Вера Панова - Евдокия
Товарку свою Машу Овчинникову Евдокия не видела уже полгода и только накануне узнала случайно, что Маша отправляется в родильный дом.
- Какую товарку?
- Овчинникову Машку. Проверить хочешь? Проверяй ступай. Андрюшку с собой возьми...
- Ты хоть объявляй, куда уходишь-то, - сказал он устало. Евдокия села на кровати, слезы стыда и упрямства подступили к горлу:
- Вот я тебе объявляю, что завтрашний вечер опять в больницу к Машке пойду, слышал?
- Не кричи! - сказал он сурово. - Дай детям покой.
Она затихла и до утра лежала без сна. Гнев на кого-то - не на себя ли? - и тоска, и другие чувства, которым она не могла бы подыскать названия, давили ей грудь...
На другой день Ахмета на Разгуляе не было. Евдокия ждала его, ждала возле булочной и пришла домой разочарованная и усталая.
Хорошо, что она пришла рано! Евдоким, против обыкновения, был уже дома - сидел в кухне и починял валенки. Катя и Павел крутились около него, он им что-то рассказывал - видно, смешное, потому что дети смеялись.
- Гляди, жена, - сказал он, - как я тебе ладно валенок зашил. - Он посмотрел на нее внимательно и спросил: - Ну, как там Маша, разрешилась?
- Не знаю, - ответила она упавшим голосом. - Я не была.
У нее не хватало сейчас силы лгать, ей было все равно. Или нехороша она показалась вчера Ахмету, что он так поступил с ней? Она пошла в коровник и поплакала.
Евдоким словно не замечал ничего, шутил с детьми и только после ужина, когда они остались вдвоем, сказал:
- Послушай. Сядь-ка, да обсудим, что же это у нас с тобой получается. Неважно получается. Что было раньше, то... Ладно уж. Но больше не хочу обмана. Хочу честной жизни! - сказал он и ударил по столу своей широкой твердой ладонью. - Хочешь Ахмета - будь с Ахметом. Но потихоньку к нему не бегай, слышишь? Я его сегодня чуть-чуть потрепал, а ведь если трахну серьезно, то ему живому не быть. И пойду я через тебя, дура ты баба, под строгую изоляцию, а детей куда денешь? По белому свету размечешь? Ты об этом подумала? Или у тебя ни души, ни рассудка нет, а только жадность бабья? Врешь - и рассудок есть, и душа, можешь себя придержать.
- Что ты с ним сделал? - шепотом спросила Евдокия.
Евдоким задумчиво разгладил усы:
- Ну... нашел его и говорю: забирай ее по-хорошему либо свертывай с дороги, чтобы тебя и близко не было! А он пьян, что ли, был, полез драться. Тоже!.. Отделал я его маленько: не лезь! Может, еще в суд подаст от большого ума-то.
Она закрыла лицо руками. Он продолжал:
- Погоди реветь, послушай, что я предлагаю. Я же не старорежимный насильник какой-нибудь, чтоб неволей тебя держать. Если так уж полюбила, что жить без него нет возможности, - люби, что ж тут поделаешь. Но - меня при этом не будет!.. Может, боишься, что бездомной останешься? Не на улицу гоню, не бойся. Ты в этом доме как была, так и будешь, - он твой, дом этот.
Пораженная, она взглянула ему в глаза:
- А ты?..
- Обо мне разговора сейчас нет. Мы с детьми другой дом построим, ответил он. - Дети со мной уйдут: Ахметке детей не оставлю. И тебя-то оставлю скрепя сердце: только если сама захочешь. Не верю этому прохвосту, на полкопейки не верю, безответственный человек... Ну, дело твое.
Евдоким встал. Увидел ее растерянное лицо, усмехнулся невесело:
- Вот, значит, Дуня. Такое мое предложение. И ты решай скорей. Ни мне, ни тебе так жить неинтересно, как Ахмет нам определил. Из меня, скажу откровенно, за прошлую ночь десять лет жизни ушло. Решай. А на свиданья бегать - не допущу. Я не покойный папаша твой, со мной этой легкости не будет, не жди. Я за тебя ответчик, понятно тебе?
Евдокия сидела не двигаясь. Он вышел. Не в спальню - к мальчикам в светелку пошел и затворился.
И затих дом, и она сидела одна в тишине, словно привыкая к будущему своему одиночеству.
Так вот будет она сидеть по вечерам и ждать Ахмета, - дождь будет шуметь по крыше, - а Ахмет придет ли, нет ли, - ненадежный человек, обманщик, хоть красивый, ах, красивый...
Бесконечно будет шуметь дождь, и дом будет тихий, мертвый.
А те, что вносили в него жизнь, - уйдут, и не понадобится им больше ее забота, и не будет она каждый день узнавать от них разные новости и обсуждать с ними их дела, и если, встретясь с ней, кто-нибудь по привычке назовет ее "мама", - это уже ровно ничего не будет значить.
Евдокия горько заплакала.
Ей стало обидно за них и ужасно, что они уйдут отсюда из-за Ахмета. Уйдут для того, чтобы она в этих комнатах миловалась с Ахметом.
А ужасней всего, что уйдет Евдоким, добрый, разумный, работящий Евдоким, без которого не было бы ни дома, ни семьи, - ничего бы не было.
Невозможно было перенести такую несправедливость, чтоб из-за Ахмета ушел Евдоким. Евдокия зарыдала в голос.
Наверно, Евдоким слышал рыдания. Но не вышел ее утешать. Она рыдала, рыдала, потом подумала: "Чего это я плачу, глупая; ведь Евдоким сказал решай. Решай, сказал. Как захочу, значит, так и решу - кому тут быть, а кому не быть".
И, успокоенная этой мыслью, чувствуя, что гора свалилась с плеч, умыла лицо, помолилась, улыбаясь счастливо и виновато, о здравии Евдокима, детей и своем собственном и легла спать. А утром, когда Евдоким и Андрей поднялись, чтоб идти на работу, уже топилась, как всегда, печь, был готов завтрак, и Евдокия степенно хозяйничала у стола.
Они никому не рассказывали об этой истории. Но неведомо откуда пошла по заводу молва - может быть, от всезнающей Марьюшки, она же и подшепнула Евдокиму, что Ахмет вернулся... Молва пошла, и однажды инструментальщик Мокеев, склочник и сквернослов, обозлясь за что-то на Андрея, назвал его: "шлюхин выкормыш". Андрей ринулся драться - не успели его удержать; откинутый тяжелым кулаком Мокеева, он бросался снова и снова. Сильный Мокеев испугался исступления мальчишки, попятился, крича:
- Ну чего ты, чего, чего?! Она с татарином гуляет, дурак!
Несколько человек схватили Андрея за руки, увели, усадили. Андрей выплюнул кровь, - Мокеев разбил ему зубы, - и сказал:
- Все равно изувечу подлеца.
Его вызвали в ячейку, уговаривали и ласково и строго, - он стоял на своем:
- Не могу его видеть. Она с меня вшей снимала...
И только когда Андрею пригрозили, что выгонят из комсомола, - он расплакался, кусая кулаки, и дал обещание не трогать Мокеева.
Евдоким не сказал жене, из-за чего Андрей подрался с Мокеевым. Больше у них не было разговора об Ахмете. И Ахмета не было: явился на миг, белозубый сатана, отуманил, ожег, набаламутил, - и нет его опять.
12
Кто-то постучал в окно. Был вечер, дети только что заснули. Евдоким еще не вернулся с завода, - верно, задержался на собрании. Евдокия вышла отворить. Улица была пуста, ни души, медленными хлопьями падал снег. Евдокия хотела уже закрыть дверь, как что-то вдруг пискнуло у ее ног. Она поглядела - на крыльце лежал небольшой серый сверток, в свертке пищало. Евдокия подняла сверток, внесла в дом и положила на мучной ларь.
Она развернула отсыревшее тряпье и вынула ребенка, мальчика. Ему было недель пять-шесть, он уже держал голову. Освобожденные ножки задвигались, подтянулись к животу. Ребенок поднес кулачок ко рту и потребовал еды. "Эге... эге... эге", - говорил он, ворочая головкой, и заплакал. Евдокия зашикала и прижала его к груди, успокаивая. Лицо ее стало взволнованным, серьезным и важным, словно это был ее ребенок и она собиралась накормить его грудью. "Эге... эге..." - говорил ребенок, перестав плакать и хватая ртом ее кофту. Евдокия положила его - он опять залился отчаянным криком, побежала к печке, налила теплого молока в пузырек, заткнула чистой тряпкой и дала ребенку. "Эге... эге..." - заговорил он яростно, почуяв запах молока. "Ага!" - удовлетворенно сказал он, поймав тряпку ртом, и стал сосать.
- Ишь, жадный! - с восхищением сказала Евдокия, любуясь им.
Накормив, она налила в таз теплой воды и стала купать ребенка. Он тряс ручками и ножками, но не плакал, и она ловко обмыла его и губами собрала воду со спинки, как делали другие женщины, - от сглазу, от наговора, чтоб рос здоровым да умным. Потом она отнесла его в спальню, на кровать.
- Вот мы какие чистенькие стали, какие красивые! - приговаривала она, вытирая его.
Ребенок молчал и все поворачивался к лампочке. Евдокия запеленала его в старую простыню. Спеленатый, он стал похож на белого червячка и так же ворочал головкой, как червячок; после мытья волосы на его темени стали черными.
- Вот так-то, лежи да спи! - сказала Евдокия, укрыла его своим стеганым одеялом и, потушив свет, пошла поглядеть, какое приданое получила за ребенком.
В сером свертке оказалась застиранная женская рубаха, обрывок байкового одеяла и грубый холщовый свивальник. Все это Евдокия вышвырнула в сени. На пол упала бумажка, Евдокия подняла ее. "Крещен Александром", было написано на бумажке. Евдокия подумала: хорошее имя Александр, можно кликать Шурой, Сашей, Саней, как понравится, а то еще Аликом.
Пришел Евдоким. Усталый и чем-то недовольный, он долго мылся под висячим рукомойником, и Евдокия заробела - вдруг он не захочет принять ребенка? Сменив одежду, он молча уселся к столу, а она, подавая ужин, все думала, как ему половчее сказать.
