Николай Гейнце - Под гнетом страсти
Образ княжны первое время как-то совсем исчез из его памяти, с ней у него казалось уже все оконченным, она была для него потеряна навсегда.
С ним произошло то, что русский народ так метко определяет пословицей "у страха глаза велики", ему не приходила на ум возможность не подчиниться беспрекословному, окончательному, бесповоротному решению князя Сергея Сергеевича.
"Во всей предстоящей борьбе, во всей предстоящей ломке знайте, что останется нетронутой моя любовь", — вдруг пришли ему на память слова княжны Юлии, сказанные ею в разговоре о предвиденной ими еще летом возможности отказа со стороны отца.
Эта мысль внезапно как бы отрезвила Виктора Аркадьевича.
Он огляделся кругом и увидал, что находится в совершенно незнакомой ему местности.
Подобно многим, даже из коренных петербуржцев, он никогда не бывал за Невой, кроме тех улиц, которые служат дорогой на острова.
Теперь же он был в совершенно другой стороне. Первое, что бросилось ему в глаза, это небольшая часовня, построенная на набережной почти у самой реки.
Не будучи человеком особенно религиозным, он все-таки совершенно невольно, под давлением обрушившегося на него несчастья, при несколько успокоившей его мысли о чувстве к нему княжны, чувстве, которое, по уверению ее самой, настолько сильно и крепко, что устоит при всякой борьбе и выйдет целым из нее, мысленно обратился к тому руководителю человеческих судеб, сознание о существовании которого лежит в душе даже атеиста, какой бы болотистой тиной материалистических и атеистических учений ни была бы она затянута.
Он быстрыми шагами перешел улицу и вошел в часовню.
Эта часовня была известной всему Петербургу часовней Спасителя на Петербургской стороне, соединяющей в себе и высокочтимую православными святыню, и памятник исторической старины, так как построена "в домике Петра Великого", который со дня основания города, уже более чем полтора столетия, стоит невредимым.
Виктор Аркадьевич опустился на колени перед божественным ликом Искупителя мира, призывавшего к себе всех несчастных дивными словами: "прийдите ко мне все труждающие и обремененные и Аз упокою вас".
Несмотря на то, что он не пришел сам, а был случайно приведен, все-таки и над ним исполнились эти слова.
После горячей молитвы, молитвы без слов, какой-то мир посетил его душу — он почти успокоился.
Он почувствовал, что, как ни бессердечны люди, он нашел себе Высшего Покровителя, который не может, думалось ему, будучи Сам в существе Своем высшей любовью, не помочь двум высоко и чисто любящим друг друга сердцам.
Вера, глубокая вера в помощь Божию вселилась в сердце Боброва, и он вышел из часовни с обновленным духом, без прежней боязни, не со скрытым отчаянием, а со светлой надеждой, смело и прямо глядя в грядущее.
Наняв извозчика, он поехал домой.
Во весь длинный путь на петербургском ваньке — существе по преимуществу лимфатическом, упрямо не дающем себе труда хотя бы немного подгонять свою заморенную клячу, Виктор Аркадьевич упорно боролся с оставшимися в его душе сомнениями о неизбежной предстоящей ему гибели, а потому даже и не заметил, что извозчик вез его почти шагом.
"Как бы мне с ней увидеться?" Эта мысль неотступно вертелась в его голове, заслонив собою на время все другие размышления.
Ему показалось даже, что он очень скоро приехал домой.
— Во двор прикажете? — вывел его из задумчивости флегматичный возница, поравнявшись с воротами заводского здания.
— Во двор, налево, ко второму флигелю!
Сбросив шубу на руки отворившего ему дверь слуги и задав ему вопрос, не было ли кого-нибудь, Виктор Аркадьевич, получив отрицательный ответ, торопливо прошел в свой кабинет и окинул беспокойным взглядом свой письменный стол, на котором весьма часто за последнее время появлялись письма княжны Юлии.
На столе письма не было.
Он снова впал в прежнее беспокойство, близкое к отчаянию.
— Все погибло, все погибло! — шептал он, ходя из угла в угол по своему кабинету.
Время тянулось томительно медленно, несмотря на то, что голова усиленно работала: планы самые разнообразные так и роились в ней, но каждый из них отбрасывался как неосуществимый.
Виктор Аркадьевич сел было заниматься, но вскоре бросил, принялся за книгу, но не был в силах прочесть и понять даже несколько строк — они прыгали перед его глазами, он не был в состоянии связать фразы.
На вопрос со стороны слуги об обеде, он отвечал, что не хочет есть. Внесенный в восемь часов вечера чай на подносе уже давно остыл в стакане. Бобров до него не дотронулся.
Стоявшие на письменном столе кабинета часы показывали двадцать минут десятого.
В передней раздался робкий звонок.
Виктор Аркадьевич вздрогнул.
Сердце его усиленно забилось тревожным, но вместе с тем каким-то безотчетно-радостным биением.
Он быстрым движением вскочил с турецкого дивана, на котором лежал, силясь, но безуспешно, задремать, и через мгновенье был уже в передней.
Там слуга уже бережно вешал на вешалку дорогую лисью ротонду, а посредине комнаты стояла стройная женщина в черном платье, лицо которой было скрыто под двойной густой черной вуалью.
Виктор Аркадьевич скорее угадал, нежели узнал в ней княжну Юлию Сергеевну Облонскую.
— Это вы! — мог только произнести он, протягивая обе руки дорогой, так страстно желанной, но все-таки нежданной гостье.
Она крепко, но молча пожала эти руки своими обеими, затянутыми в длинные черные перчатки, изящными ручками.
От внезапной радости он до того растерялся, что она после некоторой паузы принуждена была спросить его, куда ей пройти.
— Простите, — прошептал он, — я положительно потерял голову от неожиданности.
Он подал ей руку и провел в кабинет, плотно притворив за собою двери. Они остались вдвоем. Она откинула вуаль.
XVII
ЧАСЫ БЛАЖЕНСТВА
Виктор Аркадьевич усадил княжну Юлию на диван и молча сел с ней рядом.
Она, видимо, от волнения первое время не могла выговорить ни слова — достаточно было взглянуть на ее бледное лицо, горящие глаза, полные какой-то бесповоротной решимости, чтобы понять, что она выдержала в душе целую бурю, один из шквалов которой и занес ее туда, где она находилась в настоящую минуту.
Бобров проницательным взглядом любящего человека все это прочел на расстроенном лице своей дорогой гостьи.
Ее волнение сообщилось ему и еще более усилило и без того угнетенное происшествиями дня состояние его духа. Он не мог, да, кроме того, надо сознаться прямо, боялся начать расспросы, хотя мысль, что она у него, значит, несомненно, любит его, должна бы, казалось, придать ему бодрости, но он, как все в первый раз горячо и истинно любящие люди, не верил своему счастью, продолжая волноваться, беспокоиться, ожидая, вопреки доводам рассудка, что вот-вот это счастье исчезнет для него, как чудное мимолетное видение, как сладкий сон, сменяющийся так часто тяжелым, страшным пробуждением.
Того только можно назвать безусловно счастливым, кто дорожит своим счастьем, страшится ежеминутно потерять его, подобно скупцу, дрожащему над своими сокровищами.
Высшее счастье — это бояться лишиться своего счастья.
Некоторое время таким образом они оба молчали. Тишину, царствующую как в кабинете, так и во всей квартире молодого технолога, нарушало лишь однообразное тиканье часов.
Кабинет представлял из себя довольно обширную, но вместе с тем и чрезвычайно уютную комнату; большой письменный стол стоял в простенке между двумя окнами, закрытыми теперь тяжелыми зелеными репсовыми драпировками, с правой стороны от входа почти всю стену занимал книжный шкаф, с левой же — большой турецкий диван, крытый тоже зеленым репсом, остальная мебель состояла из двух маленьких круглых столиков, мягких стульев и кресел и кресла перед письменным столом в русском стиле, с дугой вместо спинки. Пол был обит войлоком и темно-зеленым сукном, что совершенно заглушало шум шагов.
Большая кабинетная лампа под зеленым абажуром распространяла в комнате мягкий полусвет.
Княжна Юлия, видимо, тоже по измученному, бледному лицу Виктора Аркадьевича угадала те страдания, которые он перенес за этот роковой день.
— Вы измучились… вы не похожи на себя… я знаю это, а потому и… пришла! — начала первая она нежным шепотом.
Взгляд его глаз, неотводно устремленный на нее, имел какое-то молитвенно-восторженное выражение.
— Благодарю вас… я не ожидал, что вы… сами! Я ждал письма.
Он взял ее за обе руки и крепко пожал их. Она не отнимала рук.
— Письма!.. — повторила она с грустной полуулыбкой. — Что можно сказать письмом в такой решительный момент наших двух соединенных на веки жизней? Надо приготовиться к борьбе, надо выйти из этой борьбы победителями, не разбирая средств.
