Лев Копелев - Утоли моя печали
Гумер, Иван Емельянович и некоторые вольняги ободряли нас слухами о секретных указах, по которым будут "без особого шума" выпускать политических заключенных, и кое-кто говорил, что уже начали "освобождать пятьдесят восьмую".
Но вскоре после амнистии стали набегать другие, недобрые слухи об участившихся наглых кражах, о грабежах, изнасилованиях, убийствах и в Москве, и во всех городах. Понятие "амнистированный" становилось бранным, пугающим, равнозначным "бандиту". Гумер рассказывал, что в Казани, где жили его родные, рабочие в некоторых районах создавали отряды самообороны, так как милиция оказалась бессильной. Эти отряды, вооруженные стальными палками, кастетами, ножами, устраивали засады; поймав грабителей или воров, тут же их убивали. В нескольких случаях заставили сперва показать "малину" и там убивали всех, кто попадался... Таким образом они за неделю навели полный порядок, и никого из пролетарских линчевателей даже не вызывали в милицию.
Пессимисты уже говорили, что амнистия и была придумана ради этого чтоб напугать народ, возбудить недоверие к зекам и вообще укрепить сознание, что ради безопасности всех граждан необходимы твердая власть органов и массовые лагеря. После первого бурного прилива радостных надежд снова наплывали темные, злые сомнения.
В газетах официальные сообщения о премьере оперы "Декабристы", на которой присутствовали члены Президиума ЦК и министры. Такое читаю впервые. Все названы строго в алфавитном порядке. В сталинские времена порядок перечисления членов Политбюро был не менее значим, чем Некогда местничество у бояр: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов. Потом Ворошилов отступал на пятое, а Жданов выдвигался на третье и даже на второе место, но перед смертью откатился назад.
Я спросил у Ивана и Валентины:
- А почему нет в списке Берии? Неужели он сейчас пошел в отпуск? Не случилось ли чего-нибудь?
Иван рассердился:
- Вот этим вы только показываете свою идеологию. Все время чего-то подозреваете.
После официального сообщения об аресте Берии, о его связях с английской разведкой Иван уже окончательно проникся ко мне чрезвычайным, уважительным доверием. Летом 1957 года он приходил ко мне домой, рассказывал, что ему достоверно известно: "Вячеслав Михайлович недоволен Хрущевым. Тот перегибает палку, все валит на Сталина, а сам держит курс на новый культ, на свой". Он узнал это от каких-то родственников, работавших в МИДе. Но, видимо, его смутило, что мое недоверие и неприязнь к Молотову были сильнее всех сомнений, которые тогда, после вторжения в Венгрию, вызывал Хрущев, и что о Сталине я думал уже по-иному, чем весной и летом 1953 года, когда мне казалось несправедливым нарочитое, демонстративное забвение, подчеркнутое туманными намеками на вредный культ личности.
Сперва от Валентины, потом от Вани и Евгении Васильевны мы услышали чрезвычайно важные новости: Маленков, оказывается, племянник Ленина... Сын сестры... Нет, двоюродного брата... Кажется, не кровный родственник, но с детства его воспитывали лично Ленин и Крупская. Раньше это скрывали, чтобы его не убили. Он ведь больше всех ездил, бывал на заводах и в колхозах.
Указ о понижении цен. Всего значительнее снижены цены на хлеб, картошку, на продукты питания.
Колхозникам простили всю задолженность по налогам.
Семнадцатого июня в Берлине и некоторых городах ГДР бастовали рабочие. На улицах были драки с народной полицией. Но все обошлось. В газетах статьи о "фактах справедливого недовольства" трудящихся, сообщения о "новом стиле руководства в ГДР".
Всюду сокращали штаты, и везде запретили сверхурочные работы. У нас тоже.
Из-за этого - непривычно долгие досуги. Уже после пяти я мог выбирать или чередовать: прогулки с приятелями, обсуждающими политические или шарашечные новости, занятия китайским, телевизионные передачи, работу на цветниках...
В клубной юрте возник струнный оркестр; начальник достал мандолины, балалайки и домры. Образовался хор, и я числился среди басов. Мы пели "Скажи-ка, дядя, ведь недаром...", "Шумел, гремел пожар московский...", "Вечерний звон...".
Тем более напряженно приходилось работать днем. Нужно было ускорить изготовление диссертации. Я не хотел ничего сокращать. Тогда я уже не мог, - если бы даже захотел, - халтурить: слишком увлекла, слишком затянула работа, которая представлялась нужной, важной. Валентина временами принималась ревностно учить, конспектировать, зубрить, но потом уныло остывала и раздраженно или тоскливо повторяла, что все равно ничего не выйдет, все напрасно и лучше бы она защищала что-нибудь по технике.
- Вот вы говорили про анализатор спектра, который сконструировал Сергей Григорьевич и еще кто-то, кого уже увезли, что это очень замечательная работа, куда лучше, чем у американцев... Почему бы это не сделать темой диссертации? Иван все равно не собирается защищать, даже не думает, а я могла бы это усвоить куда лучше, чем всю вашу философию.
Сдерживая раздражение, я уговаривал, убеждал, бесстыдно лицемерно льстил. Несомненно было, что времени остается все меньше.
А вдруг освободят уже летом или осенью? Но скорее всего нельзя будет оставаться в Москве...
Пытаясь вообразить себя на месте Маленкова или Хрущева, я думал, что после жестокого опыта первой амнистии новых освобожденных будут расселять в дальних областях, устанавливать надзор и не сразу, а лишь постепенно пересматривать отдельные дела и пускать в столицы... А кто будет пересматривать? Ведь аппарат-то прежний. Расстреляли Рюмина, Берию, кого-то вычистили, выгнали, посадили. Но Руденко остался Генеральным прокурором. И большинство прокуроров, судей - те же, кто раньше обвинял, приговаривал, отклонял жалобы.
Надо было спешить, чтоб Валентина не успела отпихнуться от диссертации. Другого "автора" так скоро не найти. А без этого анонимная работа останется в архивах, бесплодной. На шарашке мы по-прежнему были безымянными "подпоручиками Киже". По-прежнему не могли даже подходить к сейфам, ничего не подписывали своими именами, нигде не числились как авторы, изобретатели. Наумов не изменялся ни в чем.
В мае я подал заявление на очередное свидание. В июне кто-то слышал, что начальник тюрьмы разрешает приглашать всех близких родственников, не ограничивая числа. И что свидания будут проходить не в тюрьме, как раньше, а в неких "более благоприятных условиях".
Я попросил Гумера передать моим, чтобы привели дочерей. Утром в воскресенье, когда предстояло свидание, я оступился, подвернул ступню. Дикая боль. Щиколотка посинела, распухла. Но хуже боли страх, что не пустят. И там Надя, мама, приехавшие напрасно, будут испуганы...
Медсестра - одна из немногих, кто остался от прежних тюремных штатов, - и раньше бывала к нам скорее добра, покладиста, хотя и напускала строгость. Она прибежала в юрту, благо жила неподалеку, ощупала ногу, крепко помяла и туго-туго перебинтовала, прокладывая прогипсованные пластинки.
- Терпите, терпите, если хочется поехать. Переломов нет. Сильное растяжение, небольшой разрыв связок. Терпите.
Мы ей верили, знали, что была на фронте. Она дала мне несколько таблеток: "Глотайте по одной, разжевав, если будет очень болеть". Принесла два костыля.
Товарищи трогательно заботились обо мне: поддерживали, подсаживали.
Радостная неожиданность - повезли нас не в воронке, как во все прошлые разы, а в обыкновенном автобусе.
...Солнечный день. На улицах очень людно. Радость узнавания - площадь перед Сельхозвыставкой. Везде несметное множество вольных людей, по-воскресному, по-летнему пестро-нарядных. Казалось, все веселые. И самое главное - дети! Давным-давно не виданные дети, совсем крохотные - в колясках, на руках. Уморительные малыши с игрушками, с мороженым... Школьники - мальчики и девочки - поодиночке, со взрослыми, шумными стайками. Вот они у самого автобуса, совсем близко, можно рукой достать... Не слышу, что говорят рядом. Но чувствую: все, почти все тоже потрясены. Кто-то о чем-то спрашивает. Не слышу. Не могу, не хочу отвечать. Боюсь обернуться: под веками горячо. Как бы не всхлипнуть...
Выехали за город. Поля. Лес. В поселках опять веселые люди, опять дети. Въезжаем. Высокий дощатый забор. Виден большой сад. Несколько зданий. Дежурный офицер объясняет:
- Это Болшево. Раньше тоже был спецобъект, сейчас демонтируется. Входите направо.
Поодаль, слева, видны кучки вольных. Наши родственники.
- А вы (это ко мне) малость погодите. И кто тут вам будет помогать, пусть задержится. Пойдете, когда уже всех родственников проведем. А то ваши увидят, что на костылях, нервничать будут.
Иду, ковыляю и уже, кажется, не чувствую боли, только тяжесть. И умиление от необычайной чуткости вертухая. В саду большая беседка, вернее, навес, застекленный, затянутый плющом, вьюнками. Внутри несколько столов, длинные и квадратные. Меня сажают за отдельный, маленький, в углу. Дежурный заботится, чтобы вошедшие не сразу заметили костыли.
