Александр Попов - Новая Земля
- Ты, Ваня, уж не уходил бы отсюда, а?
Но молчал старик, утирая своим шершавым пальцем слезы старухи, расползавшиеся по морщинам.
- Чего молчишь, как безъязыкий? - утирала и старуха слезы старика.
И, как обиженный ребенок, пожаловался старик старухе - мол, люди побили его, считай, ни за что ни про что.
Встала со стула Ольга Федоровна, положила руки на бока и сказала старику:
- Я этой Селиванихе кудлы повыдергаю - ишь, кощенка, коготки распустила! А Фекла - дура старая! Туда же?! А Прохорихе и совсем молчать бы в тряпочку!..
Иван Степанов за рукав усадил жену на стул:
- Детей разбудишь. Пущай спят.
Но на кухню заглянул сын Николай:
- А-а! Мои старики уже в сборе.
10
Иван Степанович чуть было не сказал своему собственному сыну "здравствуйте" в вежливо-поклонительной форме подчиненного человека. Вовремя спохватился, крепко сжал в приветствии широкую и твердую ладонь сына, а левой рукой обнял его плотную и неохватную для него спину.И почувствовалось Ивану Степановичу то всегда неприятно удивлявшее и пугавшее его - будто бы он подчинен сыну. И было отчего так думать: Николай Иванович широкий, грузно-солидный мужчина, а его отец - низкий, невзрачный, худощавый, щелчком, говорят о таких деревенские, зашибешь; сын образованный, учился в институте, а теперь занимает хорошую, уважаемую должность директора предприятия, а отец - малограмотный, работал то плотником, то грузчиком, то кладовщиком.
Николай Иванович своим близким, чаще матери, иногда говорит, узнавая о жизни и выходках отца:
- Я живу по-людски, для общества и семьи, а вот батю всю жизнь черти дерут: то один фокус выкинет, то, вот вам нате, второй.
Как встретит отца Николай Иванович, так и говорит ему своим солидным, отточенным и закаленным на собраниях и совещаниях голосом:
- Что ты, батя, куролесишь? Живи как все: идет строй - левой, левой, а зачем же ты все - правой, правой.Этак соседям поотшибаешь пятки, да и тебе, чего доброго, ноги покалечат.
Отец хмурился, выслушивая сына.
Николай Иванович долго обливался под рукомойником, шумно плескался холодной водой, всхрапывал. Потом сказал отцу, вытираясь полотенцем:
- Какой-то ты у меня, батя, стал серый - загорел или не мылся... там, на своей горке? - Сын улыбчиво подмигнул матери, сел за накрытыйстол, широко расставив локти.
- У-гу, не мылся, - ответил отец, не взглянув на сына. - Да и есть с чего посереть - старый уже.
- Старый, а чудишь, как юнец. Все на своей бородавке живешь?
Отец молчал, громко, даже как-то вызывающе громко хрустел соленым огурцом.
Ольга Федоровна притворилась, будто бы ей не интересно, о чем говорят отец с сыном, чистила картошку.
Сын помолчал, посматривая на отца, наморщил свой широкий лоб и солидно, громко сказал:
- Неправильно ты, отец, живешь. От людей бежишь, а они ведь разные: один - пьянчуга, тунеядец и воришка, от такого не грех удрать, а другой труженик, ни капли за всю жизнь не принял, ни соломинки не украл. Чем же второй перед тобой виновен?
Отец, не отводя взгляда от крышки стола, ответил:
- Ничем, сын, не виноватый: ведь я не знаю его. А своих, новопашенских, хорошо знаю. В том и разница.
Николай Иванович громко кашлянул в кулак, потом как бы задумался и посмотрел на мать, - Ольга Федоровна тайком от мужа пожала плечами и вздохнула.
Сын и мать были в семейном сговоре: они условились, что в эти дни во что бы то ни стало вернут Ивана Степановича в дом.
- Чтобы жил он по-людски, а не как бездомный пес и бич, - сказал сын матери.
Как старый человек, Ольга Федоровна ждала смерть и сокрушалась в себе: "Как же без Ванечки помирать, всю жизнь вместе, как два голубка, а на тот свет, что же, без его ласкового слова уходить?"
Сын по другой причине хотел вернуть отца в дом. Ему представлялось, что отец пятнает его доброе, уважаемое имя. В городе он, Николай Иванович Сухотин, известный, ценимыйчеловек; еще до перестройки честно заработал два ордена, лет десять на его пиджаке по заслугам сверкает депутатский значок. О Николае Ивановиче пишут в газетах, журналах, по радио, телевидению говорят.Много раз поднимался сын к отцу на гору и уговаривал:
- Кончай, батя, чудить!
Но отец отмалчивался и жил по-своему, и уходил сын с горы один.
Позавтракали отец и сын, изредка роняя холодные камешки слов. Сын еще раз убедился: не сломить старика словом, убеждением. Может быть, спалить хижину? Куда после податься старику? В тайгу? Но в преклонных летах не очень-то разгонишься. Одна останется дорога - домой, в Новопашенный. Отец еще раз убедился: не сочувствует ему сын, а потому пусть каждый по-своему живет, под своим небом ходит, своими дорогами и тропами. Поняла Ольга Федоровна: сын не отступит и на шаг, а отец - и подавно, каждый за свое держится, на своем крепко стоит - быть, кто знает, бою. Беда, как туча, может пройти над домом, и чего ждать? Вчера, когда сын сказал, что спалит отцову конуру, слабеньким огоньком дрожал в сердце матери испуг - думала, а может, все обойдется, может, Иван Степанович все же поддастся на сыновние уговоры. А старик вон что - даже разговаривать с сыном не желает!
Иван Степанович поблагодарил жену за вкусный завтрак и направился в сарай - отремонтировать надломившиеся полозья на санках, вообще по хозяйству мужской рукой пройтись. А вечером хотел уйти на гору, подкупив продуктов и прихватив кое-чего из скарба.
Сын долго и сутуло сидел за столом. Мать сказала ему:
- Уж не надо бы, сынок, на такое дело идти. Доживем мы, старые, свой век как есть...
Но сын прервал ее:
- Нет, мама, не могу терпеть его издевательства. Тебя позорит, меня... Хватит!
Мать присела рядом с сыном и склонила свою маленькую седую голову на его сильное, твердое плечо.
11
Иван Степанович вышел на крыльцо - ласково посмотрело в его глаза солнце. День задавался теплый и влажный. Как над парным молоком, вилась над молодым, но уже по-настоящему зимним снегом дымка дневной оттепели. Сияли и сверкали новопашенские улицы влажным снегом. Его с напряжением держали на своих ветвях, как на плечах, ели и сосны, но вспархивал на ветку снегирь или воробей - снег падал на землю тяжелым комом. Старик жмурилась, улыбался солнцу и снегу. Но увидел покосившиеся, почерневшие заборы, - отвернулся. Понимал старик - от скота загораживал человек огороды, однако как ни урезонивал себя - в сердце стало неуютно: казалось ему, что односельчане нарушили красоту, как-то грубо вклинились в природный строй.
- Маленькую, аккуратную огорожу смастерили бы - и хватит, - ворчливо разговаривал старик сам с собой, протискиваясь через узкий проход в сарай. Так нет же - из горбыля метра в полтора-два наворотят! Где тут корове пройти? Самолет, пролетая над Новопашенным, зацепится. Почернел забор тюрьма тюрьмой, и выглядывает из-за него или подсматривает в щелку осторожный хозяин вот с такой собакой: что в мире делается? Тьфу!
И старик так рассердился на своих, как ему представлялось, скрывающихся за заборами односельчан, что, взявшись было налаживать сани, бросил, откинул молоток и сел на пустую бочку. Заболела ушибленная голова.
- Все кругом не так, все не этак, - горько прошептал он и вспомнил о сыне. - И с ним не такда не этак. Глупо живет! - произнес он отчаянные слова и склонил седую голову.
Вспомнил о поездке к сыну год или полтора назад, после которой решил, что Николай живет неправильно.
Тогда старик не хотел ехать - боялся, что сорвется и в открытую осудит сына за дурную, как ему представлялось, жизнь, за ложный в ней путь. Но Николай однажды забрался к отцу на гору и сказал себе: "Ни шагу отсюда, пока не увезу это упрямца и не покажу ему, как следует жить. Эх, стыдоба - сын должен учить отца!" И за два сыновнего наступления несговорчивая душа старика устала и уступила:
- Черт с тобой, - вези!
Повез Николай отца в Иркутск на "Москвиче". Старикраза два за свою жизнь сиживал в легковом автомобиле и потому долго не мог удобно усесться на заднем кожаном сиденье: то ему мнилось, что глубоко утопает или низко сползает по салисто-гладкому сиденью - цепко брался за кожу, но ослаблял руки - не порвать бы такую нежную и, казалось, тонкую кожу; то у него вдруг начинало покалывать в копчике или ломило в суставах ног. Он шевелился и кряхтел и в двухчасовой поездке устал, будто тяжело отработал день. Сын сосредоточенно смотрел на уносившуюся за спину дорогу и уверенно-щеголевато рулил: то на большой скорости выходил на поворот, то впритирку объезжал переднюю машину, то разгонялся на прямой и в этот момент закуривал или обращался к отцу. Поведение сына, его широкий затылок, маленькие, прижатые к вискам уши безмолвно говорили старику: "Смотри, смотри, вот какой я, Николай Иванович Сухотин, молодец - сильный, умный, ловкий, удачливый. Подумай, достоин ли ты быть моим отцом?"
Иван Степанович хмурился и, если нечаянно наталкивался взглядом на затылок сына, отворачивался к окну.
