Дмитрий Мережковский - Воскресшие боги
В зимних сумерках, пыльно-серых, как паутина, под голыми лилово-черными лиственницами с растрепанными галочьими гнездами,-- длинный, тощий, с длинным бледно-серым больным лицом, закутанный в серый плащ, сам Чезаре казался похожим на зловещий призрак.
Джованни встал, и они молча продолжали путь; только сухие листья шуршали под ногами.
-- Знает он, что мы намедни рылись в его бумагах? -- спросил, наконец, Чезаре. -- Знает,-- ответил Джованни.
-- И, конечно, не сердится. Я так и думал. Всепрощение! -- рассмеялся Чезаре злобным, насильственным смехом.
Опять замолчали. Ворон, хрипло каркнув, перелетел через канал.
-- Чезаре,-- произнес Джованни тихо,-- видел ты лик Господень в Тайной Вечере? -- Видел.
-- Ну, что?..как?
Чезаре быстро обернулся к нему. -- А тебе как? -- спросил он. -- Я не знаю... Мне, видишь ли, кажется... -- Говори прямо: не нравится, что ли?.. -- Нет. Но я не знаю. Мне приходит на ум, что, может быть, это -- не Христос... -- Не Христос? А кто же? Джованни не ответил, только замедлил шаг и опустил
голову.
Послушай,--продолжал он в глубоком раздумье,-- видел ли ты другой рисунок, тоже для головы Христа, цветными карандашами, где Он изображен почти ребенком?
-- Знаю, еврейским мальчиком, рыжим, с толстыми губами, с низким лбом -- лицо как у этого жиденка, сына старого Барукко. Ну, так что же? Тебе Тот больше нравится?
-- Нет... А только я думаю, как Они непохожи друг на друга, эти два Христа!
-- Непохожи? --удивился Чезаре.--Помилуй, да это одно лицо! В Тайной Вечере Он старше лст на пятнадцать...
-- А впрочем,-- прибавил он,-- может быть, ты и прав. Но если это даже два Христа, все-таки Они похожи друг на друга, как двойники.
-- Двойники! -- повторил Джовании, вздрогнув, и остановился.--Как ты это сказал, Чезаре,--двойники?
-- Ну, да. Чего же ты так испугался? Разве ты сам этого не заметил? Опять пошли, молча.
-- Чезаре! -- воскликнул вдруг Бельтраффио, с неудержимым порывом,--как же ты не видишь? Неужели Тот, всемогущий и всезнающий. Кого изобразил учитель в Тайной Вечере, неужели мог Он тосковать на горе Елеонской, на вержении камня, до кровавого пота, и молиться нашей человеческою молитвою, как молятся дети,-- о чуде: "пусть не будет того, для чего Я в мир пришел,-чего, Я знаю, не может не быть. Авва Отче, пронеси чашу сию мимо Меня". Но ведь в этой молитве-все, все, слышишь, Чезаре? -- и нет без нее Христа, и я не отдам ее ни за какую мудрость! Кто не молился этою молитвою, тот не был человеком, тот не страдал, не умирал, как мы!..
-- Так вот ты о чем,-- медленно произнес Чезаре.-- А ведь и в самом деле... Да, да, я понимаю тебя! О, конечно, тот Христос, в Тайной Вечере, так молиться не мог,..
Совсем стемнело. Джованни с трудом различал лицо своего спутника: ему казалось, что оно странно изменилось. Вдруг Чезаре остановился, поднял руку и произнес глухим, торжественным голосом: -- Ты хочешь знать,, кого изобразил он, ежели не Того, Кто молился на горе Елеонской,-- не твоего Христоса? Слушай: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничего не начало быть, что начало быть. И Слово стало плотию". Слышишь,-- разум Бога -- Слово стало плотию. Среди учеников Своих, которые, слыша из уст Его: "один из вас предаст Меня",-- скорбят, негодуют, ужасаются,-- Он спокоен, Он всем равно близок и чужд -- Иоанну, возлежащему на груди егo, Иуде, предающему Его,-- потому что нет для Него более зла и добра, жизни и смерти, любви и ненависти, а есть только воля Отца -- вечная необходимость: "не Моя, но твоя да будет воля",-- ведь это сказал и Твой, и Тот, Кто молился на горе Елеонской, на вержении камня о невозможном чуде. Вот почему говорю я: Они двойники. "Чувства принадлежат земле; разум -- вне чувств, когда созерцает", ты помнишь? --это слова Леонардо. В лицах и движениях апостолов, величайших людей, изобразил он все чувства земные; но Тот, Кто сказал: "Я победил мир", "Я и Отец -- одно",-- разум созерцающий -- вне чувств. Помнишь и эти другие слова Леонардо о законах механики: "О, дивная справедливость Твоя, Первый Двигатель!" Христос его есть Первый Двигатель, который, будучи началом и средоточием всякого движения,--сам неподвижен; Христос его есть вечная необходимость, сама себя в человеке познавшая и возлюбившая, как божественную справедливость, как волю Отца: "Отче праведный! и мир Тебя не познал, а Я познал Тебя. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет". Слышишь: любовь-от познания. "Великая любовь есть дочь великого познания". Леонардо, один из людей, понял это слово Господа и воплоти.. его во Христе своем, который "любит все, потому что знает все".
Чезаре умолк, и долго шли они в бездыханной тишине сгущавшихся морозных сумерек.
-- Помнишь, Чезаре,-- произнес, наконец, Джованни,-- три года назад шли мы с тобой, точно так же как теперь, предместьем Верчельских ворот и спорили о Тайной Вечере? Ты тогда смеялся над учителем, говорил, что никогда не кончить ему лика Господня, а я возражал. Теперь ты за него -- против меня. Знаешь ли, я бы ни за что не поверил, что ты, именно ты, можешь так говорить о нем!..
Джованни хотел заглянуть в лицо спутнику, но Чезаре поспешно отвернулся. -- Я рад,--заключил Бельтраффио,--что ты любишь его, да, любишь, Чезаре, может быть, сильнее, чем я,-- хочешь ненавидеть -- и любишь!..
Товарищ медленно обернул к нему лицо свое, бледное, искаженное. да! Люблю! А ты что думал? Люблю! Мне ли не любить его? ХОЧУ ненавидеть- должен любить, ибо ТО, ЧТО ОН СДЕлал в Тайной Вечере, никто, быть может он и сам, не понимает, как я -- я, злейший враг его!.. И опять засмеялся он своим насильственным смехом: -- А ведь вот, подумаешь, не странно ли сердце человеческое создано? Если уж нашло, я, пожалуй, скажу тебе правду, Джованни: я все-таки не люблю его, еще более не люблю его, чем тогда!.. -За что?
-- А хотя бы за то, что я желаю быть самим собою,--слышишь? --последним из последних, но все же не ухом, не глазом, не пальцем от ноги его! Ученики Леонардо -- цыплята в орлином гнезде! Правила науки, ложечки для измерения красок, таблички для носов -- пусть этим утешается Марко! Посмотрел бы я, как сам Леонардо со всеми своими правилами создал бы лик Господень! О, конечно, он учит нас, цыплят своих, летать по-орлиному -- от доброго сердца, ибо жалеет нас, так же, как слепых щенят дворовой суки, и хромую клячу, и преступника, которого провожает на смертную казнь, чтобы наблюдать за содроганиями мускулов в лице его, и стрекозку осеннюю с крылышками окоченелыми. Избыток благости своей, как солнце, на все изливает... Только видишь ли, друг, у каждого свой вкус: одному приятно быть замерзшей стрекозкой или червяком, которого учитель, подобно Св. Франциску, с дороги подняв, на зеленый лист кладет, чтобы прохожие ногой не раздавили. Ну, а другому... знаешь, Джованни, лучше бы уж он меня попросту, не мудрствуя, раздавил!..
-- Чезаре,-- произнес Джованни,-- если это так, зачем же ты не уходишь от него?..
-- А ты зачем не уходишь? Крылья опалил, как мотылек на свече, а вьешься -- лезешь в огонь. Ну, так вот, может быть, и я в том же огне хочу сгореть. А впрочем, кто знает? Есть у меня и надежда... -- Какая?
-- О, самая пустая, пожалуй, безумная! А все-таки, нетнет, да и подумаешь: что если придет другой, на него непохожий и равный ему, не Перуджино, не Боргоньоне, не Боттичелли, ни даже великий Мантенья,-- я знаю цену учителю: никто из них ему не страшен,--но еще неведомый? Мне бы только взглянуть на славу другого, только бы напомнить мессеру Леонардо, что и такие насекомые, иЗ милости не раздавленные, как я, могут ему предпочесть другого и уязвить, ибо, несмотря на овечью шкуру, несмотря на жалость и всепрощение, гордыня-то в нем всетаки дьявольская!..
Чезаре не кончил, оборвал, и Джованни почувствовал, что он схватил его за руку дрожащею рукою. -- Я знаю,-- произнес Чезаре уже другим, почти робKИM и молящим, голосом,-- я знаю, никогда бы тебе самому это в голову не пришло. Кто сказал тебе, что я люблю ЕГo?..
-- Он сам,--ответил Бельтраффио. -- Сам? Вот что! -- произнес Чезаре в невыразимом смущении.--Так, значит, он думает... Голос его пресекся.
Они посмотрели друг другу в глаза и вдруг оба поняли, что им более не о чем говорить, что каждый слишком Погружен в свои собственные мысли и муки.
Молча, не простившись, расстались они на ближайшем перекрестке.
Джованни продолжал свой путь неверным шагом, опустив голову, ничего не видя, не помня, куда идет, глухими пустырями, между голых лиственниц, по берегу прямого, длинного канала, с тихою, тяжкою, чугуНно-черною водою, где ни одна звезда не отражалась,-- повТОряя с безумным остановившимся взором: -- Двойники... двойники...
В начале марта 1499 года Леонардо неожиданно получил из герцогского казначейства задержанное за два года жалованье.
В это время ходили слухи, будто бы Моро, пораженный известием о заключении против него тройственного союза Венеции, папы и короля, намеревался, при первом появлении французского войска в Ломбардии, бежать в Германию к императору. Желая упрочить за собой верность подданных во время своего отсутствия, герцог облегчал налоги и подати, расплачивался с должниками, осыпал приближенных подарками.
