З Вендров - Наша улица (сборник)
- Как не знать? Аркадия Вениаминовича помощник Они у нас в канцелярии работают. Новенький.
- Какой помощник? Он ведь говорит, что служит у Гольского лакеем.
- Что вы, ваше благородие, как можно? Они образоваиные-с... Они всякие бумаги пишут, всуд ходят... Лакей!
Как можно-с?
- Аркадий Вениаминович уже знает, что я нахожусь здесь? - спросил я лакея.
- Никак нет, барин. Они не знают. Они с барыней в театре. А как позвонили из участка, что задержали нашего лакея, я пришел сказать, что я не задержан, то есть что никаких наших лакеев не задержали.
- Как только Аркадий Вениаминович возвратится из театра, передай ему, что я прошу его позвонить приставу Сретенского участка.
- Слушаю-е, Давид Ефимыч. Сей минут!
Околоточный все меньше и меньше понимал происходящее перед ним.
- Черт его знает что за путаница! Один говорит "лакей", другой "помощник присяжного поверенного". Иди разберись тут! Что-то здесь не в порядке. Вот что, - обратился он к Афанасию. - Ты иди домой. А как только твсп барин приедет из театра, скажи ему, что просят потрудиться зайти сюда для выяснения личности человека, который выдает себя за его лакея. Понял? Ну, иди, Ефремов! - позвал он. - Отведи задержанного!
- В прихожую?
- Нет. Может быть, ему придется остаться здесь до утра. Кто же его сторожить будет? В камеру, обыкновенно.
Ефремов запер за мной дверь. На меня устремились любопытные взгляды двух молодых парней, почти мальчиков, находившихся в камере. Очевидно не обнаружив во мне ничего интересного, один из них достал из-под собственного сиденья карты, спрятанные при появлении Ефремова, и прерванная игра возобновилась.
С каждым часом дверь открывалась все чаще, камеру наполняли все новые лица.
Раздраженные городовые вталкивали подобранных ими на улицах пьяных, которые оставались лежать там, куда их бросили. Одни не подавали при этом никаких признаков жизни, другие что-то невнятно бормотали.
Приводили также мелких карманных воришек, подозрительных лиц, задержанных в разного рода увеселительных з?веденнях, бродяг.
Большая часть этих людей чувствовала себя здесь как дома. Они спокойно ожидали завтрашнего дня, когда их рассортируют: кто останется тут, а кого перешлют в другие участки, кого отправят в сыскное отделение или в тюрьму, а кого этапом "по месту жительства". Найдутся и такие счастливчики, которые и вовсе будут отпущены на свободу.
В камере происходили встречи старых знакомых, и тут же завязывались оживленные разговоры на "блатном" жаргоне, понятном одним только собеседникам. Некоторые из арестованных перестукивались с соседней камерой - нет ли там друзей-приятелей.
Вначале никто на меня не обращал вньмания, но когда новые заключенные перестали появляться и каждый занял свое место в камере, завсегдатаи участка сразу узнали во мне чужака.
- Это что за птица? - ни к кому особенно не обращаясь, спросил парень с белым шрамом - след ножевой раны - во всю ширину багровой щеки.
- Фраер или студент.
- Из-за девки, должно быть, попал сюда.
- А может, пытался проверить чужой карман?
- Не похоже. Должно, фраер.
Они обсуждали мою личность, будто меня здесь не было.
- Эй, очкастый! Студент, что ли?
- Нет, не студент.
- Беспачпортный?
- Heг, по недоразумению. Меня скоро освободят.
- А-а!.. За грехи родителев. Понятно...
Шутка вызвала веселый смех. Какому-то типу с распухшим носом и узкими как щелочки, заплывшими глазами приглянулся мой пиджак.
- Хорош пинжак! - одобрил он, щупая полу. - Мой пннжак мне узковат, а :ебе будет как раз впору. Скидывай, что ли!
Не долго думая он стал снимать свой засаленный пиджачок с огромными заплатами на локтях, намереваясь тотчас же, не сходя с места, произвести обмен, независимо от того, хочу я этого или нет.
Тут отворилась дверь, и Ефремов позвал:
- Вы, что у адвоката, выходите!
У околоточного я засгал Аркадия Вениаминовича.
- Вот вы куда попали! - с наигранной веселостью, как мне показалось, встретил он меня. - Ну ладно, пойдемте. Мой извозчик ждет нас у подъезда.
Околоточный, хотя и, видимо, довольный, все же раболепно извинялся:
- Ничего не поделаешь, Аркадий Вениаминович! Случается, все случается на свете. Ошибка вышла. Бывает-с. Есе этот болван Ефремов! Я-то сразу увидел, с кем имею дело... Уж вы нас извините... И вы тоже, молодой человек, Бывает-с...
- Бол-ваны! - сказал в сердцах Гольский, как только за нами затворилась дверь.
Я молчал.
- Ну, залезайте же в дрожки. Сегодня вы переночуете у нас. Куда вы потащитесь в два часа ночи?
Всю дорогу Аркадий Вениаминович говорил с иронией о полицейских порядках, о глупости и произволе полицейской власти, говорил долго и красиво, так же красиво, как на "пятницах" в салоне своей жены.
Я молчал.
- Что вы сидите как в воду опущенный? - покосившись на меня, спросил наконец Аркадий Вениаминович. - Неужели на вас так повлияли два часа, которые вы провели в участке?
На обращенный ко мне прямой вопрос я не мог не ответить.
- Нет, Аркадий Вениаминович. Не в этом дело. Дватри часа в арестантской камере - пустяки. Я думаю о том, что мне пора покинуть Москву.
- Почему же? Работой недовольны или патроном?
- Нет, работой я очень доволен, своим шефом - тем более. Но я не хочу, не могу больше оставаться лакеем.
- Глупости! Это ведь не более как пустая формальность.
Лакей на бумаге. Подумаешь какой срам. Пусть стыдятся те, которые создают такие позорные, варварские законы, а не вы!
Но я чувствовал, что даже на бумаге не могу больше оставаться лакеем. Слишком дорогая цена за "устройство"
на работу.
- Нет, Аркадий Вениаминович! Не могу. Унизительно!
- Как знаете, молодой человек, - сказал он, - и давайте не будем больше об этом говорить.
Мой родственник был вне себя, когда узнал, что я собираюсь уходить от Гольского.
- Да ты спятил, не иначе! - воскликнул он. - А как ты будешь жить в Москве? Опять "швейцарским подданным", опять зависеть от милости какого-нибудь дворника?
По Марьиной роще соскучился или по пьяному шапочнику в Алексеевском?
- А где это сказано, что я непременно должен жить в Москве? Россия велика.
- Велика-то велика, да не для тебя.
- Нечего говорить. Я лакеем не останусь.
Левитин окончательно потерял терпение.
- Дурак! А если еврей, для того чтобы получить правожительство, покупает у лютеранского пастора свидетельство о переходе в лютеранство, он разве перестает быть евреем? Или же когда еврейская девушка, невинная и чистая как голубка, достает себе желтый билет, чтобы, получив правожительсгво, иметь возможность поступить на высшие женские курсы в Москве или Петербурге, она в самом деле становится проституткой, что ли? Это же вс.е одна формальность! Слыхали вы что-либо подобное? Покинуть Москву, оставить такую должность у самого Гольского только потому, что его гонор, видите ли, не позволяет ему числиться лакеем даже на бумаге! Интеллигентские сентименты! Больше ничего.
Но все доводы Левитина ни к чему не привели.
Звание "дакея", хотя бы только на бумаге, претило мне с самого начала. Каждый раз, когда я натыкался на импозантного Афанасия с его глупым лицом и подстриженными бакенбардами - "котлетами", я вспоминал, что я тоже "лакей". Я постоянно чувствовал на себе ярлык "лакея", словно желтый туз на арестантском халате. Меня и раньше не раз подмывало сбросить с себя свою бумажную ливрею.
Да и блестящей будущности переписка бумаг и подшивка дел мне не сулили. Конечно, постоянные скитания по гря-"- ным углам, подпольная жизнь "швейцарского подданного"
меня изводили и унижали. Но я долго не мог решить, что для меня унизительнее: положение "швейцарского подданного", живущего в Москве по милости пьяных дворников, или звание лакея у либерального адвоката Гольского. Несколько часов, проведенных в полицейском участке, решили мучительный вопрос: не хочу и не могу больше пребывать в подданстве у дворников, не хочу и не могу больше оставаться "лакеем" - пусть даже на бумаге - у либерального адвоката Гольского.
В Америку!
Об Америке много говорили в городах и городках черты оседлости. Мысль о поездке туда давно тлела у меня в голове В Америку уезжали ремесленники, которых было больше, чем требовалось; уезжали люди тяжелого физического труда - биндюжники, носильщики, чернорабочие, которым не к чему было приложить свою силу. За океан ехалм портнихи, чулочницы, "модистки, девушки-бесприданницы, как молодые, так и засидевшиеся, мечтавшие о любви, о семейной жизни; ехали - в меньшем количестве - "приличные люди": мелкие лавочники, обанкротившиеся или полуобанкротившиеся купцы, попавшие в сети ростовщиков домовладельцы и разорившиеся люди, еще не свыкшиеся со своей бедностью и всячески скрывавшие ее. Бежали от безработицы, от бесправия, от погромов...
"Кто только хочет работать, в Америке не пропадет" - так думали многие.
