Яков Бутков - Горюн
Между тем начиналась деятельность петербургской жизни. Показывались мальчишки с трезубцами в руках и котомками со всяким добром. Торопливо шли к делу чернорабочие двух великих трудящихся классов. Дремля возвращались в свои клети ночные извозчики. Потом чрез площадь и Исаакиевский мост потянулись похоронные процессии: сначала несколько мужиков пронесли простой сосновый гроб, сопровождаемый двумя парнями и бабою. Они шли скоро, чтоб не опоздать на работу и не подвергнуться вычету за прогульные часы. За ними следовали телеги с гробами, не сопровождаемые никем: они были заподряжены различными домами здравия и также торопились, чтоб во-время поспеть на кладбище.
После всех показались дроги заново драпированные. Они медленно и солидно везли великолепный гроб, обитый бархатом и золотою мишурою. На крышке его лежала новенькая трех-уголка. Впереди шли факелоносцы, а за ними форменные люди несли на бархатных подушках ордена. За гробом следовала толпа людей в мундирах и сюртуках. Иные из них имели приличную случаю печально-важную физиономию; другие, из тех, которые были помоложе, разговаривали между собою о чем-то совершенно постороннем этому случаю. Проходящие мужики, глядя на эту процессию, замечали про себя: "Видно, кто-нибудь богатый умер!" — "Да, видно, что богатый!" — "И в большом чине: глядь-ко, шляпа какая!" — "Небось, барин был". — "Да, барин был — да вот теперь он помер же".
Герасим Фомич, желая развлечься несколько, последовал за богатым покойником. Сняв шляпу, он примкнул к печальной процессии, не сочувствуя чужому горю и не обращая внимания на раздававшиеся в толпе отрывистые фразы вроде следующих:
— Обед заказан в "Лейпциге".
— А! В "Лейпциге"! Там недурно готовят! Скажите, пожалуйста, вы хорошо знали покойника?
— Да! Мы играли с ним у Максима Кузьмича.
— А известно, кому достанется место?
— Говорят, что Максим Кузьмич назначен.
— Максим Кузьмич? Да кто это такой?
— Неужели вы не знаете? Это муж Катерины Фоминишны.
— Катерины Фоминишны? Ну, так он на хорошей дороге!
— Как же! Он сделал чрез жену чудесную карьеру.
— А, кажется, не очень большие дарования имеет?
— Что дарования в наше время! Кто нынче не имеет каких-нибудь дарований? К чему служат дарования?
— Кстати, позвольте спросить, вы нынче бываете в клубе?
— Редко, большею частию у Максима Кузьмича.
— Следовательно, вы с ним друзья? Сделайте одолжение, так, при случае…
Разговор в этом духе продолжался по всему длинному и печальному пути до Смоленского поля. Герасим Фомич шел, как мы сказали уже, для развлечения и был занят своим животным горем; он, однако, заметил следующее, вовсе до него не касавшееся обстоятельство: в то время, когда процессия проходила мимо заведений, украшенных вызолоченными гроздиями и художественными произведениями, имеющими обширный смысл для желудка, некоторые из господ, сопровождавших покойника, вздохнув тяжело, уклонялись в эти заведения поодиночке или попарно, не говоря один другому ни слова, только перемигнувшись между собою выразительно, и, возвратись к процессии через несколько минут, вздыхали во всю дорогу с особенною силою, делавшею честь их чувствительности.
Наконец процессия остановилась на Смоленском. Великолепный гроб был опущен в могилу, и присутствовавшие, в том числе и Герасим Фомич, молча бросили в нее по три горсти земли. Потом все засуетились, заговорили, заторопились, как люди, кончившие что-то тягостное и спешащие к чему-то приятному.
И вот разнокалиберная толпа, с полным сознанием, что отдала последний долг покойнику, торопливо стала садиться в экипажи.
— Вы где сядете, Иван Никитич? — спрашивал один персонаж.
— Я с Петром Иванычем, — отвечал другой.
— Иван Никитич! Садитесь с нами! — воскликнул третий.
— Как вам угодно, господа. Я думаю, что будет дождик, — замечал четвертый.
— Царство ему небесное! — говорил пятый персонаж, вздыхая. — Он был… Но я не злопамятен!
И в то же время сыпалась дробь иных восклицаний, замечаний и изречений, в которых трудно было бы доискаться связи и смысла:
— Боже мой! Я потерял табакерку!
— Памятник, говорят, будет в несколько тысяч: четыре плачущие добродетели и семь плачущих пороков. Прелесть, не правда ли?
— Я никогда не завтракаю!
Этот разговор едва касался слуха Герасима Фомича, который все еще стоял у могилы с поникшею головою; но гигиеническое замечание какого-то барина, садившегося в карету, что он никогда не завтракает, потрясло его. Он взглянул на этого барина с тоскою; глаза их встретились, и барин, считая Герасима Фомича одним из неутешимых друзей покойника, обратился к нему с утешением:
— Что делать! Человек осужден на подобные лишения! Надобно переносить их… Где вы садитесь?
— Я?.. Да я так!.. — отвечал Герасим Фомич.
— Как можно так? Сюда шли так, в процессии, а отсюда, когда уже все кончено, надобно ехать… Не угодно ли вам занять место в этой карете?
Герасим Фомич, не вдаваясь в рассуждения, по какой причине он может ехать, сел в карету. Барин дернул шнурок, и наемные клячи двинулись из Смоленского привычною для них погребальною рысью.
Минут пять в карете царствовало торжественное молчание. Герасим Фомич не решался заговорить первый. Его сосед нежно поглаживал свои бакенбарды и поправлял галстук, потом начал насвистывать что-то, потом попросил Герасима Фомича извинить ему его рассеянность.
— А! Ничего-с! — отвечал Герасим Фомич.
— Повидимому, вы из близких людей к покойнику?
— О нет! Я только так!..
— А! Вы были ему обязаны?
— Извините, напротив…
— Понимаю: покойник, не тем будь помянут, не имел привычки обязывать, и вы, так же как и все мы, исполнили только общий долг. "С горстью земли на его могилу мы бросили все дрязги и расчеты", — как сказала "Пчела" в одном фельетоне. Надобно отдать справедливость "Пчеле": это великая истина!
— Да-с! А если истины не случится, то всегда она скажет что-нибудь новое, — заметил Герасим Фомич.
Барин, быстро взглянув в лицо Герасиму Фомичу, продолжал:
— Вы постоянно читаете "Пчелу"? Я так предпочитаю ей ту… другую; та имеет свою цель, свое направление и особенно взгляд. По моему мнению, у нее взгляд гораздо обширнее, многостороннее…
— Да-с! Она смотрит на человечество с высоких точек, — сказал Герасим Фомич и снова замолчал, потому что, решась соглашаться с мнением своего соседа, он употребил начало фразы, когда-то читанной им где-то, и не мог припомнить ее окончания; но, к изумлению его, сосед, снова взглянув на него, засмеялся, сочтя неумышленное выражение его за каламбур и его самого за острослова.
— Это превосходно, — сказал он: — вот я, признаюсь, не имею этой счастливой способности… счастливой, потому что человек остроумный и находчивый всегда имеет значение в обществе.
Герасим Фомич ободрился: ему никогда еще не случалось слышать себе комплимента; ему всегда говорили более или менее ясно, что он дурак, что он не может ни сказать, ни сделать что-нибудь разумное; но вот неожиданно признают его человеком остроумным, и этим он обязан неоконченной фразе, смысла которой он сам уразуметь не может! "Случай, мелочь! Вот от чего зависит наше значение в глазах других людей", — подумал он и, видя себя в благоприятных отношениях к соседу, сказал ему с некоторою свободою:
— Благодарю вас за комплимент; но, извините, я не разделяю вашей мысли: я думаю, что не остроумие, а действительный ум дает человеку ход или значение в обществе.
Это противоречие мнению соседа произошло уже неспроста, а вследствие тонкого соображения: Герасим Фомич заметил, что сосед его принадлежит к числу людей ученых, или, что, впрочем, все равно, к считающим себя учеными, и потому, отдавая преимущество пред остроумием капитальному уму, на который всякий, даже и неученый человек имеет притязание, он мог подать о себе еще более благоприятное мнение.
— Впрочем, — продолжал он, исполняясь отвагою на разговорчивость и припоминая кое-что читанное им в книгах, — нельзя определительно сказать, что таких-то или иных качеств люди постоянно имеют значение. Я думаю, что все, от людей гениальных и могущественных до тех, которые слывут совершенно пустыми и ничтожными, имеют свое время для самостоятельного значения, даже первенства в чем-нибудь, и потому всякий, кто бы он ни был, хоть раз в жизни бывает для чего-нибудь нужен, к чему-нибудь годится, — словом, достигает цели своего существования.
Сосед Герасима Фомича, глубокомысленно помолчав с минуту, отвечал:
— Да! Я совершенно согласен с вами и без всякого намерения польстить вам скажу, что ваша идея поражает меня своею оригинальностью. Я удивляюсь вашему искусству схватывать предмет, так сказать, на лету и быстро проникать его сущность. Ваше остроумное положение оправдывается даже нынешним фактом; мы похоронили человека, который жил исключительно для себя; казалось, что он не имеет никакого назначения, совершенно лишний между людьми, даже и не лишний, потому что все равно было, существует он или нет, его существование не имело никакого отношения ни к обществу, ни к человечеству, ни к его кругу, ни даже к месту, которое занимал он. Вдруг он умирает, и тут только, уже в мертвом виде, имеет назначение: пятьдесят человек, которые не чувствовали его пребывания на земле, приятно почувствуют, что он покоится в ней.
