Василий Яновский - Поля Елисейские
Когда мы "собирали" наш внутренний "Круг", то некоторые возмечтали о "реальной силе", и для этой цели предлагали вербовать в члены влиятельных или богатых людей... В первую очередь называли имя Бориса Прегеля. Но Фондаминский после некоторого колебания отвел эту канди-датуру:
- Я с ним разговаривал, знаете, по другим делам и смотрел на его руки. - рассказывал не совсем связно Илья Исидорович. - Вы когда-нибудь заметили его руки? Такими руками можно задушить человека. Нет, он нам не подходит...
Фондаминский, как и Керенский и большинство эсеров, был прежде всего художником, артистом, а не политиком, стратегом, так мне всегда казалось.
Болезненная жажда псевдомогущества, псевдовласти компрометировали все лучшие эмиг-рантские начинания. Сколько хороших, благородных объединений разваливалось из-за этого наивного оппортунизма...
"Числа", естественно, распространялись в соседние художественные области; будь Оцупу отпущено немного больше времени, право, он бы докатился и до балета. Выставка живописи, устроенная "Числами", в общем, удалась. Некоторые из присланных картин Оцуп потом продал на аукционе в Виши при помощи энтузиастов врачей, спекулянтов, банкиров. Не обошлось без недоразумений: спустили картины и не подаренные "Числам", принадлежавшие частным коллекционерам. Так, однажды я был свидетелем при довольно томительных переговорах Оцупа с художником Воловиком, чье прекрасное масло без его ведома и позволения продали в Виши.
- В таком большом деле нельзя без ошибок! - объяснил мне Оцуп после ухода гостя, неза-метно глотая воздух, вероятно, ощущая сердечные перебои. Как человек, привыкший к частым волнениям азартной игры, он через минуту уже справился и, псевдобарски раскатывая "р", покровительственно закончил. Очень мне был нужен этот Воловик, подумаешь!
Вечер "Чисел" в тот период составлял гвоздь сезона, как раньше "Зеленой лампы" - там собирался "весь" русский Париж. Чинный зал, где обычно музицировали, совершенно перегружа-лся, так что однажды даже М.О. Цетлин должен был вернуться домой, не получив входного билета. Об этом сообщали с радостью.
На собрании по случаю выхода номера 2-3 "Чисел", где прошел мой "неприличный" рассказ "Тринадцатые", в воздухе пахло скандалом. Милюков говорил о "кризисе" в современном искусс-тве (pour changer), а с мест выкрикивали разную брань; Мережковский с Оцупом на эстраде свире-по заспорили друг с другом. Оцуп уверял, что преимущество Запада перед Россией в том, что здесь исповедуют принцип chacun pour soi, et Dieu pour tous...* Мережковский возражал, говоря, что это пословица консьержей. Он был прав, конечно.
* Каждый за себя и Бог за всех (франц.).
Тогда Поплавский заявил, что русский народ - подлый народ. Достаточно вспомнить род-ную поговорку "один в поле не воин"... Тут раздался из задних рядов томный вопль Сазоновой, сообщавшей о четырех русских беглецах, погибших героически, переплывая Дунай (о них недавно писали в "Последних новостях"). Младоросы давно уже патриотически свистели и стучали; становилось весело.
Милюков, привыкший к "обструкции" чуть ли не с детства, спокойно ждал, а Оцуп довольно умело и лихо цыкнул; утихомирив недовольных, объявил перерыв.
Обычно на таких вечерах во время антрактов в задней комнатушке "для артистов" собира-лись все участвующие в прениях и близкие люди: разбивались на отдельные группы, теснясь вокруг общепризнанных авторитетов или редакторов журналов... Одиночки, не имевшие возмож-ности или основания присоединиться к такому кружку, держались обособленно, гордо.
Время перерыва было, разумеется, лучшим утешением в жизни эмигрантского литератора... Тогда можно пустить острое словечко, повторить сплетню, условиться о встрече, узнать про судьбу рукописи, обменяться ценной информацией, наконец, пожать ручку приятной дамы или знаменитости вроде Шаляпина, Алехина, Керенского. Одни доклады казались скучными, другие захватывающими, но эти паузы были почти всегда одинаково интересны, хотя и не лишены свое-образной горечи.
Так, во время антракта на вечере "Чисел" мне впервые открылся некий жестокий "социаль-ный" опыт... Помню, я стоял в гордом одиночестве, нехотя прислушиваясь к разнобою голосов вокруг Милюкова и Гиппиус, и вдруг заметил застрявшего в другом углу комнаты НН., естествен-но, мелькнула мысль: зачем же нам стоять отдельно, гораздо приятнее дожидаться звонка вместе! И я подошел к нему, но сразу почувствовал враждебный и недовольный косой взгляд - мне были не рады! Я немедленно удалился в свой угол, но тут ко мне подскочил ММ., фамильярно залива-ясь... Теперь я на него поглядел неприязненно и на вопросы почти не отвечал. Близость ММ. окон-чательно "унижала" меня, как, очевидно, разговор со мною "компрометировал" НН... Эта сложная "общественная" механика открылась мне вдруг во всей остроте: она действует с одинаковой силой и в придворной среде и в эмигрантском караван-сарае.
Увы, нигде снобизм, чинопочитание, местничество не развиваются так безобразно-болезнен-но, как в безвоздушной, беспочвенной среде, лишенной реального, казенного пирога. Смуты, дрязги, интриги, споры, конечно, ужасные грехи, знакомые еще ветхому Адаму (во всяком случае, его сыновьям), но противнее всего склока там, где совершенно нет разумных причин для какого бы то ни было соревнования... Именно в царстве грез осуществляется самый жестокий бой - китайских теней на стене.
Исключительную роль в жизни зарубежной словесности сыграли "Последние новости". Хотя бы потому, что мы все сотрудничали в них. А четверговые статьи Адамовича создавали подлин-ную литературную атмосферу.
"Последние новости" под редакцией Милюкова были, разумеется, политическим, демократи-ческим, органом; естественно, что беллетристику, поэзию они представляли себе только как род приманки для дикого читателя, сироп, коим подслащивается горькая хина общественных истин. Так это и было одно время: Бунин - символ лучшего прошлого, затем Алданов, Саша Черный, Дон-Аминадо, переводной полицейский роман, все, что полагается для успешного ежедневного издания.
Но так велик был нажим все растущей молодой западнорусской литературы, что постепенно условные барьеры оказались сметены. В первую очередь "прошла" поэзия: от Поплавского до Терапиано, от Червинской до Кнорринг. Но постепенно почти вся наша проза тоже завоевала там себе место. Даже в статьях "Последних новостей" замаячили религиозные имена и темы. Павел Николаевич только неуклонно заменял повсюду выражение "отцы церкви" словами "древние мудрецы": так ему казалось приличнее. Впрочем, такие слова, как "благодать" или "первородный грех", он попросту вычеркивал.
Приноравливаясь к этому неоэзопову языку, в газете могли сотрудничать даже умеренные обскуранты. Однако Мережковского и ему подобных Милюков так и не подпустил близко, чувст-вуя своим широким, толстовским носом запах не только апокалиптической серы, но и крупповс-ких печей.
Гиппиус долго вела подкоп, стараясь одна, без мужа, проникнуть в "Последние новости". Алданов, не отказывая открыто в помощи, говорил:
- Всем покажется странным такой литературный развод.
- Она будет писать вещицы вроде тех, что Тэффи дает в "Возрождении", убеждал Алда-нова Дмитрий Сергеевич.
Впрочем, и Бердяев не сотрудничал в газете; на большом собрании последний весьма толково распространялся по поводу дьявола в связи с деятельностью большевиков... И Милюков насмеш-ливо заметил, что Бердяеву, вероятно, хорошо знакома сущность князя мира сего, если он так авторитетно о нем высказывается. Это почему-то обидело философа.
- Мне этого не нужно, - с достоинством объяснял Бердяев. - Меня охотно печатают в других изданиях.
Но газеты "своей" он не имел. И Федотову там не было места. Коротко говоря, профессиона-льным христианским мыслителям, за исключением одного Мочульского, кажется, ход к Милю-кову был затруднен.
Это верно по отношению к "старикам"; молодые же уже с середины 30-х годов могли, соблю-дая известные цензурные правила, печатать в газете свои самые характерные произведения, хотя бы по чайной ложке!
"Последние новости" тогда расходились по всем углам зарубежья. Авторитет Милюкова ставился высоко не только либеральными эмигрантами, но и многими влиятельными иностранца-ми. Передовицы Павла Николаевича читали на Quai d'Orsay и газета в какой-то мере влияла даже на реальную политику.
Постоянный сотрудник "Новостей" мог добиться анемичной славы чуть ли не на пяти конти-нентах. Поэтов перепечатывали безвозмездно в рижском "Сегодня" и в нью-йоркском "Новом русском слове". По поводу прозы, как я уже писал, провинция имела собственное мнение и в нашем творчестве отнюдь не нуждалась.
Кроме чести и славы была еще одна причина, почему мы все подходящее таскали в редакцию "Последних новостей". Гонорар!
В нищей Европе очень расчетливый, даже скупой Милюков так поставил газету, что она приносила завидную прибыль. Главной статьей дохода, как полагается в периодической печати, являлись объявления. Те объявления, о которых Дон-Аминадо писал: "За право пользоваться ванной даю уроки фортепьяно".
