Е. Хамар-Дабанов - Проделки на Кавказе
У водопада в тени дерев стоит длинная скамья. Оба брата сели на ней и от нечего делать стали разбирать надписи, вырезанные на коре берез. Сознаюсь, и я люблю читать эти надписи: они обыкновенно так же глупы, лицемерны и надменны, как эпитафии на наших кладбищах. Зато они несравненно разнообразнее: здесь увидите порывы отчаяния и восторга, заметки сладких воспоминаний, чувства любви или ненависти, гордости или покорства року.
* Черкесы называют нарзан богатырскою водою: вероятно, от неимоверных физических сил, получаемых от ее употребления,
На кладбищах, напротив того, вечные форменные восклицания печали; все выранжированно, приторно и притворно.
Слуга пришел звать братьев Пустогородовых к Прасковье Петровне. Все сидели в своей семье за русским самоваром. Николаша говорил, что пора ему отправиться в Тифлис, где, вероятно, будет еще задержан приготовлениями к поездке в Персию. Петр Петрович отпускал его с богом. Прасковья Петровна со вздохом отвечала:
— Если ехать тебе, так конечно отправляйся; но не лучше ли подождать брата, которому также надобно побывать в Тифлисе? Быть может, ему там понравится и он захочет остаться служить в Грузии.
— Нет, матушка!—возразил Александр,—если мне оставаться на службе, так конечно на Кавказе; мне в Грузии делать нечего: какая там служба? Но как вы желаете, чтобы я съездил в Тифлис, то я поеду не прежде вашего выезда отсюда:
— Спасибо тебе!— примолвил старик Пустогородов.
Китхен пригорюнилась и стала говорить о своей поездке
туда же недели через две. Прасковья Петровна отговаривала ее, прибавляя: «Я к вам так привыкла, что ваше отсутствие было бы ощутительнее для меня даже сыновнего».
Не думаю, чтобы Прасковья Петровна подозревала чувства госпожи фон Альтер к ее любимому сыну: но мы, естественно, любим того, кто нравится любимому нам предмету. Тут, разумеется, должно исключить ревнивых мужей, которые очень неблагосклонны к тем, кто нравится их женам. Притом же Китхен была так мила, так проста в обхождении, так хорошо предугадывала желания Николашиной матери, что нельзя было Прасковье Петровне не любить ее всем сердцем.
Но пора нам обратиться к кисловодской ресторации, кругом которой горели уже плошки. Окна здания блестят от многочисленных свеч, зажженных в зале. Пора, пора на бал! Покуда весь beau monde одевается, причесывается, охорашивается перед зеркалами, рассмотрите освещенную ресторацию.
Здание невелико; колоннада не тяжела, то и другое в совершенной соразмерности с возвышенностью, на которой оно стоит. Лестница перед фронтоном, которая спускается к главной аллее, очень удачна. Когда ночью ресторация иллюминована, она делает бесподобный вид, укрываясь в гуще окружающих деревьев. Яркий свет огневой сквозит между свежих листьев кисловодского сада, где зелень, поддерживаемая влажностью воздуха, остается во всей красоте до глубокой осени. Влево главная аллея теряется вдруг во мраке самой густой тени дерев; это заветное место кажется еще темнее от блеска огней, бросающих свет на близкие клумбы перед ресторациею. Ревнивцы! Вы не любите этой части кисловодской аллеи; здесь —обычай, освященный даже модою, чтобы красавицы, привлекающие взоры во время однообразного контрданса, приходили в эту аллею подышать вечернею прохладой, благоуханием воздуха и отдохнуть от усталости и ослепительного блеска огней. О, вы правы: сколько давно желанных поцелуев срывалось в этой безмолвной и тихой темноте! Сколько нескромных речей, требований произносилось тут шепотом!.. Они незвучны, но страшны для мужниных ушей! Когда жена упорхнет в эту опасную тень, ревнивый муж крадется туда же... Но в глуши не рога растут у него; нет... от напряжения слуха вырастают уши. Так зачем же привозить своих жен дышать животворным воздухом Кисловодска « давать им испить богатырской струи? Вы скажете: «Почему же этот воздух и эта струя не так действуют на нас? Почему же на жен наших они действительнее? Разве в их жилах течет не такая же кровь, как и у нас?» Помните, однако ж, что вы — мужчины, а они — женщины: для вас с самого младенчества были открыты все пути к наслаждениям, для них — совершенно напротив. Вы истощили себя в разврате, они сберегли себя в борьбе с желаниями и страстями. Решите же, кто прав? Но не стану вас обвинять; вы — чада своего века: всякий из вас вольнодумец, либерал для себя и вместе властитель над слабым, строгий судья к ближнему. Скажите, господин фон Альтер, что вам вздумалось, вкусив все наслаждения, испытав губительные следствия распутства, жениться в пятьдесят лет. на восемнадцатилетней хорошенькой девочке? Или необходима была жертва к итогу всех тех, которых вы на своем веку соблазнили и обманули? Знайте же, что справедливая судьба, внушив вам истинную страсть к этому милому созданию, избрала ее орудием кары за ваши пороки и пресыщение. Пусть так! Но зачем же этой жертвою, этим бичом должна служить непорочная, чистая Китхен? Всё вы виноваты, господин фон Альтер: зачем было вам на ней жениться? С другим мужем она могла бы быть счастлива и остаться чистою; а теперь... Вы, господин фон Альтер, слывете в свете честным человеком: честен ли поступок ваш? Бог вам судья!
В зале все суетились. Музыка играла. Все воображали, по крайней мере, что веселятся. Была третья французская кадриль. Николаша и Китхен танцевали вместе. Толпа зрителей разбирала красоту и ловкость приезжих дам; или смеялась над ужимками туземок и над одеждой жен и дочерей офицеров местного гарнизона, старавшихся выказывать себя и свое тряпье, в той мысли, что подражают современной моде. Фон Альтер долго смотрел на танцующие пары, наконец, ему надоело, и он, взяв в трактире трубку, отправился курить в сад. Долго ходил он без цели, вслушиваясь в звуки оркестра. Музыка умолкла. Полковник сел на скамью в гуще леса, откуда, никем не замечаемый, мог видеть все происходившее кругом. Он увидел Александра, задумчиво и одиноко бродившего в темной части аллеи; увидел много молодых дам, порхавших мимо и скрывавшихся в темноте. Вдруг он вскакивает с места... Это она! Китхен мелькнула перед его взором. Она беспокойно озиралась кругом, как дикая серна, чующая охотника. Но куда девалась она? Ее не видно. Фон Альтер, обратив все внимание в слух, подкрадывается по тропе в самую гущу леса; сердце его сильно бьется; ему страшно убедиться в том, что душа подозревает. Но во что бы то ни стало он хочет все узнать. Он не видит, куда идет, беспрерывно спотыкается, задевает за сучья дерев. Инстинкт указывает ему дорогу. Вдруг... слышен поцелуй и шепот разговора. Он вслушивается, голос произносит:
— Милый друг!.. Ужасно... целый день быть вместе... и как будто не видеть друг друга... как я люблю тебя!..
Затем еще поцелуй, и опять шепот. Фон Альтер не внимает более словам, он приближается как можно тише; дошел... перед ним двое; темнота мешает различать лица, но это женщина и перед ней мужчина; она говорит:
— Помни... я всем жертвую, чтобы тебя прижать к сердцу, тебя поцеловать...
В эту минуту послышался удар и треск сломавшегося чубука. Фон Альтер говорил молодому любовнику:
— Если вы желаете знать, кто вас ударил, милостивый государь, имею честь уведомить, что я полковник такой-то.
Потом, уходя в досаде, он ворчал про себя: «Какая беда! Изломал чубук! С меня сдерут за это рубля три серебром! Впрочем, нужды нет, из обломков сделаю два маленьких дорожных чубука».
Напрасно Николаша уговаривал Китхен войти в залу. Она непременно хотела идти домой. Вся трепеща, она плакала и озиралась кругом, воображая, будто видит кого-то, будто слышит шаги, приближающиеся опять; между тем никого не было. Николаша тщетно представлял ей, что, не возвратясь к танцам, она утвердит подозрение мужа, который теперь может только подозревать, не будучи ни в чем уверен. В темноте он не мог различить, кто были любовники. Но госпожа фон Альтер не хотела ничего слушать, перешла речку по набросанным каменьям, оступилась, замочила ноги и в сильном, душевном волнении пришла домой. Николаша, сделав пребольшой крюк по саду, вошел совсем с другой стороны в залу, где начиналась кадриль. Тут, не теряя времени, он подхватил даму и, как будто ни в чем не бывало, уже стоял в кадрили, когда вошел полковник фон Альтер. Один младший Пустогородов мог заметить, как старый немец, с сильным беспокойством, искал глазами кого-то среди танцевавших и сидевших дам. Осмотрев всех, немец вышел и не возвращался более на бал, но когда мазурка кончилась и стали садиться за ужин, фон Альтер очутился против Николаши.
— Что вашего брата не видно, Николай Петрович?— спросил он.
— Не знаю! Верно ушел к отцу, он не любит балов, не танцует, в карты не играет... не мудрено, что ему скучно,— отвечал Николаша.
Ужинающие спрашивали вина, друг друга потчевали; фон Альтер и Николаша нимало не отставали от прочих. Начали перебирать красавиц, бывших на бале, оценивать их черты, уборы, стан и движения: кто хвалил одну и смеялся над другой; кто повторял остроумные слова такой-то и рассказывал нелепости, слышанные от другой; смеялись над глупыми выходками, над двусмысленными выражениями; словом, шум за столом был велик. Фон Альтер рассуждал с Николашею о ревности: супруг оправдывал это чувство. Пустогородов доказывал его ничтожность и находил, что умный человек должен быть выше ревности, которая, вкравшись в сердце, унижает его перед самим собою и другими. Соседи двух собеседников вскоре вмешались в разговор, сделавшийся общим.
