Константин Леонтьев - Лето на хуторе
— Что ж мне сказать? Я бы очень была рада.
— Рады? Чему ж вы были б рады?..
— Тому, что нравлюсь такому хорошему человеку, доброму...
После этого Маша вдруг засмеялась, выставляя напоказ свои белые зубы, и уходила, а Иван Павлович думал: «Какое странное существо!»
III
Все шло прекрасно. Но вот однажды утром Иван Павлович удалился от зноя в свою комнату, которой окна были на восток и где темная стора, мешая утреннему свету, разливала прохладу.
Он собрался переводить что-то с латинского и начал было уже чинить перо с большим тщанием.
В других комнатах никого не было слышно. Маша ушла к Алене, а Михаиле еще с утра отправился в Салапихино, куда призывала его медицинская практика.
Белые часы с лиловой розой на циферблате, заведенные и исправленные по случаю приезда Ивана Павловича, резко стучали в соседней комнате. Восточный ветер, шевеливший расписную стору, приносил с собой далекое пение петухов, и от этих однообразных звуков только заметнее было глубокое полдневное молчание всего остального.
Так прошло около часа.
Вдруг послышался стук телеги и голоса с надворья. Иван Павлович прислушался. Дверь заскрипела, и раздались шаги.
— Да, рубликов двадцать серебром, — говорил голос Михаилы.
— Э-ге! — отвечал незнакомый голос, — ты вот какие куши стал брать! Да тебя уж скоро в Москве будут знать.
— Что ж за куш за такой? Ведь харчи мои...
— Ничего, ничего!... Я ничего не говорю, — громогласно возразил незнакомец, — молодец да и только, Ми-хайло Григорьич!
Тут послышался шопот сдержанный, и голос Маши произнес с быстротою:
— Что вы это? Экой шутник вы какой! Что это вы выдумаете только?
Михайло и незнакомец громко засмеялись. Иван Павлович совершенно был заинтригован. «Кто ж это может быть?» И он продолжал внимательно слушать.
— Да-с, да-с, — снова начал приезжий, — вот и мы опять приехали сюда... Я говорил, что долго не выживу в Москве — не могу: так и тянет сюда; здесь все как-то роднее!
— Ну уж понятное дело-с, — возразил Михайло, — что роднее: здесь родились, то есть, здесь и все, как есть, свое... Ну, и только что вот поскучнее-то, я думаю, не в пример против московского-то будет...
— Э-э! нет, Михайло Григорьич! Ты не поверишь, как я люблю деревню... Деревня мой рай, моя жизнь; здесь и люди-то добрее, и жизнь покойнее! Ты и судить об этом не можешь... Тебе небось Москва-то чудом каким-нибудь представляется.
— Отчего ж это так уж и чудом? Был я не раз в Москве, то есть этак годов двадцать назад; как барыня-покойница еще езжали туда, так и меня брали... Ведь я уж старец теперича... Ведь в Москву или Петербург какой-нибудь поедешь, если так, для примера, не на забавы на какие-нибудь... то есть в мои-то лета, Дмитрий Александрыч!
Несколько времени они помолчали.
— Пойти вашего коня-то поставить к месту, — сказал наконец Михайло и заскрипел дверью.
Тогда опять послышался ласковый голос Маши.
— Вот вы как зазнались, в Москве-то поживши; уж правду сказать, зазнались. Бывало, то и дело все рассказывают, как вы по ночам верхом здесь разъезжаете.
— Ты лучше мне скажи, в кого ты влюблена?
— Это ваше дело влюбляться, батюшка, а нам уж куда... Я не знаю, как это так и влюбляются-то.
— Ну уж верно есть какой-нибудь ферт?
— Еще я на ферта-то на вашего и смотреть, может быть, не захочу.
— Отчего ж, коли человек хороший? Замуж можно выйти...
— Очень нужно! Что я сама себе лиходейка буду, что ли? ни с того, ни с сего, да вдруг и замуж. Еще какой-нибудь такой навяжется... За меня даже один в Москве...
— Ну, вот и значит, что зазнобил кто-нибудь сердечко. Ферт-то, значит, и завелся. Сам отец твой говорил, что выписал тебя сюда для этого.
— Отцу нужно очень все рассказывать. Говорлив уж больно.
— Ну так что ж за беда, что отец мне сказал? Я ведь, ты знаешь, люблю тебя...
Иван Павлович подошел к дверям и прислонился к стене около них.
Слышно было, что незнакомец ходил взад и вперед по комнате, похлопывая арапником.
— Полноте вы кнутом-то вашим хлопать; того и гляди меня заденете, — заметила ему Маша...
Хлопанье прекратилось. Настало молчание.
— Маша, а ведь я тебя ужасно люблю! — внезапно произнес мужчина.
— Хоть бы вы не кричали так...
— Ах, да! я и забыл...
После этого опять послышалось шептанье, прерываемое от поры до времени сдержанным смехом Маши.
Иван Павлович стал раздумывать, хорошо ли будет с его стороны войти туда в эту минуту и прервать их разговор. Найдя, что непохвального тут нет ничего, и убедившись даже, что ему необходимо спросить себе молока, потому что подошло время завтрака, он, скрепя сердце, растворил дверь. Маша сидела на лавке боком к окну и шила. Незнакомец сидел на стуле около нее. Увидев Василькова, он встал. Господин этот был довольно высок и худощав; по обеим сторонам бледного его лица спадали на плечи светло-каштановые кудри; мелкие, но довольно правильные черты лица, рыжеватая круглая бородка, широкие клетчатые шаровары, белая жакетка, распахнутая на рубашке, не прикрытой жилетом, и длинные концы пестрого носового фуляра на шее — все это давало ему весьма иностранный вид, который, как новизна, очень понравился нашему наблюдателю.
Он ответил на вежливый поклон незнакомца и хотел обратиться к Маше с просьбою прислать ему молока, но кудрявый молодой человек сказал звучным голосом:
— Позвольте мне рекомендовать себя как соседа...
— Очень приятно!
— Мне тоже... Встретить образованного человека в такой глуши — ничем неоценимая радость... Моя фамилия Непреклонный...
— Васильков Иван Павлыч...
— Знаю, знаю; мне уже сказано было о вас... И он крепко пожал руку Ивана Павловича. Васильков был очень смущен всем этим и хотел опять попросить молока у Маши, которая все время следила с улыбкою и любопытством за их разговором, но Непреклонный опять не дал ему исполнить это намерение.
— И надолго вы в наших парижах?
— В чем-с?
— Pardon! в наших странах, в этих грустных полях?
— Я полагаю пробыть весь вакант и даже, может быть, далее, смотря по здоровью...
Непреклонный снисходительно улыбнулся.
— Я думаю... я полагаю даже, что это ошибка.
— Что-с ошибка?
— Ваше мнение о здешнем климате. Климат пустой: от него перемены не будет.
— Все-таки, согласитесь, деревенский воздух...
— Иван Павлыч, — перебила Маша, — молоко пора кушать. Хлеба прикажете?
— Потрудитесь, пожалуйста.
— А-а! Молоко, хлеб! — воскликнул Непреклонный, — дайте нам молока и хлеба! Я готов целый день пить молоко и есть хлеб: это превосходно, пасторально! Маша, и я буду есть.
— Слушаю, слушаю-с, принесу всем. — С этими словами Маша ушла.
Непреклонный вздохнул...
— Вы учитель? — спросил он.
— Да-с, учитель. Преподаю русский язык...
— Были в университете?...
— Нет-с, я ограничился одним гимназическим курсом. Непреклонный подвинулся к нему ближе и спросил вполголоса:
— Вы бедны?
— Да, я состояния не имею. Непреклонный отвернулся, промолвив:
— Да, да я тоже был беден...
Потом вдруг воскликнул, сверкнув глазами прямо в лицо изумленного Василькова:
— Но это ничего!... Смелей вперед, вперед!
И, запев какой-то марш, он начал барабанить в стекло.
К завтраку пришел Михаиле. Все были веселы, особенно Непреклонный; он выпил почти целый горлач молока, говорил без умолка самым простым языком, спросил у Ивана Павловича, наблюдает ли он кравы, и когда тот отвечал, что одно из искреннейших его желаний — желание изучить домашний быт русского народа, он засмеялся, пожал ему плечо и заметил, что это бездна и что в два месяца ее не исчерпаешь. Маше он говорил комплименты, рассказывал смешные московские анекдоты, подшучивал над медициною Михаила, и незаметно прошедший завтрак оставил в душе Ивана Павловича какое-то смутное чувство удивления, беспокойства и удовольствия, в котором он сам не мог себе дать отчета.
После обеда молодой человек куда-то исчез. Маши тоже не было видно, и Васильков заблагорассудил выйти к реке и посидеть на камне, в тени. Проходя чрез сквозные сени, он увидел Машу, преспокойно разговаривавшую у задних дверей с Непреклонным. Иван Павлович покраснел и остановился; но, увидев, что Маша продолжает смеяться и что присутствие его не производит никакого эффекта ни на нее, ни на него, подумал, покачал головой и, уходя, обернулся еще раз. Глаза его встретили взгляд молодой девушки, которая скорчила небольшую гримаску и очень мило погрозила ему пальцом. Потом опять подняла глаза на Непреклонного, который в живописной позе, прислонясь к притолке, раскидывал перед нею свои кудри, широкие отвороты жакетки и пестрые концы носового фуляра.
Иван Павлович, начав подслушивать с утра, решился без труда продолжать начатое. Он сел у порога и напряг внимание.
Маша что-то прошептала.
— Ну, вот, дай Бог тебе здоровья, что не забыла старого друга! Поцалуй меня, — сказал ей в ответ Непреклонный.
— Ну вас с вашими поцалуями! Что ж обещали-то?
