Борис Казанов - Полынья
- Михайлыч, гак неправильно заложили. Надо переложить.
- Где?
- На правой вантние.
- Наверное, выложился сам. - Кутузов все бросил. - Надо Шарова позвать.
Трощилов его остановил:
- Дай мне.
Кутузов словно его не услышал... Боцмана нисколько не удивляло, что Трощилов сейчас с такой страстью искал работу, с какой прежде отказывался от нее. Такая резкая перемена, происшедшая с ним, скорее указывала на отсутствие всяких перемен. Просто он пользовался работой, отрицая ее суть. И хотя такой вот он Кутузова устраивал больше, но не всегда и не везде.
- Вот ты все метешь, моешь, а посмотри на себя! Тельняшка - полосок не различить. А кровать? Что логово...
- Отмоюсь, Михайлыч! А ты мне дай сейчас, дай...
- Такую работу надо заслужить.
Но разве он не заслужил? Шпиль расходил. А коридор, трапы? Блестят как зеркало... И в то же время понимал сам: работа на высоте, со снастью качественно новая. Это все равно что перевод в другой класс. А как туда перейдешь, если главное не то, что ты знаешь, а то, что надо чем-то заслужить? Нет, все равно не жить...
Опустив голову, повернулся, чтоб уйти. Но остановился опять.
- Михайлыч! А ведь я остался, не улетел...
- Правильно сделал. "Кристалл" станет портовым. К нему очередь будет на целый квартал.
- Не из-за этого я. Из-за мачты! Хотел гак переложить...
- Кому-либо другому скажи.
- Из-за этого! Из-за этого я...
Он выглядел так, что Кутузов понял: придется уступить. Угрюмо покрутил цепь, ударил о сапог:
- Сходи...
Еще не дошел до мачты, как понял - опоздал.
Море засветилось в своей глубине и проступили волны, которые шли не рядами, а кружно, как бы захватывая их со всех сторон. Вид этих волн, почти отвесных, но тихих, зловеще обагренных луной, его остановил.
Магнитная зыбь...
Наверное, еще было время, чтоб успеть. Но для этого надо было уметь так работать, чтоб обо всем забыть и одновременно обо всем помнить. Так работать он не умел и просто стоял, выжидая время, чтоб прилично соврать, если спросят. Внезапно увидел каких-то птиц, похожих в этом освещении на зверей, которые приближались, перемахивая с волны на волну... Как молния пронеслась в сознании: с криком бросился назад, боясь, что закрыли дверь и он остался. Шаров уже его ждал, впустил и выслушал - без упрека, с обычным для него состраданием. Отправился на мачту сам, и так, словно пошел на рядовую работу. Это открытие, как метлой, вымело из него прежние чувства. Все растворилось в ощущении удобства, что он как уборщик, свободный от вахт, имел право спать, ни о чем не заботясь, зная, что остальную работу выполнят такие, как Шаров. Думая о том, как придут когда-нибудь домой, погружаясь в стоны металла, в голоса катерков, снующих между громадных обшарпанных стен доков, в эту милую воду с радугой масла и мазута, на какой-то момент представил себя на высокой мачте с огоньком, чинящего снасть над волнами, что могло произойти сегодня, по не произошло, и уже по сне заплакал, изливая последнюю обиду на мир, на людей, на самого себя.
19
Капитан Просеков посмотрел на море...
Наверное, сильный ветер прошел этой стороной, и сейчас их не ветром, а его настроением качало. И в то же время эти необычные, опьяняющие волны были не только следствием пролетевшего настроения. Когда-то их описал Гомер в знаменитом сне Одиссея, очарованного пением сирен. А потом научно объяснил Ньютон своим законом приливообразующих сил Солнца и Лупы, придававших круглому лицу Землн гримасу космического эллипсоида. Проще сказать, наступила пора смены ветров, течений, перелетов птиц - то неустойчивое время осеннего полнолуния, которому мореплавание обязано своими лучшими открытиями.
Перед глазами капитана возникли старые карты с красными пунктирными линиями парусных судов, составленные на основании сноса и бутылочной почты... Великолепный дрейф английских пакеботов, открывших прямую дорогу из Старого в Новый Свет. Замечательные блуждания финикиян, попавших в течение Западных Ветров, а потом топивших свои бесценные карты из-за преследования пиратов. В такое вот время задумал побег и тот старый разбойник, отправившийся на поиск "реки жизни", способной исцелить от недуга крови*. А теперь другой мореплаватель, Кокорин, открывал для себя прямую дорогу домой, не подозревая, что дорога эта закрыта на сотни замков. И можно было представить, что произойдет через час-полтора, когда волны пойдут в резонанс, тяжелая волна остановит винты, а от перегрузок давления помутится рассудок этих незадачливых спасателей... Кто о них вспомнит тогда? Какой Гомер пропоет прощальную песнь? Да ничего не произойдет! Просто выйдет Просеков, мучимый бессонницей и больной ногой, и их приведет.
* Имеется в виду испанский конкистадор Понсе де Леон, открывший Гольфстрим в 1513 г.
А сам? Куда ему плыть?
Почему-то отсюда, из Полыньи, воображение не простиралось дальше той безмолвной каменистой полосы, отгородившей от него остальной мир. Настя, официантка из столовой, права: дальше ему плыть некуда. Но как внезапно! Из-за письма от неизвестной женщины... Почему же не подошла? И даже если это та, которую знал когда-то, то почему написала с таким опозданием? Нахлынуло прошлое, захотелось отомстить? Как это жестоко! Или он ее не любил? Он мог сказать совершенно искренне: он любил всех женщин, которых знал. И даже если б кого-то захотел разлюбить, то просто не успел бы это сделать. Да они и не приходили к нему ради детей, семейной жизни.
Ради чего пришла та, с глазами утонувшей птички? Нашел на вокзальной скамейке: чего-то сидела, куда-то смотрела, в какую-то сторону ехала - поди узнай! Осталась, как осень, как забытье, как кружение вянущих листьев... Или та, с которой и встретился и расстался в воде? Даже лица не помнит, не заметил. Ожоги медуз, одно бормотание, бред... Где это? Уходящие плашкоуты, туманный берег Южных Курил... Это были не женщины, а состояния души, окрашенной безвозвратностью жизни. И только здесь, на пустынном кладбище под Тессемом, время остановилось...
Пристать к берегу по совету Насти? Ночные бдения при свете лампы, с потрескиванием дров: строчить что-то, вылавливать мух в черниле ржавым пером. Создать нечто такое для массового переписывания... Пустое, Дик! После дневников Скотта, оборванных на полуслове, ничего нового не напишешь. Все было, все прошло на земле... Господи, как люди устарели!.. А может, пожить обыденно, просто, как все? Повесишь барометр на двери, будешь есть лук с подсолнечным маслом и ждать пароходов - от осени до весны... А что даст весна, Дик? Откроешь в лучах, в чистоте воздуха, что ты постарел па целую полярную ночь. Или заблудишься в метели, среди десятка домов, и вырубят в куске льда, как исторических животных: легавого с голой шкурой и его хозяина в охотничьем костюме, - скорее всего. Да и с чем ты туда придешь? Или у тебя есть на это право: открыл Атлантиду, течение Западных Ветров? А если б сделал что-то такое, тогда бы смысл твоей жизни, в какой наготе ни представился теперь, тогда бы он был и оправдывался высшим смыслом. А так, в преддверии старости, оглушенный несчастьем и не умея преодолеть себя каким-то нечеловеческим открытием, - для этого нет сил, озаряющих одиночек, может, и подлых, но не боящихся своей подлости, потому что природа их охраняет и бережет: она их растит, воспитывает и убивает, это ее дети, таких сил, чтоб уцелеть, в тебе нет, ты просто убогое дитя человечества, и скорбь твоя и желание твое, не проявившись в деле, - всего лишь слюни немощи, размазанные по остывающему сердцу...
Что же остается?
Надо отправиться на поиск, искать свою "реку жизни" в океане. Нам нужен не дом, а корабль, Дик! И такой, слава богу, появился -"Шторм". Да, именно' он! Последний корабль, который нас или погубит, или спасет. Его-то и надо привести. И дорога к нему не с Маресале, где поворота не будет и не может быть. А надо повернуть с моря, вот сейчас. Курс, который ты проложил, неверен.
Пока не поздно, обратно - к Неупокоевым островам...
Просеков, торопясь, оделся, вышел в рулевую.
Сара спал, положив на карты свою молодую голову. Ни один прибор не работал, и Шаров вел по чутью, откатывая рукоятки штурвала то влево, то вправо. Собственно, и он спал, загипнотизированный волнами. Но это был особый сон, похожий на забытье пианиста, чутко дремлющего в шквале оркестра. А чтоб дремать среди отвесных водяных стен, нужно обладать отменным чувством равновесия, позволявшим Шарову вести "Кристалл" едва ли не по гребням волн, где он шел, а не создавал иллюзию, что идет. А также умением воспринимать волны как особый вид поступательного движения, помня о том, что истинный курс в волнах поворачивает к глубокой воде, - чем глубже воды, тем круче поворот. И эта линия, как самое важное, что Просеков сразу выделил и распознал, не изменилась. Шаров не делал круги на месте и не повернул, что тоже происходит незаметно. Он вел судно в поселок с той точностью, какая была возможна.
