Николай Лесков - Печерские антики
- Ах, мерси, - мне всё прошло; теперь блаженство! чем я могу вас отблагодарить?
Кесарь Степанович отвечал:
- Я не врач, а военный, а военные во всех несчастиях дамам так помогают, а денег не берут.
Бибиковская тёща расспросила о Кесаре Степановиче: кто он такой и на каком положении у государя, и когда узнала, что он отставной, но при военных делах будет опять призван, подарила ему необыкновенного верхового коня. Конь был что-то вроде Сампсона: необычайная сила и удаль заключались у него в необычайных волосах, и для того он был с удивительным хвостом. Такой был огромный хвост, что если конь скакал, то он сзади расстилался как облако, а если шагом пойдёт, то концы его на двух маленьких колесцах укладывали, и они ехали за конём, как шлейф за дамой.
Только удивительного коня этого нельзя было ввести в Киев, а надо было его где-то скрывать, потому что он был самый лучший на всём Орловском заводе и Бибикову хотелось его иметь, но благодарная тёща сказала: "На что он ему? Какой он воин!" - и подарила коня Берлинскому, с одним честным словом, чтобы его в "бибиковское царство" не вводить, а содержать "на чужой стороне".
Кесарь Степанович ногою шаркнул, "в ручку поцеловал", и коня принял, и честное слово своё сдержал.
Об этом коне в своё время было много протолковано на печерском базаре. Собственными глазами никто это прекрасное животное никогда не видал, но все знали, что он вороной без отметин, а ноздри огненные, и может скакать через самые широкие реки.
Теперь, когда пересказываешь это, так всё кажется таким вздором, как сказка, которой ни минуты нельзя верить, а тогда как-то одни смеялись, другие верили, и всё было складно.
Печерские перекупки готовы были клясться, что этот конь жил в таинственной глубокой пещере в Броварском бору, который тогда был до того густ, что в нём ещё водились дикие кабаны. А стерёг коня там старый москаль, "хромой на одно око". В этом не могло быть ни малейшего сомнения, потому что москаль приходил иногда на базар и продавал в горшке табак "прочухрай", от которого как понюхаешь, так и зачихаешь. Ввести же коня в Киев нельзя было "по причине Бибика".
Исцеление тёщи имело, однако, и свои невыгодные последствия, если не для Кесаря Степановича, то для всепомогающего врача, и виною тому была малообразованность публики. Когда дамы узнали об этом исцелении способом "повертона", так начали притворяться, что у них верхний зуб болит, и стали осаждать доктора, чтобы и над ними был сделан "повертон". Они готовы были злоупотреблять этим до чрезвычайности. Николавра им внушал, что это дело серьёзное и научное, а не шутка, но они всё не отставали от него с просьбами "перевернуть их и вылечить". Происходило это более оттого, что Николавра дам очень смешил и они в него влюблялись в это время без памяти. А он, будучи очень честен, не хотел расстраивать семейную жизнь во всём городе и предпочёл совсем оставить и Киев и медицинскую практику.
Так он и сделал.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Разумеется, вся "причина Бибика", о которой выше сказано, была чистейший плод быстрой и сложной фантазии самого печерского импровизатора или его восторженных почитателей. На самом же деле Бибиков не только не гнал и ни за что не преследовал занимательного полковника, но даже едва ли не благодетельствовал ему, насколько к тому была склонна его жёсткая и мало податливая на добро натура. Кажется, Бибиков был даже чем-то полезен Берлинскому в устройстве его детей и вообще никогда на него не нападал, хотя, по весьма странной любви к сплетням и наушничеству, он знал очень многое о том, что Берлинский на его счёт импровизовал. Вполне возможно, что иногда скучавший Бибиков им даже немножко интересовался, конечно, только ради смеха и потехи.
В Киеве в то время проживал академик С.-Петербургской академии художеств, акварелист Михаил Макарович Сажин. Он составлял для Дмитрия Гавриловича акварельный альбом открытых при нём киевских древностей и не раз, бывало, сказывал, что Бибиков шутил над своею зависимостью от Берлинского. Особенно его забавляло, как Берлинский уверял, что "безрукий" мимо его домов даже ездить боится.
Бибиков и в самом деле, говорят, никогда не проезжал по Шияновским улицам, но, разумеется, не потому, чтобы ему был страшен Берлинский, а потому, что тут невозможно было проехать, не затонув или по крайней мере не измаравшись. Кесарь Степанович или вдохновенные им почитатели давали этому своё толкование, которое им гораздо более нравилось, а для Кесаря имело притом свои выгоды. Все эти легенды и басни значительно возвышали авторитет "галицкого воина", который никого не боится, между тем как его все боятся, и "даже сам Бибик".
Так как независимые люди всегда редки и всякому интересны, то Кесарь Степанович пользовался у многих особенною любовью, и это выражалось своеобразным к нему поклонением. Думали, что он очень много может защитить; а это, в свою очередь, благоприятно отражалось на делах шияновских развалин, которые Бибиков, по словам Сажина, называл "шияновскими нужниками", но зато их не трогал - может, в самом деле из какого-нибудь доброго чувства к Берлинскому. Людям робким, равно как и людям оппозиционного образа мыслей было лестно жить в этих "нужниках" вместе или "в одном кольце" с таким вдохновительным героем, как Кесарь Степанович. А как притом к чистоте и благоустройству обиталищ у нас относятся ещё довольно нетребовательно, то эти дрянные развалины были постоянно обитаемы. Между невзыскательными жильцами здешних мест встречалось немало тогдашних "нелегальных", то есть таких, у которых были плохи пашпортишки. Они были уверены, что, будто, имеют в лице Кесаря Степановича могущественного защитника. Думали, чуть, храни бог, встретится какое-нибудь несчастие или притеснение от полиции, то Кесарь Степанович заступится. А главное, что полиция сюда почему-то и действительно с полицейскими целями не ходила. Вероятно, не хотела, чтобы про неё было что-нибудь написано государю. Это обыкновенно имелось в виду при найме квартир, и нетребовательный жилец переезжал в шияновские развалины с приятным убеждением, что здесь хоть и "худовато, да спокойно".
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дорожа "спокойностью", в шияновские закутки набиралась всякая нищета и мелкота, иногда очень характерная и интересная.
Аристократию составляли захудалое армейское офицерство и студенты-медики пятого курса, которым надо было ходить в клиники военного госпиталя. Эти были менее всех искательны насчёт покровительства и протекции, но Кесарь Степанович, впрочем, и им иногда сулил сбои услуги.
- Люблю молодежь, - говорил он и сейчас же, вздохнув, прибавлял: - но зато, спасибо им, и они меня любят. Бедные ребятки, понимают, что безрукий совсем готов бы их затеснить, да не смеет - боится...
Боялся он, разумеется, страхового письма.
Студенты, впрочем, к полковнику за содействием не обращались и даже слегка над ним подтрунивали или просто его избегали.
Иногда встречались такие, которым и сам Кесарь Степанович и его защитительная предупредительность казались очень подозрительными. Думали, будто он может служить Богови и мамону... Но "серый жилец", то есть публика из простолюдинов, и особенно староверы, которым в тогдашнее сердитое время приходилось очень жутко, питали к нему безграничное доверие.
Эти отношения мне представлялись тогда очень странными, и я никак не мог понять, происходило ли это доверие к Кесарю от большого практического ума или от неразумения. Но так или иначе, а репутация дома всё-таки на этом выигрывала, и теперь это воспоминается мило и живо, как весёлая старая сказка, под которую сквозь какую-то тёплую дрему свежо и ласково улыбается сердце...
Люди нынешнего банкового периода должны нам простить романтическую чепуху нашего молодого времени.
Явным противоречием между словом и поступками Берлинского было то, что, беспредельно храбрый в своих импровизациях, он в практических делах с властями был очень предусмотрителен и, может быть, даже искателен. Так, например, считая Бибикова не только не выше себя, но даже несколько ниже, по крайней мере в том отношении, что он мог писать о нём что угодно государю, Кесарь Степанович иногда надевал мундир и являлся "в Липки" к Бибикову. Политиканы, склонные к обобщениям, придавали этому большое значение и подозрительно истолковывали такие визиты в неблагоприятном смысле; но всего вероятнее полковника заводила к генерал-губернатору просто нужда, в которой Бибиков ему, может быть, помогал из обширных средств, находившихся в его безотчётном распоряжении. Простолюдины же толковали это совсем иначе и получали выводы прекрасные; они говорили:
- Наш-то, батюшка, воин-то наш галицкий, Кесарий Степанович, опять пополоз ругать Бибика. Пущай его проберёт, недоброго.
Сажин сказывал, что Бибиков даже и это знал и очень над этим смеялся, а отношений своих к Берлинскому всё-таки нимало не изменял и не отказывался быть ему полезным.
