Валерий Попов - Очаровательное захолустье
- Эй! - окликнул его я.
Чуть не прошагал в глубокой задумчивости мимо и тут резко тормознул, изумленно вытаращился.
- Ты? Оч-чень хорошо! - после долгой прогулки разрумянился, крепок, крепок еще... хоть недавно и из больницы.
- Ну... что ты там видал? - Я поспешно выдаивал из него прогулочные наблюдения, которые могли не понравиться жене. А если будет что-то подходящее - расскажем и ей. Хотя это навряд ли... Специально, что ли, чтобы меня терзать, встали в позиции?
- А? - Он задорно закинул голову, весело глянул. - Представь себе - видал. Удивительную вещь... о приспосабливаемости растений!
И тут продолжает свою почти вековую сельхоздеятельность!
Ну, это еще ничего, подумал я... хотя жена к этому тоже не особо благоволит.
- Представляешь? - Он огляделся, на чем бы это нарисовать, но, не найдя ничего подходящего вокруг, стал изображать своими большими ладонями. - Упала сосна. Был тут ураган... у вас в городе был ураган?
- ...кажется, нет. - Одновременно я оглядывался назад: не делает ли там жена что-то предосудительное, готовясь к бою? Наверняка.
Потом я повернулся к отцу... Так всю жизнь и вертеться?
- Так вот, - заговорил он азартно, сверкая очами. - Упала сосна. Задрала корни. И мох, что на них рос - мельчайшие ворсинки, - я разглядел.
А говорит еще, что видит плохо!
- И они сначала росли в прежнем направлении, то есть уже горизонтально. И вот - я сегодня заметил! - Он победно улыбнулся белыми еще зубами. - Концы ворсинок стали загибаться вверх, то есть к солнцу! Видал-миндал? - Он пихнул меня радостно в плечо.
Да-а... Приятно каждый день возвращаться с открытием. Если, правда, оно никому не вредит! А кому, собственно, может вредить открытие? Я оглянулся. Жены на террасе не было. Так голову отвертишь!
Он весело зашагал к дому, прислонил к крыльцу свою палку, продекламировав с пафосом: "...И, верный посох мне вручив, не дай блуждать мне вкось и вкрив". Знаю, что под настроение он может шпарить "Онегина" час подряд... но сейчас это вряд ли получится. Воинственно подбоченясь, появилась жена:
- Ну что, жрать вам давать?
Видимо, на кухне она усугубила свое настроение.
Отец с улыбкой сел за столик во дворе, всячески демонстрируя: вот - я улыбаюсь. Не отвечаю на вызов. Я мудрый, терпеливый человек. Если дадут что-нибудь поесть - я смиренно покушаю. Нет так нет.
Жена со стуком поставила две тарелки с мясом и села рядом, ничего себе не положив.
- А ты почему не ешь? - кротко спросил я.
- Потому, что я не понимаю - сколько же можно жрать?
Отец, улыбаясь терпеливо и отстраненно, снял шляпу, обнажив мощный лысый свод, подвинул тарелку и стал есть. Ел он страстно и истово, как делал все, что действительно его интересовало. Жена глядела на него в упор и с вызовом. Ну как их оставить одних? К тому же к ограде подкатил автобус, из него вышла праздная толпа и стала слушать четко доносящиеся сюда речи экскурсовода о страданиях великой поэтессы в этом крохотном домике... Она, кстати, одна тут мучилась, а нас тут восемь человек, две семьи - еще одна семья с той стороны! Только зрителей нам сейчас и не хватало. Чувствуешь себя зверем в клетке причем в чужой!
Все! Более подходящего момента не будет! Под это вот угнетенное состояние все пойдет.
- Кстати, - беззаботно обратился я к отцу, - тут Петр появился из больницы - у нас пока живет.
- Да-а?! - радостно воскликнул отец, всегда проявляющий к родичам с родины восторженный, хоть и недолгий интерес. - Ну и как он?!
Жена с грохотом поставила его пустую тарелку на мою. Ее-то реакция была как раз обратной: даже упоминания о родичах - даже о своих - ее утомляли. Теперь, видимо, ей казалось, что именно из-за нашествия родственников в нашу квартиру ей пришлось уехать в этот барак. Момент подходящий - хуже уже не будет.
- С Петром все в порядке, - уверенно сказал я. - Более того, завтра мы с ним и с группой писателей, философов, социологов, экономистов, бизнесменов отправляемся в Удеревку, чтобы разобраться с непростой ситуацией там, чем-то помочь!
- Это ты устроил?! - восторженно воскликнул батя.
Я скромно кивнул.
- Молодец! - сказал он.
Жена со звоном швырнула вилку, вскочила и ушла. Так. Теперь бежать за ней? Но тут заговорил отец, размеренно и благожелательно:
- Я очень рад, что ты не забываешь свою родину, и вдвойне буду рад, если вам в чем-то удастся всем вместе разобраться...
Хрена два мы в чем-то там разберемся!
- ...и чем-то помочь! - договорил он торжественно.
Мысль закончена? Теперь надо бежать к жене.
Я побежал. Она плакала в углу кухни.
- Ну что? - обнял я ее тощие, дрожащие плечи. - Должен же я куда-то ездить? Не могу же я все время один твой портрет писать? Еще кто-то мне нужен?
- Да-а! - всхлипывая, произносила она. - Этот все время про Удеревку свою говорит! Как хорошо он там жил!.. Зачем, спрашивается, сюда приехал? Как мать там вкусно кормила его... Все время хочет сказать, что здесь мерзко и что я плохо его кормлю! А теперь ты туда уезжаешь? Плохо здесь, да?
- Ну почему ты думаешь? - чувствуя, что она успокаивается, залопотал я. Он просто так, вспоминает... детство всегда кажется самой лучшей порой...
- Да? - Она, всхлипывая, но уже успокаиваясь, повернулась ко мне.
Кажется, я сумел ее провести - с ней это так легко, что даже стыдно... перевел весь разговор на батю. А что делать? Все должно пригождаться, даже вражда, хоть и недолгая.
- Раз так, - проговорила она решительно, - веди его сейчас в Дом творчества мыться, грязного его нельзя оставлять!
- Конечно, конечно! - целуя ее, лепетал я... Как легко!
Еще хмурясь и вытирая кулачком слезы, она стала собирать ему в пакет чистое белье.
- Только плохо... что ты с ним тоже уйдешь, - значит, долго не будет тебя... Ты сегодня уезжаешь?
Я кивнул. И она кивнула.
- Ну хорошо. А я пойду тогда посплю. А то я очень устала, - и, махнув тощей рукой, ушла во тьму узкой комнаты.
- Ну что, пойдем помоемся? - бодро сказал я отцу. Теперь, когда один фронт чуть-чуть успокоен, можно на другой.
- С пр-ревеликим моим удовольствием! - проговорил отец. - Мечтал об этом с самой больницы! Ты сможешь меня сопровождать?
- С пр-ревеликим моим удовольствием! - пр-роговорил я.
И вот настала минута, когда все было хорошо. Жена спала, набираясь сил. Мы с отцом неторопливо шли мыться по красивой аллее. И даже солнце вдруг выглянуло, разобравшись с тучками.
- Да-а! - Предчувствуя блаженство и сладострастно почесываясь, отец смотрел в небеса. - Помню, однажды точно такая же была погодка... лет восемьдесят пять назад. Так же вот - то солнце, то тучки. А мы, помню, с матерью ехали в поле, снопы скирдовать. Я спиной на телеге лежал... и в то же время как будто летел... вместе с тучками. И только выехали за околицу, сразу закапало. "Ну, - мать говорит, - скирдовать нельзя, снопы будут мокрые, давай поворачивать". И только повернули - солнышко, как вот сейчас, вылезло. До дома задумчиво так доехали - мать говорит: "Да, наверное, все просохло, дождик-то небольшой был. Едем, Егорка, скирдовать..." И только за околицу - закапало опять! - Отец засмеялся. - Уж и не помню, чем кончилось тогда!
- Но мы с тобой - точно помоемся! Если урагана не будет, - пообещал я.
Отец шел со скоростью пешего голубя, но за какие-нибудь полчаса мы добрались. Мы прошли через холл Дома творчества. Там в косых лучах солнца наслаждались негой (писатели здесь уже почти не жили) пышные женщины из обслуги. Мы поздоровались и прошли в душ.
- А мочалку, мочалку положила она? - разволновался батя. Горяч! - А вешать все куда? Ни ч-черта тут нет - некуда вешать!
Я вышел в холл, под лениво-удивленными взглядами женщин взял стул, отнес отцу.
- Вешай сюда.
Я пошел в соседний отсек, вяло поплескался, вытерся. Глянул к бате... Да, темперамент другой! Он натирался, сморщив лицо - не столько от мыла, сколько от страсти. Один лишь азарт жизни владеет им... а то, что он не соответствует уже его возрасту, - об этом забыл впопыхах. И как я его потащу, после этого самоистязания, он тоже не думает. Должен думать я - обо всем и обо всех. Но не всегда, черт возьми! Уезжаю!
- Ты скоро? - устав от ожидания в холле, заглянул я к нему.
- Я еще только намылился! - яростно отвечал он.
Изменить ничего невозможно - это все равно, что остановить ладонью летящий снаряд. Может, это последнее физическое наслаждение человека, страстного во всем и всегда! Завидую его страсти! Я вышел к клумбе, смотрел, как удлиняются тени от цветов.
- Азартно моется ваш дедулька! - проходя мимо, сказала уборщица. - Не чересчур ли?
В ответ я только развел руками: не удержишь.
И наконец он выпал из душа - с алой, глянцевой, блестящей, чуть не прозрачной кожей, с отвисшей челюстью и мутным взглядом, шел зигзагами, не видя меня. Я подхватил его, усадил на скамейку. Долго он отдыхивался, наконец глаза его обрели какой-то смысл.
- С легким паром! - поздравил я.
Опираясь мне на плечо, он шел довольно твердо, но, когда мы перешли рельсы, глаза его снова помутнели, и он стал, шагая, падать левым боком все сильней, ближе к земле, и на окрик: "Эй!" - никак не отреагировал. К счастью, тут рядом оказался приятель, Феликс Лурье, ловко поднырнул под левую руку, и втроем мы пошли.
