Владимир Хлумов - Мастер дымных колец
25
Но что же наш Евгений? Узник, подвергнутый вначале испытанию Лубяниным, а после подхваченный тройкой молодых подтянутых людей, потихоньку оживал. Теперь и ел он лучше, и язва мучила реже, и слух и зрение перестали его пугать так, как раньше. Дважды в день за окном громыхало. Раньше он боялся даже думать о происхождении странных разрядов, доносившихся со стороны Заячьего острова, теперь набрался храбрости и нашел объяснение: стреляет пушка. Но зачем, почему в маленьком слаборазвитом месте, степи дальнего севера, у заставы на самом полюсе скуки с огромной периодической точностью стреляет пушка? Он несколько раз задавал Соне этот тяжелый вопрос, когда она вызывала его через запыленное стекло. Она отвечала ему нервными промежутками, из которых следовало одно слово: люблю, люблю, люблю. Тогда он подумал, что пушка эта поставлена для напоминания всему населению о том, что время непрерывно движется вперед, причем для всех одинаково, да, да, для всех, и для Сони, и для ее отца, отчаянного мечтателя, и для продавщицы тети Саши, и для буйного алкоголика Афанасича, для всех свободных людей, и даже не свободных, таких несчастных, как он, узников нелепых обстоятельств. Хорошо, но зачем, спрашивается, она палит еще и ночью, когда все спят?
Ну ладно, в конце концов, был секретный объект, теперь там стреляет пушка, пусть стреляет. Важно другое. Теперь через каждые четырнадцать выстрелов появляется Соня и вручает ему свое сердце. Он же как скромный человек недолго держит его в худых руках и на всякий случай возвращает обратно - мол, выйду и тогда навечно, а пока еще посмотрим. Здесь была определенная перестраховка. Ведь по всяким косвенным признакам было ясно, что следствие зашло в тупик, из которого нужно поворачивать обратно, на улицу под названием "освобожден за отсутствием состава преступления". Иначе чем еще можно объяснить благожелательные намеки караульного, да и допросы прекратились, очевидно, дело передали дальше в какую-нибудь решительную комиссию, которая вот-вот должна принять решение, и только бюрократические рогатки затягивают развязку. Евгений наверняка не представлял, как близок был к истине.
26
Соня только что вышла из дверей государственного дома, где ей пообещали скорое свидание в присутствии охраны. Она безумно лгала про какую-то несчастную любовь простой сельской учительницы и столичного инженера, про болезнь его ума, про пожар, про то, как с ним случился приступ и он потерялся среди каналов и мостов, про наваждение Северной Заставы, про то, что он бросил все - и столицу, и работу, и конечно, это уже само по себе говорит о многом в смысле его горячности и непостоянства. Ей, казалось, не верят. И тогда она хваталась за что-нибудь правдоподобное. Говорила, что в городе слякоть, что у нее промокают ноги, что на дворе февраль, а значит, уже прошло четыре месяца, а она ведь беременна, и если они хотят, то могут проверить. При этих словах начальственное лицо уперлось ей в живот, а потом долго и откровенно шарило по бедрам. В конце концов внутри начальства что-то екнуло, и ей пообещали свидание.
Город, покрытый снежной кашей, тяжело катился навстречу весне. Февраль отбывал последние дни своего укороченного срока, день приближался к ночи. Соня на этот раз свернула направо и, постояв немного у атлантов, решила вернуться обратно и постучать Евгению. Потом снова передумала и уже окончательно двинулась по Халтуринской. Валентина заказала ей купить колбасы или чего-нибудь интересненького. Соня перешла по горбатому мостику через канавку, прошла мимо спортивного комитета, мимо академической гостиницы. Здесь туристов было меньше, и желание купить колбасы на фоне блистающей архитектурной мысли выглядело вполне нормальным. Она спустилась по ступенькам в первый попавшийся гастроном, отбила два килограмма отдельной и стала в очередь. Очередь двигалась медленно, но Соня была немножко не в себе от успешного похода в бывший государственный дом и не заметила, как оказалась у прилавка. Не видя окружающего пространства, она протянула за прилавок помятый нервными пальцами чек и услыхала знакомый голос:
- Вот они, мраморные пальчики, - продавец поглаживала Сонину руку.
Да, это была она, хозяйка с Хлебной улицы, с бывшей Хлебной. Потом Соня долго сидела в подсобке, пропахшей продукцией мясомолочной промышленности, и ждала, когда освободится тетя Саша. Позже они долго шли, изнемогая под тяжестью воспоминаний, и в каком-то черном глухом дворе, о которых с такой болью писал Неточкин, нырнули в еще более темную лестничную клеть.
- Ну и начудил же твой папаша, - сказала хозяйка, проталкивая Соню вдоль длинного коммунального коридора.
Соня вспомнила романтический поход на Хлебную улицу, вспомнила больного Евгения, его растерянное небритое лицо на фоне синего коврика с оранжевыми оленями, вспомнила, как легко и просто они признались друг другу в любви, а потом оба краснели под хозяйскими откровенными словами.
В небольшой комнатушке, под старым лепным потолком, уже царил дух обжитого человеческого места. Тетя Саша только улыбалась, наблюдая удивленное лицо гостьи. Как быстро и смело хозяйка обжилась в утробе чужого незнакомого города.
- Да что ж тут такого, город как город, нешто мы городов не видали? просто объяснила хозяйка.
Потом все ж таки тетя Саша погоревала над отрезанным временем и даже сочувственно качала головой, когда Соня рассказала свою историю, а узнав, что Евгений до сих пор томится в том самом прежнем месте и наверное еще толком ни о чем не подозревает, заохала и пустила скупую торговую слезу. За поздним временем поставили чай, кое-как без аппетита поужинали и решили не путаться с электричкой, а ночевать здесь вместе.
- Так что теперь я стала почти столичной бабой. И не гадала, и не думала, куда жизнь повернется. - Хозяйка поудобнее устроилась на подушках, ей не спалось. - Ты думаешь, я каменная, живу как ни в чем не бывало? Да я вот даже в церковь ходить стала. Зайду, стану и гляжу в иконостасы, говорить чего - не знаю, а только повторяю: Господи, спаси от нечистой силы.
Тут Соня вспомнила, как Евгений огорошил ее однажды, заявив, что наука и научный прогресс способствуют росту религиозности и оккультизма. Мол, чем сложнее наука, тем меньше народу понимает ее абстрактный язык, и следовательно, воплощение научных достижений в жизнь, в технику, в металл увеличивает число непонятных, то есть чудесных явлений природы. Она тогда не поверила ему, а сейчас призадумалась.
Тем временем хозяйка говорила о том, что здесь, конечно, снабжение не то, что на Северной было, но и воруют соответственно, и тут же охнула, вспомнив о земляках, мол, никого не осталось из всего провинциального населения, только один алкаш с подбитым глазом встретился, узнал ее и теперь часто клянчит денег. Но и как она откажет, ведь он хоть и опущенный человек, а все-таки немножко как бы родной. Потом опять начала жаловаться на торговлю, на приезжих, что, мол, дикий народ, тянут все из города и только культурную жизнь портят своим невоспитанным нравом. Соня еле слушала ее, стараясь не столько вникать в смысл, сколько ловить интонации тети Сашиного голоса. По ним Соня сразу вспоминала, что хозяйка тоже знала Евгения, говорила с ним, и следовательно, и на ней есть его отпечаток. Но вдруг что-то неприятное, еще не дошедшее целиком до ее сознания, поразило и заставило напрячь внимание.
- Мама твоя, Елена Андреевна, тоже очень хотела в большом городе жить, ей бы подошло, очень как подошло. Она, как птичка бедненькая в клетке за твоим отцом была, снаружи все чин чином, песенки пела, с рук водичку пила, а внутри - ой-й, что внутри. Ведь она, Соня, не любила отца твоего.
- Что вы, - робко возразила Соня, не зная, стоит ли слушать дальше.
Ведь отец ее предупреждал: не верь этой женщине, не верь. Но где он, отец, опять чужие люди пригрели ее, неустроенную и одинокую. Может быть, это он для мамы старался, вот ведь и город какой придумал. Да нет, здесь Ученик явно, папа не смог бы, он даже и простое электричество в доме не умел исправить...
- Не любил, а мучил, - еще тверже повторила хозяйка. - Доводил, бедняжку, дурачеством своим блаженным, она ведь на людях стыдилась его. Я же видела. И еще хуже ревновал, да не от сердца, не больной душой, а нудно как-то, с расчетом, все проверял, прикидывал, где да с кем, что та комиссия из торга, тьфу...
- Тетя Саша, ну откуда вы можете все это знать?
Соня могла со многим согласиться, но считать папу жестоким, расчетливым - нет, никогда, она своим умным сердцем чувствовала, что этого не может быть. Но тут вспомнила его искаженное гневом лицо и странную громкую реакцию на ее поход к постояльцу тети Саши.
- А пташка-то божья уже и дверку из клетки открыла, уже взмахнула крылом перламутровым, - тетя Саша продолжала, не представляя особых аргументов, и только покрепче сжимала сонину ладонь, - уже ножки упругие почти оторвала, и на тебе, выследил, накинул сеть, опутал цепями, а она, добрая душа, еще и переживала, как же я так могу обмануть такого хорошего человека. А чего обмануть? Разве ж дело в обмане, дело в любви, не может соколица с воробьем жить! И как же ей было не мучиться, если сокол ясный уже прилетел в зеленую дубраву, запел свои сладкие песни. Красивый, статный, денег куры не клюют, в столицу зовет, все добро свое предлагает, будь моей царицей - предлагает. Ах, какой мужик, какой мужик ладный, сизое перо. Бывало, придет, шампанское на стол поставит, фруктов диковинных, апельсин разложит, сядет, ждет, глаза горят как угли. Скорей, скорей, королева, приди. Он так и называл ее: моя королева, царица моей жизни...
