Николай Лейкин - В гостях у турок
И она стала выходить изъ коляски. Вышелъ и Николай Ивановичъ.
— Эй! Кайнатъ (то-есть самоваръ)! — крикнулъ онъ выскочившему изъ-за прилавка турку въ рваной синей курткѣ и шароварахъ и почтительнѣйше приложившему руку къ фескѣ на лбу. — Кайнатъ! Чаю намъ напиться можно? Чаю, чай… Понимаешь?
Нюренбергъ тотчасъ-же перевелъ желаніе Николая Ивановича по-турецки. Турокъ, радостно оскаливъ бѣлые зубы, откинулъ доску прилавка и сталъ приглашать гостей войти въ лавку. Въ лавкѣ уже сидѣли на полу на грязной циновкѣ, поджавъ подъ себя ноги, чалма изъ тряпицъ, съ необычайно смуглымъ лицомъ и замасленная порыжѣлая, когда-то красная феска, въ сѣдыхъ усахъ и съ распахнутымъ воротомъ рубахи, въ которомъ виднѣлась темная, мускулистая, волосатая грудь. Они что-то ѣли изъ чашекъ прямо пальцами. Завидя гостей въ европейскихъ костюмахъ, они поднялись съ циновокъ и встали къ стѣнѣ.
— Сидите, сидите, почтенные! — махнулъ имъ рукой Нижолай Ивановичъ и прибавилъ:- Селямъ алейкюмъ (то-есть: здравствуйте)!
— Сабахынызъ хайръ ола, челеби (то-есть, добраго утра, хозяинъ)! — откликнулась тряпичная чалма, приложивъ ладонь ко лбу.
— Николай Иванычъ, только я на полъ не сяду… — сказала Глафира Семеновна, не видя мебели въ лавченкѣ, но хозяинъ лавки уже вытаскивалъ изъ-подъ прилавка два некрашеные тубарета и говорилъ:
— Отуръ буюрунъ, эфендимъ! Отуръ буюрунъ, мадамъ (то-есть, прошу садиться). Русыя (то-есть, Россія)? — спросилъ онъ ихъ, сдернулъ съ полки маленькій молитвенный коврикъ, покрылъ имъ одинъ изъ табуретовъ и указалъ на него Глафирѣ Семеновнѣ.
— Россія… Россія… Изъ Россіи… — отвѣчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ, обращаясь къ женѣ:- Какой радушный турокъ! Смотри, какъ онъ радуется! Не знаетъ, чѣмъ услужить. Ну, садись на коврикъ.
Супруги сѣли на табуреты и придвинулись къ прилавку. Турки усѣлись у ногъ ихъ на циновкѣ и продолжали ѣсть изъ чашекъ. Кафеджи суетился около самовара и заваривалъ чай въ маленькомъ чайникѣ. Нюренбергъ стоялъ на улицѣ и покуривалъ папироску.
— Спросите, откуда у него взялся русскій самоваръ, — сказалъ проводнику Николай Ивановичъ.
Нюренбергъ заговорилъ съ кафеджи по-турецки и потомъ сообщилъ:
— Онъ говоритъ, что здѣсь много продается самоваровъ въ Перѣ въ русскаго магазинѣ. А купилъ онъ его потому, что къ нему очень часто русскіе матросы заходятъ чай пить. Самоваръ у него давно. Онъ говоритъ, что въ самоварѣ скорѣе скипятить горячаго вода, чѣмъ въ чайникѣ на турецкаго таганѣ.
— Глаша! Слышишь! Какой разумный турокъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Но отчего всѣ такъ не поступаютъ здѣсь? Отчего другіе не берутъ съ него примѣръ?
— О, эфендимъ! Здѣсь самоваровъ есть у многаго турецкаго кафеджи, — отвѣчалъ Нюренбергъ. — Вотъ если вы пожелаете съѣздить на кладбище въ Скутари, то тамъ почти у каждаго кафеджи самоваръ.
— Отчего-жъ ты мнѣ раньше не сказалъ! — закричалъ на него Николай Ивановичъ. — А я мучаюсь, терзаюсь, глотая черную англійскую ваксу вмѣсто чая. — Что это такое Скутари? Гдѣ это такой Скутари?
— Черезъ Босфоръ, на Азіатскомъ берегу.
— Въ Азіи? Такъ что-жъ ты шутишь со мной, полупочтеннѣйшій, что ли! Развѣ я про Азію спрашиваю!
И Николай Ивановичъ даже сверкнулъ глазами.
— О, успокойтесь, эфендимъ — улыбнулся Нюренбергъ. — Азія отъ насъ близко. Азія отъ насъ недалеко. Азія отъ вашего гостинница всего полчаса ѣзды. Мы теперь въ Европѣ, а ужъ черезъ Босфоръ будетъ Азія, а нашъ Босфоръ все равно, что ваша Нева.
Николай Ивановичъ слушалъ и не довѣрялъ.
— Вѣрно, вѣрно. Онъ не вретъ… шепнула мужу Глафира Семеновна. — Я учила. Въ пансіонѣ учила… Помню…
Кафеджи, между тѣмъ, разставлялъ чашки на прилавкѣ и блюдцо съ сахаромъ.
LXXVI
Суупруги, сидя у прилавка, пили чай, и Николай Ивановичъ то и дѣло похваливалъ его, говоря:
— Вотъ это чай… Вотъ это настоящій чай. Не вакса какая нибудь англійская, скипяченная.
Чай былъ дѣйствительно превкусный, свѣже заваренный.
Странно было видѣть мужчину, одѣтаго по-европейски и съ нимъ рядомъ нарядную даму въ модной шляпкѣ, сидѣвшихъ въ лавченкѣ уличнаго кафеджи и пившихъ чай, прихлебывая его съ блюдечка. Очень естественно, что прохожіе начали останавливаться и съ удивленіемъ смотрѣть на нихъ. Подскочилъ длинноволосый нищій дервишъ въ грязномъ балахонѣ и съ крикомъ «гу-гу» протянулъ имъ свою чашечку для сбора подаянія. Просила милостыню черномазая, грязная цыганка, у которой торчалъ изъ-за спины ребенокъ, помѣщенный въ кузовкѣ. Пришли торговцы изъ сосѣднихъ лавокъ и тоже остановились, съ любопытствомъ осматривая супруговъ и разспрашивая объ нихъ у стоявшаго тутъ-же Нюренберга. Странно было для всѣхъ, что люди пріѣхали въ щегольской коляскѣ и сидятъ при такой обстановкѣ. Нюренбергъ объяснялъ имъ, какъ могъ, капризъ своихъ кліентовъ. Турецкій гортанный говоръ такъ и стоялъ въ толпѣ. Остановился даже проѣзжавшій мимо черкесъ-всадникъ и присоединился къ разговору.
— Послушайте, Нюренбергъ, разгоняйте пожалуйста публику. Чего это столпились и смотрятъ, какъ на звѣрей какихъ! — сказалъ Николай Ивановичъ проводнику.
Тотъ пожалъ плечами, но крикнулъ что-то по-турецки толпѣ. Кафеджи замахалъ на остановившихся руками и одного изъ любопытныхъ даже отпихнулъ въ плечо, но толпа не расходилась и вдругъ изъ нея раздался русскій ломаный говоръ:
— Здравствуй, господынъ русскый эфендымъ! Изъ Москва прыѣхалы? Поклонъ мой, дюша моя, вамъ! Мы тоже въ Руссый были. Въ Нахычевань были, въ Ростовъ-на-Дону были. Здравствуй, барыня!
Изъ толпы выдвинулся черный какъ жукъ усатый пожилой человѣкъ съ небритымъ щетинистымъ подбородкомъ и кланялся, прикладывая ладонь руки ко лбу и къ груди. Онъ былъ въ фескѣ, въ жилетѣ и въ передникѣ, запачканномъ кровью, а у пояса его висѣлъ большой ножъ въ чехлѣ.
— Армянинъ? — задалъ вопросъ Николай Ивановичъ, сообразивъ при упоминаніи о Нахичевани о національности говорящаго.
— Арменски человѣкъ, — кивнулъ тотъ. — Мы мясникъ, фруктовщикъ будемъ. Ходы на часъ, дюша мой, покупать апельсины. Кишмышъ есть, коринка есть. Наша лавка здѣсь рядомъ.
— А въ самомъ дѣлѣ недурно-бы купить апельсиновъ, — сказала Глафира Семеновна.
— Есть, есть, барыня! Хороши портогалы есть. Угощеніе дадимъ. Изъ Москва? — спросилъ армянинъ.
— Нѣтъ, изъ Петербурга.
— Знаемъ Петербургъ. И тамъ есть арменски люди.
— А вы давно здѣсь въ Константинополѣ? — начались разспросы.
— Мы настоящій стамбулски арменинъ есть, а только торговали въ Нахичевань и въ Ростовъ-на-Дону. И папенька, и маменька наши изъ Стамбулъ.
Супруги допивали чай, а мясникъ-армянинъ ждалъ и разспрашивалъ ихъ, гдѣ они остановились, нравится-ли имъ Стамбулъ. Онъ самъ спросилъ себѣ у кафеджи чашку кофе и не только выпилъ кофе изъ маленькой чашечки, но даже вылизалъ изъ нея языкомъ всю гущу, оставшуюся на днѣ. Но вотъ супруги напились чаю, щедро разсчитались съ кланявшимся и скалившимъ отъ восторга зубы кафеджи, и армянинъ повелъ ихъ въ свою лавку, находившуюся дома черезъ два. Вся толпа тотчасъ-же перекочевала за ними. Купили они у армянина апельсиновъ, миндальныхъ орѣховъ, фисташекъ. Армянинъ усадилъ супруговъ у себя въ лавкѣ и, пославъ къ кафеджи за кофе, сталъ ихъ подчивать кофе. Отказаться было не ловко. Онъ уже узналъ, какъ зовутъ супруговъ, и величалъ ихъ по имени и отчеству. Николай Ивановичъ спросилъ въ свою очередь, какъ зовутъ армянина.
— Карапетъ Абрамьянцъ, отвѣчалъ онъ. — Карапетка… Зовите Карапетка — вотъ и все.
— Съ какой стати? Вы купецъ, я купецъ. Одного поля ягоды мы. Будемъ звать и васъ по отчеству. Карапетъ Иванычъ, что-ли?
— Зачѣмъ Иванычъ? Папенька мой былъ Аветъ.
— Ну, такъ Карапетъ Аветычъ. Вотъ что, Карапетъ Аветычъ… началъ Николай Ивановичъ: Хочу я переѣхать въ другую гостинницу. Не нравится мнѣ тамъ. Очень ужъ все чопорно тамъ, модно, все на англійскій манеръ. Пьютъ и ѣдятъ по часамъ… Отъ такого часа до такого… А въ остальное время ни съѣсть, ни выпить ничего не допросишься. А мы этого не любимъ, мы люди русскіе. Намъ вотъ сейчасъ подавай, когда захотимъ. А главное, что настоящаго чаю тамъ напиться нельзя. Самовара нѣтъ. Но это бы еще ничего. А кипятку, подлецы, не даютъ. Даютъ теплую воду, а кипятку нѣтъ.
— А сколько платишь за комнату?
— Да плата-то чортъ съ ней. Мы не изъ-за платы. А гостей не уважаютъ, не хотятъ по нраву потрафить. Платимъ мы, кажется, двѣнадцать франковъ, сказалъ Николай Ивановичъ и взглянулъ на Нюренберга, ожидая подтвержденія.
— Пятнадцать, отвѣчалъ тотъ.
— Фю-фю фю! — просвистѣлъ армянинъ. — Мы тыбѣ, дюша моя, за пять франки хорошую комнату найдемъ.
— Но зато это будетъ не лучшаго отель, а caмаго простаго турецкаго хане… — вставилъ Нюренбергъ.
— А что-жъ изъ этого? Было-бы чисто да мягко и чтобы мнѣ этихъ поганыхъ мордъ лакейскихъ во фракахъ не видѣть. Словно актеры какіе, князей разыгрывающіе. Да и постояльцы-то всѣ во фракахъ. А мы любилъ по просту, по домашнему… Намъ хоть турецкая, хоть персидская гостинница, но была-бы постель почище.
