Николай Каронин-Петропавловский - Праздничные размышления
Василій сидѣлъ на лавкѣ и до поры до времени молчалъ. Онъ только наблюдалъ за каждымъ движеніемъ Дормидоновны. Уважаетъ ли она его? — думалъ онъ и подозрительно вглядывался. Дормидоновна растерялась и молча копошилась въ углу, повернувшись спиной къ мужу. Руки и ноги ея дрожали; она молилась угодникамъ, обѣщая, что поставитъ свѣчку. Она стояла и прислушивалась къ малѣйшему шороху въ избѣ, къ сопѣнію, которое раздавалось за ея спиной… Оглянуться она боялась. А Василію казалось, что она нарочно повернулась къ нему задомъ: на, молъ, смотри!
— Хозяйка! Это ты что? — грозно спросилъ онъ.
— Я ничего, Степанычъ…
— То-то, смотри у меня въ оба!
Василій погрузился въ себя, не переставая наблюдать за манерами хозяйки. Послѣдняя должна была бы выдти изъ избы, но она боялась шелохнуться. Она лихорадочно перебирала около печки вещи, чтобы наполнить чѣмъ-нибудь время. Но Василію положительно казалось, что съ ея стороны уваженія къ нему нѣтъ. Случайно повернувъ ногу, онъ почувствовалъ невыносимую боль; тогда онъ посмотрѣлъ на хозяйку и увидалъ, что она, попрежнему, стоитъ, какъ вкопанная. Онъ былъ глубоко возмущенъ такимъ безчувствіемъ. Онъ понялъ, что она не хочетъ даже взглянуть на него, а не то, чтобы дать поѣсть или спросить: чѣмъ ты боленъ, Степанычъ?
— Хозяйка! — сказалъ Василій.
— Что, Степанычъ?
— Гляди на меня!
Дормидоновна съ ужасомъ посмотрѣла.
— Я тебя, шельма! — заключилъ Василій свое подозрѣніе.
Дормидоновна промолчала. Она опустила глаза въ землю и затаила дыханіе. Лицо ея исказилось страданіемъ. А Василію показалось, что она смѣется.
— А-а! насмѣхаться надо мной, не уважать? — закричалъ онъ и принялся колотить Дормидоновну.
На шумъ прибѣжали дѣти; онъ ихъ вытолкалъ. Пришелъ отецъ, онъ и его прогналъ. Онъ такъ остервенѣлъ, что Дормидоновнѣ пришлось бы худо. Но двѣ изъ сосѣднихъ бабъ прибѣжали, выручили Дормидоновну и вытолкали Василья за дверь избы. Онъ еще долго бродилъ вокругъ своего дома, пробуя ворваться, но его прогоняли.
На ночь онъ пошелъ въ хлѣвъ: очень отдохнуть захотѣлось. Тамъ онъ сначала успокоился; его клонило ко сну. Но боль въ ногѣ начала уже сильно давать знать о себѣ, а чувство обиды неотлучно сидѣло въ немъ. Онъ присѣлъ въ уголъ на навозъ и съ большимъ недоумѣніемъ смотрѣлъ на противоположную стѣну. Зачѣмъ его обижаютъ? — думалъ онъ и вспомнилъ ехидство Прохорова, его насмѣшки и зубъ бороны и проч., вспомнилъ и заплакалъ, и слезы тихо катились по его щекамъ. Зашевелились другія воспоминанія. Въ волости его прошлый мѣсяцъ обругали и пригрозили отпороть за безчувствіе къ уплатѣ долговъ. Таракановскій баринъ обманулъ на полтину, а когда онъ пикнулъ, его же обругали. Такъ и во всѣхъ случаяхъ. Намеднись повезъ въ городъ продать сѣно, купецъ обманулъ, облаялъ, и его же спровадилъ въ часть за буйство. Дорогой прибили — прибили и на мордѣ кровь осталась. «Зачѣмъ меня обижаютъ?» — твердилъ Василій, и слезы продолжали струиться по его щекамъ.
Онъ продолжалъ смотрѣть на противоположную стѣну и все припоминалъ. Въ памяти проходили разнообразныя обиды: только обиды, милліоны обидъ! Цѣлая жизнь представлялась сплошнымъ оскорбленіемъ. За что? Онъ вѣдь человѣкъ… А есть-ли хоть одинъ, который хоть разъ молвилъ бы ласковое слово? «Васька, молъ, такъ и такъ, дружище… по человѣчеству… терпи, голубчикъ!» Такъ нѣтъ такого человѣка., и никто не сказалъ ласковаго слова. Одно тебѣ названіе — свинья, напримѣръ… Василій громко зарыдалъ. Онъ довелъ себя воспоминаніями до той степени, когда недостаточно обыкновеннаго дыханія, когда грудь высоко поднимается. И слезы продолжали струиться по его щекамъ и капали въ навозъ. Потомъ онъ задремалъ, притихъ и успокоился. Тогда въ хлѣву настала тишина:, раздавались только храпъ и сопѣнье, которыми Василій втягивалъ въ себя воздухъ навоза.
Праздникъ кончился.
На другое утро Чилигина разбудила Дормидоновна извѣстіемъ, что открылся недалеко хорошій заработокъ: можно заработать «рубль въ день, а кормятъ сколько хочешь». Это въ имѣніи Шипикина, одного изъ окрестныхъ помѣщиковъ. Чилигинъ былъ разбуженъ этимъ съ неба упавшимъ оповѣщеніемъ; онъ еще не успѣлъ хорошенько продрать глаза, какъ уже сообразилъ, что надо бѣжать со всѣхъ ногъ, иначе другіе перебьютъ представляющійся кусокъ. Вольные заработки въ этой мѣстности были немногочисленны, ограничиваясь сдираніемъ лыкъ, тасканіемъ бревенъ съ плотовъ на землю, пилкой этихъ бревенъ и прочими случаями, большую часть которыхъ посылалъ случай, какъ, напримѣръ, неожиданную поимку волка. Но мужики не обезпеченные на лѣто собственною работой, — а къ такимъ именно и принадлежалъ Василій Чилигинъ, — не обращали вниманія на то, вольный-ли представлялся заработокъ, или не вольный — они ловили упавшій съ неба кусокъ, рыская за нимъ по всѣмъ окрестностямъ и перебивая его другъ у друга съ тѣмъ остервенѣніемъ, примѣры котораго можно найти только въ зоологической жизни. Не вольные заработки находились въ рукахъ Тараканова и Шипикина, и къ нимъ мужики гуртами шли, часто не разумѣя смысла ихъ заработка.
Быстро понявъ необходимость заработка, Чилигинъ схватилъ изъ рукъ Дормидоновны каравай, сунулъ его за пазуху, перекинулъ черезъ плечо сапоги и отправился въ путешествіе къ Шипикину перекладывать муку.
По дорогѣ онъ ничѣмъ не развлекался — ни видомъ окружающихъ лѣсовъ и полей, которыхъ онъ никогда не замѣчалъ, ни своими собственными размышленіями, которыя у него всѣ были физическаго свойства. Другой на его мѣстѣ отъ скуки запѣлъ бы, но онъ не могъ, потому что пѣть не умѣлъ, не зналъ ни одной пѣсни. Онъ даже не умѣлъ тихо свистать. Свистнуть оглушительно — это онъ могъ. Проходя небольшимъ лугомъ, онъ увидалъ стаю скворцовъ и свистнулъ: стая съ шумомъ поднялась и бросилась въ сторону. А Василій улыбнулся широкою улыбкой. Это потому, что онъ умѣлъ только улыбаться, а хохотать — никогда.
Почти на половинѣ дороги Василій сдѣлалъ привалъ. Солнце было высоко, и ему захотѣлось ѣсть. Для этого онъ избралъ поросшее тростникомъ и водяными растеніями болото, черезъ которое по мосту проходила дорога, залѣзъ на кочку и, мокая хлѣбъ въ воду, принялся обѣдать. Случайно онъ увидѣлъ въ водѣ свой образъ, на которомъ ему не понравились кровяныя пятна, напомнившія ему, что вчера былъ бой. Чтобы смыть ихъ, онъ потеръ лицо смоченными руками, вслѣдствіе чего грязь равномѣрнѣе распредѣлилась по лицу, и утерся подоломъ рубахи.
Работа кипѣла у амбаровъ Шипикина, когда Чилигинъ подходилъ туда. Пѣшіе таскали мѣшки въ пять пудовъ, получая за каждый десятокъ по 17 копѣекъ, конные укладывали ихъ на коня и увязывали. Всѣмъ этимъ муравейниковъ управлялъ прикащикъ, стоя на лѣстницѣ съ книжкой въ одной рукѣ и длинною хворостиной, имѣвшею загадочное назначеніе, въ другой. Кругомъ, на нѣсколько верстъ, тянулись телѣги; однѣ изъ нихъ уѣзжали, нагруженныя хлѣбомъ, другія приближались, чтобы забрать грузъ. Земля сдѣлалась бѣлоснѣжною отъ мучной пыли; мука носилась въ воздухѣ, покрывала волосы и лица рабочихъ, мукой чихали. Откуда столько взялось ея съ оголеннаго и отощалаго округа? А Шипикинъ собралъ ее и отправлялъ въ столицу, откуда она должна была отправиться за границу.
Чилигинъ подошелъ къ прикащику и попросилъ работы. Но прикащикъ прогналъ его, а когда Чилигинъ заупрямился, начавъ приставать, онъ пугнулъ его длинною хворостиной. Впрочемъ, какъ будто вскользь, прибавилъ, что нужно отправиться къ самому барину.
Это была просто военная хитрость или, лучше, звѣриная ловушка, придуманная старозавѣтнымъ умомъ самого Шипикина. Обыкновенно, каждому рабочему прикащикъ отказывалъ въ работѣ, увѣряя, при помощи хворостинки что не надо ни лошадей, ни людей, и, обыкновенно, этотъ рабочій лѣзъ въ прихожую самого барина. А тамъ происходилъ вотъ какой разговоръ. «Сдѣлай божескую милость!» — проситъ мужичокъ. — «Нельзя, дружочекъ, и радъ бы дать тебѣ деньжонокъ, но что же подѣлаешь?» — «Стало быть, никакъ невозможно?» — «Не могу, голубчикъ мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что ужь тутъ…» — «Теперича мнѣ, значитъ, домой плестись?» — говоритъ въ раздумьи мужичокъ. — «Миленькій мой, понимаю! Знаю всю твою бѣду-горе крестьянское!… ну, ладно ужь, Христосъ съ тобой, ступай на работу, куда ни шли семнадцать копѣечекъ; иди съ Боговъ, другъ, работай на здоровье!» Послѣ такой операціи мужичокъ дѣлался необыкновенно смирнымъ и молча все время таскалъ мѣшки, боясь пискнуть, какъ человѣкъ, которому сдѣлали величайшее одолженіе; только въ концѣ работы, считая на ладони мѣдяки, задумчиво говорилъ про себя. «А, между прочимъ, жидоморъ!»
Въ то же самое время Шипикинъ увѣрялъ, что онъ — чисто-русскій, съ русскимъ сердцемъ, съ народною подоплекой. Онъ любитъ мужичка русскаго и его душу. Дѣйствительно, онъ былъ всеобщимъ въ деревнѣ кумомъ, для чего держалъ у себя постоянно мѣдные крестики и полотенца для ризокъ. Онъ не отказывался никогда присутствовать на храмовыхъ праздникахъ, гдѣ, на ряду съ прочими, пилъ водочную влагу. У себя въ помѣстьѣ онъ носилъ красную рубаху съ косымъ воротомъ. Въ церкви стоялъ на клиросѣ и пѣлъ стихиры. А на паперти собственноручно прибилъ къ стѣнѣ кружку въ пользу славянскихъ братьевъ…
