Николай Каронин-Петропавловский - Праздничные размышления
Сосѣдъ опечалился, выслушавъ это. Лицо его омрачилось туманомъ. Къ его удивленію, онъ пришелъ къ заключенію, что не Василій Чилигинъ не понимаетъ его, а напротивъ, онъ не понимаетъ Василія Чилигина. Изъ словъ послѣдняго онъ понялъ только то, что читать книжку почему-то безсовѣстно, худо. Тогда онъ сталъ говорить о прошломъ, начавъ издалека, чтобы добиться съ товарищемъ взаимнаго пониманія. Онъ разсказалъ въ простой формѣ, какъ жилъ крестьянинъ въ старыя времена, какъ его преслѣдовали, убивая въ немъ душу, унижая человѣка и доводя его до звѣринаго состоянія. Долгое время онъ былъ подлый рабъ для другихъ и для себя, потомъ онъ сдѣлался „холопомъ Ванькой“; наконецъ, его обратили въ „мужика“, изъ снисхожденія крича ему иногда: „человѣкъ“! Не убили въ немъ душу, не обратили его въ звѣря. Но онъ все-таки пострадалъ. Онъ сталъ живымъ мертвецомъ. Въ немъ сохранилось много живого, но многое умерло въ его душѣ и исчезло изъ его памяти и жизни. Онъ сталъ трусливъ въ отношеніяхъ къ высшимъ и часто жестокъ къ своему брату. Страдая самъ, онъ сдѣлался равнодушенъ вообще къ страданіямъ. Мѣру человѣческаго достоинства онъ тоже утратилъ, называя себя вслухъ дуракомъ и создавая сказку объ Иванушкѣ. Онъ потерялъ величайшую силу жизни — самолюбіе. Живя въ грязи, онъ думаетъ, что это такъ и слѣдуетъ. Ничего не зная, онъ говоритъ, что наука — доброе дѣло, но самъ для себя не считаетъ ее пригодною, потому что онъ — мужикъ, т.-е. нѣчто среднее между человѣкомъ и какимъ-то неизвѣстнымъ животнымъ. И вотъ потому, что самъ онъ себя не уважаетъ, никто и изъ постороннихъ не питаетъ уваженія къ нему. Развѣ иногда пожалѣютъ.
— Вѣрно. Такъ. Не уважаютъ. Какъ есть ты свинья, такъ и нѣтъ тебѣ никакого снисхожденія! — взволнованно проговорилъ Чилигинъ, когда баринъ кончилъ свой разсказъ.
Цѣль была достигнута. Чилигинъ проникся глубочайшимъ интересомъ къ разговору. Но онъ долго не понималъ вопросовъ.
— Ну, что ты вообще разумѣешь подъ словимъ, наприм., худо?
— Не жрамши быть, — отвѣчалъ, наконецъ, Чилигинъ. Больной баринъ съ грустью посмотрѣлъ на говорившаго.
Онъ долго послѣ этого молчалъ, видимо, озадаченный, и боялся спрашивать дальше, чтобы еще болѣе не разочароваться. Онъ задумчиво вглядывался въ широкое лицо собесѣдника и только по истеченіи долгаго времени предложилъ и второй вопросъ: „Что хорошо?“ Чилигинъ сначала отвѣчалъ: „Двадцатъ пятъ рублей“. Удивленный этою загадочною цифрой, баринъ попросилъ объясненія, но Чилигинъ наивно разсказалъ, что онъ никогда не обладалъ такою суммой и желалъ бы малость попользоваться. Очевидно, что помянутая сумма была для него рѣшительно миѳической.
Барину опять пришлось долго говорить, чтобы выяснить, что собственно онъ желаетъ знать. А именно, онъ желаетъ узнать, какую жизнь вообще Василій Степанычъ считалъ бы хорошей?
— Ну, ты скажи, чего бы ты для себя желалъ?
Но съ этого момента начались поистинѣ нечеловѣческія усилія Чилигина. Баринъ все продолжалъ вглядываться въ него. Онъ думалъ, что собесѣдникъ его теперь шибко размечтается, уйдетъ съ пахнущей потомъ земли на чистое и счастливое небо, уйдетъ и оттуда разскажетъ свои сердечные помыслы, тайныя думы и глубокія желанія. Но Чилигинъ просто мучился. Вопросъ, дѣйствительно, взволновалъ его, но рѣшить его онъ былъ не въ силахъ. Онъ вертѣлся на своей койкѣ, поводилъ глазами по комнатѣ и шевелилъ беззвучно губами. Настали сумерки. Воцарилась могильная тишина во всей больницѣ. Сквозь оконныя стекла виднѣлась зарница, разгораясь все ярче и ярче на темномъ небѣ. Чилигинъ все вертѣлся на кровати и кряхтѣлъ. Нѣсколько разъ онъ садился на постель и глубоко вздыхалъ или шепталъ что-то, задумчиво почесывая свою спину. Мракъ ночи все болѣе и болѣе сгущался, парализуемый лишь луной, которая бросала нѣсколько блѣдныхъ лучей на полъ палаты. А Чилигинъ все придумывалъ умный отвѣтъ на взволновавшую его мысль.
— Да ты ужь лучше отложи. Успѣемъ еще наговориться, — сжалился баринъ.
— Нѣтъ, ты погоди. Я все тебѣ распишу по порядку! — торопливо началъ Чилигинъ. — Во-первыхъ, милый человѣкъ, скажу тебѣ насчетъ сытости, то-есть какъ должно всякому человѣку питаться, напримѣръ, и тутъ я тебѣ скажу прямо, что двухъ пудовъ вполнѣ достаточно для меня, а, стадо быть, для всего моего семейства, по той причинѣ, что мнѣ за глаза довольно мѣшка. Ладно. Два пуда. Теперича насчетъ хозяйства. Чтобы хозяйство было ужь вполнѣ, какъ слѣдуетъ человѣку, а не какому-нибудь бродягѣ, - чтобы вполнѣ довольно было скота, птицы и прочаго обихода, потому безъ этой живности нашему брату, не говоря дурного слова, чистая смерть. Ладно. Птицы и прочее. Но главное — лошади, и ежели говоритъ по совѣсти, то лошадъ должна быть дѣльная, натуральная, т.-е. прямо лошадь въ тѣлѣ, чтобы ежели сорокъ пудовъ, такъ она везла бы честно. На такой лошади, братецъ ты мой, и выѣхать на улицу лестно, потому что она все равно, какъ вѣтеръ, а со стороны тебѣ уваженіе.
Больной баринъ рѣзкимъ движеніемъ завернулся съ головой въ одѣяло и мрачно уткнулъ лицо въ подушку. Онъ не хотѣлъ больше слушать, показывая видъ, что ему спать хочется. Чилигинъ остановился.
Но расходившееся воображеніе его долго не могло успокоиться. Переставши говорить, онъ не прекратилъ обдумыванія хорошей жизни, взволнованно ворочаясь на постели и изрѣдка продолжая шептать: чтобы все какъ слѣдуетъ и… Никогда онъ такъ усиленно не думалъ. Голова горѣла отъ напряженія, сонъ бѣжалъ отъ глазъ, и онъ до глубокой ночи лежалъ съ широко раскрытыми глазами, какъ будто желая проникнуть взглядомъ въ окружающую темноту комнаты. А ночь дѣлалась все темнѣе. Мѣсяцъ скрылся. Окна больницы чуть-чуть виднѣлись изъ глубины палаты, едва освѣщенныя неопредѣленнымъ звѣзднымъ свѣтомъ. Тишина всего окружающаго ничѣмъ больше не нарушалась. Чилигинъ сталъ успокоиваться, чувствуя изнеможеніе силъ: шептать онъ пересталъ, лежа неподвижно на койкѣ; глаза его закрывались. Но вдругъ его озарила неожиданная мысль, отъ которой онъ даже приподнялся и сѣлъ середи постели. Было далеко за полночь.
— Баринъ! — тихо, полушепотомъ, окликнулъ онъ сосѣда.
Баринъ высунулъ голову изъ-подъ одѣяла.
— А вѣдь все это — бездѣльныя глупости! — прошепталъ онъ дрожащимъ шепотомъ.
— Что такое?
— А то, что я тебѣ вралъ насчетъ мереньевъ-то. Никогда этому не бывать. Главное не тутъ, что я вралъ…
— Гдѣ же?
— А въ томъ главное, что терпи и больше ничего.
Сказавъ это, Чилигинъ посидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ легъ и заснулъ.
Больной человѣкъ сбросилъ съ себя одѣяло, желая еще о чемъ-то спросить, но Чилигинъ уже спалъ богатырскимъ сномъ.
Больше никогда между двумя больными не возобновлялся этотъ разговоръ. Чилигинъ сталъ быстро поправляться, но, выздоравливая, онъ не сдѣлался прежнимъ Чилигинымъ. Онъ сдѣлался кроткимъ и благодарнымъ. Раньше никто о немъ не заботился, и его поражало до глубины души то обстоятельство, что теперь о немъ заботились сразу четыре человѣка: докторъ, сидѣлки, сестра милосердія и больной баринъ. Къ старой сидѣлкѣ онъ чувствовалъ нѣкоторый страхъ: достаточно было съ ея стороны одного слова, чтобы онъ сдѣлался смирнѣе ребенка. Къ доктору онъ питалъ уваженіе и благодарность за лѣченіе и хорошее обращеніе: „Придетъ, велитъ высунуть языкъ, и больше ничего, а не бранится“. Что касается сестры милосердія, изрѣдка навѣщавшей больницу, такъ у Чилигина къ ней родилось самое сложное чувство, несмотря на то, что та была у него всего раза три. Когда она въ первый разъ собственными руками промыла ему рану, онъ проникся безусловнымъ изумленіемъ и серьезно расчувствовался, отъ чего на глазахъ показались слезы. Въ послѣдній разъ онъ намѣревался-было схватить ея руку и приложиться къ ней, но остановился передъ этимъ поступкомъ только изъ страха, какъ бы чего не было.
Въ послѣдній день, когда докторъ объявилъ его выздоровѣвшимъ и велѣлъ ему выписаться, онъ глубоко задумался. Между прочимъ, ему захотѣлось отблагодарить чѣмъ-нибудь добрую госпожу. Никому не сказавшись, онъ сходилъ въ мелочную лавочку и, возвратившись назадъ, остановился въ темномъ корридорѣ, дожидаясь прихода барыни. Лишь только она поравнялась съ нимъ, онъ вручилъ ей бумажный картузъ. „Что такое?“ — воскликнула сестра милосердія. Оказались грязные пряники. Она засмѣялась и отдала ихъ назадъ. Чилигинъ не могъ сказать отъ замѣшательства ни одного слова и стоялъ, какъ вкопанный, смотря на удаляющуюся сестру.
Когда онъ выходилъ изъ больницы черезъ часъ, его схватила тоска.
* * *Здѣсь кончилось для Василія Чилигина праздничное время, когда онъ могъ отдохнуть, оглянуться вокругъ себя, порыться въ своей душѣ и задуматься. А что съ нимъ будетъ дальше? Быть можетъ, увидавъ снова свою убогую обстановку, онъ почувствуетъ отвращеніе къ ней, и нападетъ на него тоска, и онъ апатично примется работать, равнодушно доживая свой вѣкъ; быть можетъ, онъ потопитъ свою печаль въ тухлой водкѣ; быть можетъ, его начнетъ душить злоба, когда безпросвѣтная жизнь въ деревнѣ снова закрутитъ, завертитъ его, не давая минуты времени для раздумья, когда въ умѣ зародится безпредметная ненависть, а по тѣлу разольется безсильная желчь… Но, быть можетъ, онъ сразу забудетъ все и снова заживетъ…
