увести его подальше от греха.
- Вы видите, - в соседнем зале наставляла школьников хранительница бессмертного корневища, - что святой Себастьян пронзен стрелами, а выражение лица у него спокойное, возвышенное. Как вы думаете, почему это?
- Потому что он святой, - робко сказал один мальчик.
- Хорошо, что у тебя есть собственное мнение, - раздраженно сказала хранительница священного огня. - Но свое мнение нужно уметь обосновать. Итак, кто знает, почему у святого Себастьяна такое спокойное лицо?
Сабуров изнемогал в догадках.
- Потому что автор картины - художник Возрождения. А для художника-гуманиста человек всегда прекрасен.
- Хоть бы его трамваем искрошило, - фыркнул Шурка и пошел дальше, как хозяин: это клево, но в Лувре лучше... Рембрандт у вас на уровне, но в Гааге, в Амстердаме... Ван Гог - да-а!.. Но музей Креллер-Мюллер... А где "Ночное кафе"? Тю-тю!
Поэзия, как и царство божие, внутри нас: самым потрясающим произведением живописи, которое довелось видеть Сабурову, было заколоченное окошко в брошенном строителями - лишнем - вагончике: пустыня, необыкновенно мощно написанная двумя цветами - крутой, в полнеба желтый бархан и небо перекаленной синевы, - таким однажды увиделся ржавый кусок кровельной жести. Мир переполнен живописными чудесами, стоит хоть на миг вынырнуть из мутной толщи обид и сарказмов.
На Дворцовом мосту захотелось подставить правую щеку невскому ветру, ударившему в левую. В углу между мостом и Стрелкой волны скакали беспорядочно, словно их подбрасывали на решете. Как тогда...
В бескрайнем коридоре Университета уходили вдаль обновленные портреты бессмертных. "О, Менделеев! О, Блок! О, Вернадский!" - восторженно узнавал Шурка и вдруг с недоверчивым почтением воззрился на Сабурова:
