Алексей Толстой - Собрание сочинений (Том 1) (-)
- Нет же, - завопил дьяк, - в том-то и дело, что не выходит. А такая штука, что я, как Давид, скакать должен и петь. А я плачу потому, что как же я со своим образом ей на глаза покажусь?
Образ у дьяка был действительно несуразный: серая его бороденка косицами росла на впалых щеках, бугром поднимались красные скулы, из-за которых выглядывали мигалки, нос же был морщинистый, как коровья сиська.
- Так они сюда приезжают? - спросил Шавердов и, оглянувшись на Сашку, нахмурился.
- Я ничего не говорил, ничего не говорил, - забормотал дьяк испуганно и вдруг, увидев Сашку на табуретке, нагнулся к нему. Сашка забегал глазами и усмехнулся, ощерив гнилые зубы.
- Смотри ты у меня, - сказал дьяк, едва не колотя попадьина сына по носу пальцем, - ты меня не знаешь, Сашка, я тебе голову сверну, гад навозный.
- Нашелся один такой, - сказал Сашка весело. У дьяка задрожали колени.
- Ты за ним пригляди, - обернулся он к Шавердову, - как же можно его Аннушке на глаза показать. Ах, боже мой, что за люди... Ведь у ней душа нежная. А я вдруг ее и ввергну в этакую пакость.
- Да, - сказал Сашка, - они теперь барышня, от нас нос воротят, а когда-то вместе купались.
- Сашка, - визгливо закричал дьяк и стукнул кулаком по прилавку, - я тебе сам в руки дался... Аннушка моя завтра приезжает... Дьяк, дьяк, заткнись-Забудь это, Сашка. Что за язык мой окаянный... Все я наврал... Никто не приезжает, и дочери у меня никакой нет... Она да - в Утёвку... Вот ваша Утёвка... тьфу.
В безмерном волнении дьяк заметался и, бормоча, поспешно вышел на улицу, где ветер подхватил сивые его волосы и бросил на глаза.
3
Как только вышел дьяк, Сашка перегнулся через прилавок и прошептал:
- Друг, я слышал, что она конфетка. Ах, друг, вот радость... актерки, знаешь, такие добрые, а во-вторых, я ей вроде начальства: она - дьякова дочь, а у меня дядя благочинный.
Шавердов молча поглядел на Сашку, замкнул кассу и пошел к внутренней дверце, ведущей в дом. Сашка проворно последовал было за ним, но в дверях Шавердов, обернувшись, толкнул его кулаком в грудь и затворился.
- Что ты, друг, - жалобно вскрикнул Сашка и побрел на улицу, куда, пройдя домом, выходил Шавердов, чтобы замкнуть и бакалейную лавку.
Отойдя шагов на десять, исподлобья наблюдал Сашка, как Шавердов спокойно навесил замок, попробовал его рукой и, не оглядываясь, ушел опять в дом.
Худая его, костлявая фигура в нагольных сапогах и пиджачке, надетом на косоворотку, делала все движения размеренно и спокойно, потому что Коля Шавердов по матери был из саратовских немцев и лицо сохранил, бог знает, сколько поколений, тевтонское - большое и угловатое.
Отец его, волостной писарь, потом винный сиделец, отморозил себе в овраге руки и ноги и помер, оставив после себя восемь человек детей, бакалейную лавку и Каролину Ивановну - супругу, у которой в изобилии росли борода и усы; но, несмотря на все это, Каролина Ивановна нежно любила свой приплод и весь день хлопотала и кудахтала по дому, только под вечер выходя посидеть на скамеечке в огород над речкой.
Глядя на степную зарю, которая тоскливо отражается в воде за ивой, слезилась Каролина Ивановна:
- Васенька, Васенька, зачем ты не сидишь рядом со мной со своим добрым лицом, - хотя у покойного Шавердова лицо вовсе не было доброе и сидеть с женой в огороде над речкой он не сиживал.
Погрустив, Каролина Ивановна спохватывалась и спешила домой, зовя громким голосом:
- Ванька, Васька, Федька, Лешка, noch ein mal Лешка, Коленька, идите есть, паршивцы...
Услышав в обычный час маменькин голос, Коля Шавердов вошел в большую кухню и сел за чисто выскобленный стол. Тотчас изо всех дверей налетели братишки и уселись по лавкам, болтая ногами; два Лешки - забияка и нытик все время щипались, пока Коля не ударил их ложкой по головам. Каролина Ивановна поставила щи и придвинула к себе единственную тарелку с вилкой; остальные ели ложками, окуная куски солонины в чашку с горчицей.
Братишки чавкали, как поросята, маменька, ощерив зубы, морщилась от черного хлеба с горчицей, который очень любила, Коля сегодня есть не мог.
- Дьякова дочь приезжает, Анна Матвеевна, - сказал он, бросив ложку.
Каролина Ивановна усмехнулась:
- Говорят, она с офицером живет... Дьяк-то не знает?
- Это, маменька, не вашего ума дело, - воскликнул Коля. - Ели бы лучше да молчали, - и он встал из-за стола, захватив с окна книжку. - Рады язык почесать... Противно,
Каролина Ивановна промолчала, но, когда Коля вышел, нашлепала по щекам Лешку-забияку и Лешку-нытика, и те долго ревели.
А Коля прошел к лошадям, завалил сена, закрыл ворота, посадил на цепь собаку и полез по лесенке на крышу сарая, где из веток и соломы сделана у него была вышка-шалаш. В шалаше лежали донельзя засаленные красная перина, две розовые подушки, и в медном тазу стоял огарок, который Коля сейчас же и зажег.
Здесь, в уединении, лежа под тулупом, Коля мог смотреть на звезды и читать приложения к "Свету". Но сегодня не занимали его ни похождения игрока в "большом свете", ни "развратная графиня Кармоньяк". Глядя на пламя свечи, над которым толкалась мошкара, думал Коля:
"У самого Мейергольда училась, имеет бумагу, поди-ка, высокая теперь стала, взрослая... А как уезжала, говорила: "Не забывай меня, Коленька..."
Коля оперся на локоть, лицо его стало детским и задумчивым.
"Я-то не забыл, а меня, конечно, давно забыли. У нее все переменилось, а здесь всех перемен и есть, что пройдет зима - лето настанет, и я в шалаше живу. А все-таки, - Коля вздохнул, - никто ее так не любит, как я... Следочки бы ее целовал... Она взяла бы аршин мой, например, я бы это место, где она держала, отрезал пилой и закопал бы в огороде у плетня, чтобы никто, кроме меня, не дотрагивался... С офицером живет. Эх, маменька. Вруг же люди без совести, без понятия. Людям до всего дело. Только я всем покажу, как языки чесать, первому пащенку Сашке язык оторву. Ах, дрянь..."
Коля сбросил тулуп и сел в сильном волнении.
"Он непременно под нее подкопается, он, я знаю, чего придумал".
И Коля стал поспешно одеваться, путаясь, бормоча и сердясь все сильнее.
Потом, задув огарок, сбежал по приставной лесенке вниз и вышел на улицу. Из-за крыши поднялась луна, и длинные от нее густые тени легли на свежую дорогу; отсвечивали неровные окна изб, за речкой пьяный человек кричал истошным голосом.
4
Сашка, раздумывая над Колиным невежеством, постоял у лавки, потом щелкнул пальцами и побежал по огородам к дьячкову дому. У самых ворот нагнал он Матвея Паисыча и, забежав вперед, засматривал дьяку в глаза.
- Неужели вы, Матвей Паисыч, шуток не понимаете? - сказал он слащавым голосом. - Я, например, ужасно уважаю Анну Матвеевну и всегда готов ей услужить...
Дьяк остановился и, не поднимая головы, навострил ухо.
- Я чувствую, кто они и кто я, - продолжал Сашка, - я неуч и лодырь, а они - образованность, приятность в обращении, рафинад.
- Верно, - сказал дьяк и вместе с Сашкой нехотя взошел на крыльцо.
- Я на тот предмет говорю, Матвей Паисыч, - у Сашки даже голос стал томный, - что если они прокатиться пожелают, у вас ведь, Матвей Паисыч, лошади даже нет, а у маменьки два жеребца, так я всегда, только крикните, прибегу и доставлю...
- Это хорошо ты насчет жеребца, - сказал дьяк и вдруг схватил Сашку за руку. - Не знаю я, парень, что у тебя на душе... Ах, Сашка, не верю я тебе... Растревожил ты меня...
- Матвей Паисыч, отец вы мой родной, Анна Матвеевна как сестра мне, вместе ведь выросли. - Сашка вдруг оглянулся и зашептал, близко наклонясь: - А Шавердов-то, как вы ушли, говорит: "Лопни мои глаза, если я ей салазки не загну..."
- Врешь, - сказал дьяк басом и оттолкнул Сашку, - Шавердов не скажет...
Сашка вытащил даже крест из-за пазухи, чтобы побожиться, и вместе с дьяком вошел в дом. Расстроенный Матвей Паисыч прошел в зальце, где стояли сундуки, покрытые кошмою, на окне висел в клетке воробей и повсюду были постланы чистые половички...
- Пол-то ножищами не топчи, - сказал дьяк отчаянно и, схватясь за голову, сел на табурет. Напротив него поместился Сашка и, трогая дьяка за колено, продолжал:
Мне маменька сегодня говорит: "Вот, хоть бы душенька наша, Аннушка, приехала, хочу глазком на нее поглядеть".
- Ну, -так и сказала? - спросил дьяк. Сашка опять принялся божиться.
- Я, чай, - маменька говорит, - выросла Аннушка-то. А что же у вас, Матвей Паисыч, карточки ни одной ее нет?
- Есть, - сказал дьяк и вдруг весело подмигнул,- - в заветном месте запрятаны, боюсь, украдут, тебя боюсь... А показать?..
Сашка, зная дьяка, смолчал; тогда у дьяка даже руки вспотели - до того хотелось ему показать, - и, наконец, едва не плача и говоря: "Позднее время, Сашка, иди спать, уходи", вытащил из сундука шкатулку с карточками и, вздув лампу, еще раз сказал: "Уйди".
Снята была Аннушка множество раз, сначала в простеньком платье, с косой и удивленными глазами, потом коса исчезла, появилось драповое пальто, даже пенсне на одной фотографии. "Ученость", - прошептал на это дьяк. Далее платья улучшились, из снова отросших волос завилась прическа, и на последней, наконец, фотографии снялась Аннушка в бальном туалете с открытою грудью и руками, - такая прекрасная, с едва начинающейся нежной полнотой, что дьяк, закрыв ладонью дочку, в волнении прошептал:
