Евгений Замятин - Ловец человеков (сборник)
«Ну, посмотри же, посмотри… Нет».
«Ах, и еще нужно ждать. Эта противная старуха впереди, в смятой шляпе и с белым зонтиком, опущенным книзу. Должно быть не закрывается. Да поскорее же, ну».
У прилавка Вера перекладывает книги из одной руки в другую, спрятала глаза под шляпой, бьется так сердце. И вдруг одна книга падает из рук со стуком, с таким стуком. Ах, все теперь на нее смотрят.
Он поднимает книгу, подает Вере – с улыбкой.
Но зачем у нее так дрожат руки. Ради Бога, ради Бога.
– Ах, вы весьма любезны, – говорит через секунду Вера чужим, спокойным голосом.
– Ну чего там весьма, – улыбается он: – Странная девушка.
«Да, зачем весьма? – думает мучительно Вера. – Это же смешно, смешно. Вон, улыбается он. И все смотрят».
Бледнеет Вера, нагибается, открывает – закрывает книгу.
– Да что с вами?
Сверху говорит он, тихо – точно они двое, ласково – будто гладит ее по голове.
– Нет, нет, ничего.
Уж прошло все. И хочется уж громко смеяться и смотреть на него, слушать. И никого нет кругом.
Он опять наклоняется и делает свои глаза – большого ребенка – смешными и важными.
«Да милый же, милый», – шепчет неслышно Вера. Серая тужурка у него распахивается, и под ней старенькая рубашка синяя, с прожженной дырочкой.
Радостными уколами бьется сердце у Веры. Отходит, нагибается – записать книгу, жадно опирается грудью о стол. Пишет – ах, да не то, кажется? Все равно…
Но с кем он говорит там? И таким же, как с ней, тихим голосом, и та касается его своей серой шляпой. Как смеет?
Сходятся и расходятся прозрачные пятна в глазах. Только бы дописать.
Со сжатыми губами Вера подходит, прячет дрожь внутри, говорит с веселой улыбкой – вот услышишь сейчас, ты, в серой шляпе.
– Вот листок. Так до свиданья, значит, до завтра.
Серая шляпа поднимается изумленно, смотрит.
– Завтра? Ах да, на гулянье. Пожалуй, пожалуй. Приду вероятно. До свиданья.
«Ага, – говорит Вера, – слышишь?» И уходит, радостная. Несет с собой его книги, его теплый голос, и мягкие волосики на бороде.
А он нагибается к серой шляпе, смеются оба и в блестящих от любви глазах радостно видят друг друга. Потом говорит он:
– Нет, пожалуй, это вовсе не смешно. Подожди, не надо смеяться.
* * *К вечеру голубеют и растут тени. Оседает горячая пыль. Колеса далеко прогрохочут по камням и спешат затихнуть.
В старом доме все оплетается тревожной сумеречной паутиной. Белые двери и белые переплеты окон теряют что-то дневное и шевелятся беспокойно. Ржавая флюгарка скрипит на крыше. Ночь крадется.
Мать зовет:
– Вера, Вера, да иди же. Я уже свечку зажгла.
Закрыли дверь в спальню. В две железных петли просунули железный засов – отгородились от пустого зала.
У изголовья, нагнувшись перед свечкой, сидит Вера и читает. Непонятно, неслышно, где-то извне, бегут чужие слова, как за окном снежинки. А внутри – своя жизнь. Со сладкой болью сердце замирает, а потом бьется громко, страшно громко: тук-тик, тук-тик. Завтра. Где-нибудь в шелестящей тени деревьев… Тук-тик, тук-тик.
На минуту перестает Вера читать, опускает книгу на колени.
Будет так. Она прижмется к нему изо всех сил, чтобы стиснулась, смялась вся грудь. И зубами вопьется, чтобы остались следы.
– Думаешь? О чем думаешь? – говорит мать.
Вера вздрагивает. С белой подушки приникли к ней неподвижно глаза – точно щупают скелет под живым еще телом.
«А вдруг она знает?» – думает Вера и холодеет. И опять читает чужие слова, а внутри растет темнота – холодная, злая.
Тяжелыми скалами ночь громоздится над домом все выше, и мимо нее бегут звезды. Мать лежит неподвижно, как мертвая. И кажется Вере, что она одна, и страшно читать вслух в огромной пустой комнате с тикающими часами.
– Я устала. Я подожду, – говорит Вера и опускает книгу.
Мать открывает глаза и смотрит на стену, в темное зеркало, где колеблется синим призраком свечка. Длинные, белые на одеяле пальцы двигаются, двигаются, невидимую ткань прядут.
И вдруг останавливаются. Что там такое? Послушай? В зале? Или это там, в запертой комнате?
В пустом зале по углам ночные шорохи крыльями шелестят, собираются мыши и шепчут шу-шу-шу. Уговорились и ползут все в запертую комнату и танцуют по струнам старого рояля. Сыплется пыль со струн, и рояль тихонько играет.
А на белой подушке все неистовее мечутся безумные глаза. Вера сидит нагнувшись, неподвижная, белая…
* * *И такой измученный встает день, и так пылает на небе солнце, и жадно ждет вечера.
В чуткой сумеречной тишине громко хлопают где-то калитки, пустеют дома, уже все уходят.
– Да нет же, нет. Это немыслимо, – говорит Вера, и не верит, и знает уже, что пойдет.
Со спутанными мыслями встает и на цыпочках идет в спальню за платьем. Часы в тишине беспокойно подпрыгивают – тикают.
– Кто тут? – говорит мать.
Губы у Веры высыхают в секунду. «Как же теперь? Идти? Не идти? Да нет же, нельзя – он сказал».
Наклоняется к матери и говорит – точно злобно вколачивает острые гвозди – слова.
– Спи-спи. Тебе надо спать. Еще рано-рано-рано. Спи.
Тускло сверкает поднятый к глазам стакан. Наливает капли. Нет, мало. Еще, еще, без счета. Спи крепче.
Играет вдали музыка. Ветер вечерний поднимает белую шляпу у Веры, и она быстро идет, изгибаясь навстречу ветру жадным змеиным телом. Скорее, скорее.
Вот и сад. Качаются над головой, как пьяные, томительные, блестящие фонари. А под фонарями качаются внизу ненавистные чужие лица. И нет его, и нет его – нигде.
Толстые, медленные господа с кольцами – пепел стряхивают с сигар. Две черномазых вертлявых девчонки с косичками – где-то внизу шныряют, как ящерицы. Кавалеры из казначейства в бумажных воротничках – подталкивают локтями, оглядываются:
– Барышня, ждать кого-нибудь изволите?
Сжимается Вера, встает с одинокой лавочки, смешалась со всеми. И опять толпа несет ее. Задыхается она, и на цыпочках поднимается, и ищет его – все нет.
А небо все ниже наклоняется, и пересыпаются звезды. Мужчины касаются подруг волосами, тихо говорят что-то, уходят уже с ними под темные, шепчущие арки деревьев. Вера слушает, и от шепота бегут горячие мурашки по телу.
Маленькие черные музыканты в белых воротничках вдруг схватывают трубы и скрипки и играют что-то дрожащее и острое, как луч, падающий на белый горячий песок. Все быстрее двигают руками, спешат – уже скоро все кончится.
В беспокойном мигающем свете, по цветнику, кружит Вера. Тускло смотрят шары. Пахнет цветами остро и жарко.
– Не пришел, не пришел, – говорит Вера. – Все кончено. Идти домой, и опять – мать…
И вдруг остановилась Вера, набравши воздуху, и не может вздохнуть:
– А серая шляпа? А если он тут и сидит где-нибудь в темной аллее с девушкой в серой шляпе?
Быстро идет Вера назад, и песок злобно скрипит – будто зубами.
На горке в освещенной беседке последний раз музыканты играют – и в белом облаке света прыгают колючие точки.
Аллея – далекая. Под темными арками – плотно прижавшиеся лица и ноги. Вера наклоняется к ним, смотрит в чужие лица и говорит, сжимая зубы:
– Ах, извините. Я ошиблась.
Ага-га. Отскочили! И ей хочется злобно смеяться. А потом вся вспыхивает и думает, пугаясь: «Ах, что я делаю, что я делаю, сошла с ума».
Низко нагибает голову и бежит, и чьи-то ноги прямо перед своими видит, кого-то грудью толкает. Нужно сказать: «простите». Но если набрать воздуху и вздохнуть – задрожишь и закричишь пронзительно.
А он берет ее за руку и говорит сверху откуда-то:
– Постойте, да это же вы? Вы одна, вы не узнаете меня?
«Боже мой, – он. Обнять его, жадно прижаться, пить его дыхание…»
Вера стоит секунду с кружащейся головой и потом говорит:
– Ах, это вы? Вот не ожидала вас встретить. Некогда было – только пришла.
Протянула дрожащую руку, закрылась тусклой, как месяц, улыбкой.
Ах, это милая, печальная Вера… С нежной жалостью берет ее под руку.
Собрался весь мир и замер сладко в том месте, где лежат его пальцы. Идет Вера с закрытыми глазами.
– Послушайте, – говорит она. – Давайте сядем. Я шла – тут все на скамейках сидели влюбленные. Ну, нарочно и мы с вами, нарочно – хотите?
Перегибается к нему гибким телом, и сладким ядом глаз туманит его. В дрожащую, мягкую грудь погружается его локоть, и сам он тонет в чем-то мягком и жарком, опускается на скамью послушно.
Что-то он говорит. Кажется, о книгах. Получены новые книги…
– Какие книги – расскажите. Я к вам приду за книгами… – Забывает, что сказала, и не слушает его слов, – лишь бы слышать его, как музыку, лишь бы говорил что-нибудь.
Рядом, близко, пахнут цветы – остро и сладко. Вдыхает их Вера и говорит:
– Слышите запах? Это цветы ласкают друг друга и умирают, и это запах их ласк.
Вера чувствует его взгляд. Сердце колотится так, что хочется схватить его руками и удерживать.
– Какой стыд, какой стыд, – говорит себе Вера. – Он смотрит!
