Александр Мелихов - Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот
Почему-то попадались все больше женщины - мусульманский рай с немолодыми холеными гуриями из руководящих амазонок. Дух, как доказала передовая наука, растет из сосисок, но увы - он рождался лишь из человеческого общения и преемственности (общения с умершими). Дух из паюсной икры, равно как и Дух из пригорелой каши, диктовал своим подданным все ту же зависть к тем, кто устроился еще лучше - за границей, например, - все ту же бесконечную преданность собственным кишкам. Благоговение на лицах встретилось только на физкультурной площадке, где отбивались поклоны здоровью. "Вдыхайте аромат цветов", - вкрадчиво командовала англизированная инструкторша, и ей отвечал звонкий сип, словно надували сотню резиновых матрацев. Одна номенклатурная гурия с набожным выражением подставляла трепещущие телеса искусственному водопаду, не замечая в благочестивом экстазе, что теряет трусы, уступающие напору целебных струй.
- Пошли отсюда, - загудел Шурка. - Во мне уже адреналин закипел.
Сабуров тоже уже начинал задыхаться в этой прохладе под сенью струй, вдыхая аромат цветов. Друг за другом вышли к обрывчику. "Мы идем гуськом?" - оглянулся Шурка. Раньше он думал, что гуськом - это в развалочку: "Бобовский вышел из класса гуськом". И тут же не позволил Сабурову пройти под телеграфной буквой "А": "Плохая примета. В ментуру залетишь".
У ручья, над которым они уже не шли, а пробирались, с обезьяньей хлопотливостью возился с костерком возле палатки заросший по плечи тщедушный субъект в едва голубых джинсах, панцирных от многочисленных заплаток.
- Хайрастый... - не веря своему счастью, протянул Шурка. - Сливается с природой... Как на Верхней Мае...
Но тут из палатки выкарабкалась на четвереньках жутко беременная непропеченая девица (разумеется, в расширительном понимании этого слова) в узеньких кокетливых трусиках, через край которых вспучивалось угловатое, трескающееся по швам пузо, тоже голубеющее на особо обтянутых местах, а за палаткой открылась совершенно голая гурия, раскинувшаяся на гальке во всей своей рыжей кучерявой красе. Шуркины щеки из-за затылка засветились алым - "Неужели и на Верхней Мае такие же?.."
Они поднимались вверх по толстому слою здоровенных сосновых игл, пружинивших и скользивших, как шелк по шелку. Из-за деревьев Утюг открылся внезапно - желтый бастион, изрытый ложбинами, впадинами, уступами, - и Сабуров снова ощутил прилив бодрости: донкихотство поступка, друг мой Санчо, неизмеримо приятнее, чем донкихотство мысли! Когда видишь не дальше метра перед собой, каждый уступ представляется последним и решительным. Намешать водки с перцем! Уничтожить частную собственность! Уничтожить государственную собственность! Все должно делаться по приказу! Все должно делаться по заказу! Это не мельницы, мой верный Санчо, а чудовищные великаны, и я намерен перебить их всех до единого!
Вождь подбадривал, подсаживал, командирски пошучивая. А рядовой болтал без умолку:
- А ты мог бы за миллион отсюда спрыгнуть? А за миллиард? А за миллиард миллиардов миллиардов?
- Мог бы. Только не хочу.
- В кайф! Обязательно расскажу Бобовскому.
Сабуров и не заметил, когда трещиной между массой и вождем у него впервые мелькнуло сомнение, является ли очередной уступ последним и решительным, но он вдруг почувствовал едкость пота, удушливость пыли, а главное - полсотни метров за спиной: кое-где будет почти невозможно спуститься, шаря внизу слепыми ногами, словно копыта, лишенными цепких пальцев. Шуркина болтовня тоже сделалась неуместной и раздражающей.
- Ты ел сушеную дыню? Бобовский ел - ему не понравилось, и там еще сидел сушеный кузнечик. А мы, когда маленькие были, ели жареных кузнечиков - задние ноги. Во дураки были, да?
Попробовал бы ты с уверенным видом указывать путь, когда понятия не имеешь, куда он тебя заведет! Наконец настал миг, когда двинуться было уже некуда - начались метания в предсмертной агонии. Сабуров, стараясь снизу поддерживать Шурку, хотя это часто было невозможно, сползал, не щадя живота своего, уже с отчаянным риском, чтобы только скорее узнать, чем это кончится. Руки у него тряслись, что значительно увеличивало опасность. Дон Кишот Ламанхский, переводили встарь... Взмахнув крылом, мельница сбросила идальго на землю... Проклятое безумство храбрых... Вести за собой ребенка, не зная броду!.. А Шурка сохранял полное хладнокровие: уж непогрешимый папа знает, куда ползти. А у Сабурова не было Отца - ни земного, ни небесного, и когда раз за разом после многих трудов и опасностей они оказывались над отвесным обрывом...
Остановиться и покричать?.. Кто здесь услышит... Ну и дикий же народ, дети гор... И черт с... Но трясучая лихорадка требовала - с любым риском - поскорее узнать, чем это кончится.
Они забрались уже черт-те куда вдоль крепостной стены Утюга, и однажды небесный Отец смилостивился - они сползли к ручью, который вел, похоже, к Хайрастому.
Нет музыки слаще, чем эта мальчишеская болтовня - ведь Шурка так и не почувствовал ни малейшей тревоги! "И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме Верховного Главнокомандующего, и они, охраняя свое счастье, разорвут каждого, кто посмеет им сказать, что Отец их такой же болван, как они сами".
Сердце стало колотиться на своем месте, а не в горле и в висках (но гвоздь реагировал только на унижения и ложь). Сабуров с наслаждением ощутил, как щиплет от пота многочисленные ссадины, а в довершение увидел поразительную красоту каменной щели, по дну которой они прыгали с камня на камень, управляемые извне - ручьем. (Шурка считал, что "гуськом" означает "в развалочку": "Бобовский вышел из класса гуськом".) Красота есть всюду, где нет людей, но здесь - здесь было что-то невероятное: белые стены, белые от извести камни, выглядывающие из воды, - просто какая-то долина призраков. Потом ручей разлился по белому каменному полу без единой трещинки, а по бокам высились причудливые белые уступы словно отломленный край гигантского слоеного пирожного.
И тут вождь-ручей свернулся узкой округлой струей и юркнул в белую полированную воронку, - Сабуров не сумел даже увидеть дно новой пропасти. Стены ее уходили в бездну белыми осыпями. Призрачная долина оказалась долиной смерти.
Не в силах более выносить муку неведения, чем все это кончится, Сабуров, бросив Шурке: "Стой здесь, пока я не вернусь", словно в бреду, ступил на осыпь, состоявшую как будто из толченой штукатурки, и принялся сосредоточенно, как автомат, выбивать носком лунку чтобы стать. Штукатурка сыпалась и дышала под ногой, но автоматы страха не испытывают: Сабуров даже халтурил, выбивая лунки абы как - лишь бы побыстрее. Воображение - главный творец страха - не представляло бездну въяве: незачем, сорвешься - узнаешь.
Осыпь кончилась, он ступил на лесистый склон, покрытый пружинистым слоем здешних нечеловеческих игл. Усевшись и отталкиваясь руками, Сабуров заскользил вниз, чтобы поскорее добраться до нового обрыва - но Отец на этот раз смилостивился окончательно: за последними деревьями Сабуров увидел шоссе, дома, услышал человеческие голоса - поистине ангельскую музыку.
На карачках, задыхаясь уже от радости, он вскарабкался обратно, без малейшего страха, как, опять же, автомат, перебрался над пропастью к Шурке, но тот - до чего некстати! - сидел и держался за сердце. Пришлось прикрикнуть и перевести его по тем же лункам, придерживая за пояс, что приносило, вероятно, лишь удовлетворение, но не пользу. Пережидая Шуркин приступ, вождь испытывал лишь досаду, что Шурка не до конца подчинен его руководящей воле.
- Надо спешить, тебя там уже Адочка заждалась, - командирски пошутил Сабуров.
- А тебя Валечка! Адочка... Она же светская - ме-э-э!.. - Шурка даже заблеял от омерзения. - Я теперь Ремарка и Хемингуэя ненавижу - они мне жизнь разбили! У них такие герлы клевые!.. Теперь-то я уже понял, что все бабы дуры, кривляки - а ловлюсь, как малолетка, из-за...
С затравленной агрессивностью попытался заглянуть Сабурову в глаза. Сабуров ответил с командирским благодушием:
- Дар идеализации, друг мой Санчо, источник не только огорчений, но и величайших благ - все мы становимся лучше оттого, что стараемся оправдать чьи-то ожидания.
- Клевая телега...
- Не забудь рассказать Бобовскому.
- Приткнись, вошь пехотная!
- Что такое?..
- Она сказала, что я красавец.
Встречная девчонка вроде бы и впрямь что-то сказала.
- Ты что - базарная торговка?!
Шурка тревожно заглянул ему в лицо и пробормотал расстроенно:
- Ну вот, как рассердился... Не морщи лоб, пожалуйста!
Хочет отражаться в любящем зеркале, а если это станет ему безразлично - не помогут и тюремные стены.
Шурка уже тянул прядь волос в рот, а снизу пытался дотянуться до нее языком. Потом прошептал еле слышно с мечтательной гордостью: "Красавец!.."
Страх, точнее - ужас за Шурку Сабуров почувствовал только ночью и долго и отчаянно зарывался в подушку. В кошмарном видении долина призраков светилась, как расселина в айсберге. Однако наутро он уже подзабыл, что счастье - это сохранить детей живыми и здоровыми. Вдобавок пришлось поддерживать обременительную репутацию не такого уж неприятного человека. Он извелся от необходимости поддерживать разговор о всевозможных кишках и, минуя дремлющую старуху, терзаемую черными, словно надутыми, лапками обезьянок, привязанных скрученными капроновыми чулками, понял: "Надо бежать!"
