Дмитрий Мережковский - Воскресшие боги
-- Смотрите, смотрите,-- восхищался Марко,-- какое чистое! А у меня всегда муть, сколько ни процеживаю! -- Должно быть, ты верхней кожицы с орехов не снимаешь,-- заметил Леонардо,-- она потом на полотне выступает, и краски от нее чернеют. -- Слышите?--торжествовал Марко.--Величайшее произведение искусства от этакой дряни -- от ореховой шелухи погибнуть может! А вы еще смеетесь, когда я говорю, что правила должно соблюдать с математическою точностью...
Ученики, внимательно следившие за приготовлением масла, в то же время болтали и шалили. Несмотря на поздний час, спать никому не хотелось, и, не слушая ворчания Марко, дрожавшего над каждым поленом, то и дело подбрасывали дров. Как иногда бывает в таких неурочных собраниях, всеми овладела безотчетная веселость.
-- Давайте рассказывать сказки!--предложил Салаино и первый представил в лицах новеллу о священнике, который в Страстную субботу ходил по домам и, зайдя в мастерскую живописца, окропил святой водою картины. "Зачем ты это сделал?"-спросил его художник.--"Затем, что желаю тебе добра, ибо сказано: сторицею воздается вам свыше за доброе дело". Живописец промолчал; но когда патер ушел, подстерег его, вылил ему на голову из окна чан холодной воды и крикнул: "вот тебе сторицею свыше за добро, которое ты мне сделал, испортив мои картины!"
Посыпались новеллы за новеллами, выдумки за выдумками -- одна нелепее другой. Все утешались несказанно, но более всех Леонардо.
Джованни любил наблюдать, как он смеется: в это время глаза его суживались, делались как щелки, лицо принимало выражение детски-простодушное, и, мотая головою, вытирая слезы, проступавшие на глазах, заливался он странным для его большого роста и могущественного телосложения, тонким смехом, в котором звучали те же визгливые женские ноты, как и в гневных криках его.
Около полуночи почувствовали голод. Нельзя было Лечь, не закусив, тем более, что и поужинали впроголодь, ибо Марко держал их в черном теле.
Астро принес все, что было в кладовой: скудные остатки окорока, сыра, десятка четыре маслин и краюху черствого пшеничного хлеба; вина не было.
-- Наклонял ли ты бочку, как следует? --спрашивали его товарищи.
-- Да уж наклонял, небось, во все стороны поворачивал: ни капли. -- Aх, Марко, Марко, что же ты с нами делаешь! Как же быть без вина?
-- Ну, вот, наладили -- Марко да Марко. Я-то чем вИноват, коли денег нет?
-- Деньги есть, и вино будет1 -- крикнул Джакопо, подбросив на ладони золотую монету.
-- Откуда у тебя, чертенок? Опять украл! Погоди, выдеру я тебя за уши!--погрозил ему пальцем Леонардо.
-- Да нет же, мастер, не украл,. ей-Богу. Чтоб мне на этом месте провалиться, отсохни язык моя, если я в кости не выиграл] -- Ну, смотри, коли воровским вином нас угостишь... Сбегав в соседний логребок Зеленого Орла, еще не запертый, так как всю ночь гуляли в нем швейцарские наемники, Джакопо вернулся с двумя оловянными кружками.
От вина сделалось еще веселее. Мальчик разливал его, подобно Ганимеду, высоко держа сосуд, так что красное пенилось розовою, белое -- золотистою пеною, и в восхищении при мысли, что он угощает на свои деньги, шалил, дурачился, прыгал, неестественно хриплым голосом, в подражание пьяным гулякам, напевал то удалую песенку монаха-расстратя:
К черту рясу. куколь, четки! Хи-хи-хи, да у-ха-хаОй, вы девушки красотки, Долго ль с вами до греха!
то важный гимн из латинской шутовской Обедни Вакху, сочиненной школярами-бродягами:
Те, кто воду пьет с вином, Вымокнут, -- и верьте, В пасти ада над огнем Высушат их черти.
Никогда, казалось Джованни, не едал и не пивал он так вкусно, как за этой нищенской трапезой Леонардо, с окаменелым сыром, черствым хлебом и подозрительным, быть может, воровским вином Джакопо.
Пили за здоровье учителя, за славу его мастерской, за избавление от бедности и друг за друга.
В заключение Леонардо, оглянув учеников, сказал с улыбкой:
-- Я слышал, друзья мои, что св. Франциск Ассизский называл уныние худшим из пороков и утверждал, что, если кто желает угодить Богу, тот должен быть всегда веселым. Выпьемте же за мудрость Франциска -- за вечное веселье в Боге.
Все немного удивились, но Джованни понял, что хочет сказать учитель.
-- Эх, мастер,--укоризненно покачал головою Астро,--веселье, говорите вы;-да какое же может быть веселье, пока мы по земле козявками ползаем, как черви мобильные? Пусть другие пьют за что угодно, а я-за крылья человеческие, за летательную машину! Как взовьются крылатые люди под облака -- тут только и начнется веселье. И чтоб черт побрал всякую тяжесть -законы механики, которые мешают нам...
-- Ну, нет, брат, без механики далеко не улетишь!-- остановил его учитель, смеясь.
Когда все разошлись, Леонардо не отпустил Джованни наверх; помог ему устроить постель у себя в спальне, поближе к потухающим ласковым углям камина, и, отыскав небольшой рисунок, сделанный цветными карандашами, подал ученику.
Лицо юноши, изображенное на рисунке, казалось Джованни таким знакомым, что он сначала принял его за портрет: было сходство и с братом Джироламо Савонаролой,-- только, должно быть, в ранние годы юности, и с шестнадцатилетним сыном богатого миланского ростовщика, ненавидимого всеми, старого жида Барукко -- болезненным, мечтательным отроком, погруженным в тайную мудрость Кабалы, воспитанником раввинов, по словам их, будущим светилом Синагоги.
Но, когда Бельтраффио внимательнее вгляделся в этого еврейского мальчика, с густыми рыжеватыми волосами, низким лбом, толстыми губами,-- он узнал Христа, не так, как узнают Его на иконах, а как будто сам видел, забыл и теперь вдруг вспомнил Его.
В голове, склоненной, как цветок на слишком слабом стебле, в младенчески-невинном взоре опущенных глаз было предчувствие той последней скорби на горе Елеонской, когда Он, ужасаясь и тоскуя, сказал ученикам своим: "душа моя скорбит смертельно",-- и отошел на вержение камня, пал на лицо Свое и говорил: "Авва отче! все возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо Меня. Впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет". И еще второй и третий раз говорил: "Отче Мой, если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя". И находясь в борении, прилежнее молился, и был пот его подобен каплям крови, падающим на землю.
"О чем Он молился?--подумал Джованни.--Как же просил, чтобы не было того, что не могло не быть, что было Его собственной волею,--для чего Он в мир пришел? Неужели и Он изнемогал, как я, и Он до кровавого пота боролся с теми же страшными двоящимися мыслями?"
-- Ну, что? -- спросил Леонардо, вернувшись в комнату, из которой вышел ненадолго.-- Да ты, кажется, опять?..
-- Нет, нет, учитель! О, если бы вы знали, как мне хорошо и спокойно... Теперь все прошло...
-- И слава Богу, Джованни! Я ведь говорил, что пройдет. Смотри же, чтобы больше никогда не возвращалось...
-- Не вернется, не бойтесь! Теперь я вижу,-- он указал на рисунок,-- я вижу, что вы так его любите, как никто из людей...
-- И если ваш двойник,-- прибавил он,-- опять придет ко мне, я знаю, чем прогнать его: я только напомню ему об этом рисунке.
Джованни слышал от Чезаре, что Леонардо оканчивает лик Господень в Тайной Вечере, и ему хотелось увидеть его. Много раз просил он об этом учителя; тот все обещал, но откладывал.
Наконец, однажды утром, повел его в трапезную Марии делле Грацие и на месте, столь ему знакомом, которое оставалось пустым в течение шестнадцати лет, между Иоанном и Иаковом Заведеевым, в четырехугольнике открытого окна, на тихой дали вечереющего неба и холмов Сиона, увидел он лик Господа.
Спустя несколько дней, вечером, глухими пустырями, по берегу Кантаранского канала, возвращался Джованни домой от алхимика Галеотто Сакробоско: учитель послал его к нему за редкой книгой, сочинением по математике.
После ветра и оттепели сделалось тихо и морозно. Лужи в грязных колеях дороги подернулись иглами хрупкого льда. Низкие тучи как будто цеплялись за голые лиловые верхушки лиственниц с растрепанными галочьими гнездами. Быстро темнело. Только по самому краю неба тянулась длинная медно-желтая полоса унылого заката. Вода в незамерзшем канале, тихая, тяжкая, черная, как чугун, казалась бездонно-глубокою.
Джованни, хотя самому себе не признавался в этих мыслях и гнал их прочь с последним усилием разума, думал о двух Леонардовых изображениях лика Господня. Стоило ему закрыть глаза, чтобы оба они вместе стали перед ним, как живые: один -- родной, полный человеческою немощью, лик Того, Кто на горе Елеонской скорбел до кровавого пота и молился детскою молитвою о чуде; другой -- нечеловечески спокойный, мудрый, чуждый и страшный.
И Джованни думал о том, что, может быть, в своем неразрешимом противоречии -- оба они истинны.
Мысли его путались, как в бреду. Голова горела. Он сел на камень над водой узкого черного канала, в изнеможении склонился и опустил голову на руки.
-- Что ты здесь делаешь? Точно тень влюбленного на берегу Ахерона,-молвил насмешливый голос. Он почувствовал руку на плече своем, вздрогнул, обернулся и увидел Чезаре.
