Марк Алданов - Ключъ
Въ этотъ вечеръ Муся вернулась домой раньше обычнаго, въ одиннадцать. Перебирая бумаги въ ящикe, она наткнулась на старый иллюстрированный проспектъ пароходнаго общества, какъ-то сохранившiйся у нея отъ поeздки заграницу передъ войною. Муся разсeянно его перелистала. На палубe въ креслахъ сидeли рядомъ молодой человeкъ и дама. Передъ ними на столикe стояли {342} бокалы, бутылка въ ведеркe со льдомъ. Изумительно одeтый молодой человeкъ держалъ сигару въ рукe съ изумительно отдeланными ногтями, влюбленно глядя на изумительно одeтую даму. Вдали виднeлся берегъ, какiе-то пышные сады, замки... Мусю внезапно охватило страстное желанiе быть женой Клервилля, путешествовать на роскошномъ пароходe, пить шампанское, говорить по англiйски. "Ахъ, Боже мой, если бы кончилась эта проклятая бойня!" -- въ сотый разъ подумала она съ тоскою. Муся положила проспектъ и, замирая отъ волненья, вызвала гостиницу "Паласъ". Клервилль былъ у себя въ номерe. По первымъ его словамъ -- голосъ его звучалъ въ аппаратe такъ странно-непривычно, -- Муся почувствовала, что онъ не "шокированъ", что онъ счастливъ...
-- ...Да, непремeнно прieзжайте,-- говорила она, понижая голосъ почти до шопота.-- Будутъ политическiя рeчи, это навeрное васъ интересуетъ.
Въ ту же секунду Муся инстинктомъ почувствовала, что поступила неосторожно. Ея послeднiя слова встревожили Клервилля. Онъ смущенно объяснилъ, что, въ такомъ случаe, ему, какъ иностранному офицеру и гостю въ Россiи, лучше было бы не идти. Муся заговорила быстро и сбивчиво, забывъ о модуляцiяхъ голоса. Она объяснила Клервиллю, что никакого политическаго характера банкетъ, конечно, имeть не будетъ:
-- Вы догадываетесь, что иначе я бы васъ и не приглашала... Я прекрасно понимаю, что вы не можете участвовать въ нашихъ политическихъ манифестацiяхъ... Нeтъ, будьте совершенно спокойны, Вивiанъ, я ручаюсь вамъ,-- говорила она, съ наслажденьемъ называя его по имени. _ Нeтъ, вы должны, должны прiйти... Впрочемъ, можетъ быть, вы просто не хотите?.. Тогда я, конечно, не настаиваю, если вамъ скучно?.. {343}
Клервилль сказалъ, что будетъ непремeнно, и просилъ посадить его рядомъ съ ней.
-- Я плохо говорю по русски и мнe такъ, такъ хочется сидeть съ вами...
Муся обeщала исполнить его желанiе, "если только будетъ какая-нибудь возможность".
Они простились, чувствуя съ волненiемъ, какъ ихъ сблизилъ этотъ ночной разговоръ по телефону. Муся положила ручку аппарата, встала и прошлась по комнатe. Счастье заливало, переполняло ея душу. Ей казалось, что никакiя описывавшiяся въ романахъ ivresses не могли бы ей доставить большаго наслажденiя, чeмъ этотъ незначительный разговоръ, при которомъ ничего не было сказано. Муся подошла къ пiанино и почти безсознательно, какъ въ тотъ вечеръ знакомства съ Клервиллемъ и Брауномъ (почему-то она вспомнила и о немъ), взяла нeсколько аккордовъ, чуть слышно повторяя слова: "E voi -- o fiori -- dall' olezzo sottile -- vi faccia -- tutti -- aprire -- la mia man maledetta!.."
Майоръ Клервилль весь этотъ вечеръ провелъ у себя въ номерe за чтенiемъ "Братьевъ Карамазовыхъ", иногда отрываясь отъ книги, чтобъ закурить свою Gold Flake. Въ комнатe было тепло, однако радiаторъ не замeнялъ настоящаго жарко растопленнаго камина. Удобствъ жизни, того, что иностранцы называли комфортомъ и считали достоянiемъ Англiи, въ Петербургe было, пожалуй, больше, чeмъ въ Лондонe. Но уюта, спокойствiя не было вовсе, какъ не было ихъ въ этой необыкновенной, мучительной книгe.
Клервилль читалъ Достоевскаго и прежде, до войны: въ томъ кругу, въ которомъ онъ жилъ, это съ нeкоторыхъ поръ было обязательно. Онъ и выполнилъ долгъ, какъ раньше, въ школe, прочелъ {344} Шекспира: съ тeмъ, чтобы навсегда отдeлаться и запомнить наиболeе знаменитыя фразы. Къ жизни Клервилля Достоевскiй никакого отношенiя имeть не могъ. Многое въ его книгахъ было непонятно Клервиллю; кое-что казалось ему невозможнымъ и неприличнымъ. Нацiональный англiйскiй писатель не избралъ бы героемъ убiйцу, героиней проститутку; студентъ Оксфордскаго университета не могъ бы убить старуху-процентщицу, да еще ради нeсколькихъ фунтовъ стерлинговъ. Клервилль былъ уменъ, получилъ хорошее образованiе, немало видeлъ на своемъ вeку и зналъ, что жизнь не совсeмъ такова, какою она описана въ любимыхъ англiйскихъ книгахъ. Но все же для него убiйцы и грабители составляли достоянiе "детективныхъ" романовъ,-- тамъ онъ ихъ принималъ охотно. Достоевскiй защищалъ дeло униженныхъ и оскорбленныхъ,-- Клервилль искренно этому сочувствовалъ и не видeлъ въ этомъ особенности русскаго писателя: такова была традицiя Диккенса. Самъ Клервилль, кромe профессiональной своей работы, кромe увлеченiя спортомъ и искусствомъ, интересовался общественными вопросами и даже спецiально изучалъ дeло внeшкольнаго образованiя. Онъ понималъ, что можно быть недовольнымъ консервативной партiей, можно ставить себe цeлью переходъ власти къ партiи либеральной или даже соцiалистической. Но знаменитая страница о джентльмэнe съ насмeшливой физiономiей, который, по установленiи всеобщаго счастья на землe, вдругъ ни съ того, ни съ сего разрушитъ хрустальный дворецъ, столкнетъ разомъ къ чорту все земное благополучiе единственно съ той цeлью, чтобы опять пожить по своей волe,-страница эта была ему непонятна: онъ чувствовалъ вдобавокъ, что Достоевскiй, ужасаясь и возмущаясь, вмeстe съ тeмъ въ {345} душe чуть-чуть гордится широтой натуры джентльмэна съ насмeшливой физiономiей. Клервилль искренно восторгался "Легендой о великомъ инквизиторe", могъ бы назвать въ англiйской, во французской литературe книги, до нeкоторой степени предвосхищающiя идею легенды. Однако, его коробило и даже оскорбляло, что высокiя философскiя и религiозныя мысли высказывались въ какомъ-то кабакe, страннымъ человeкомъ -- не то отцеубiйцей, не то подстрекателемъ къ убiйству... Это чтенiе досталось Клервиллю нелегко и онъ былъ искренно радъ, когда со спокойной совeстью, съ надлежащей долей восхищенiя отложилъ въ сторону обязательныя книги Достоевскаго.
Но это было давно. Съ тeхъ поръ все измeнилось: и онъ, и мiръ. Достоевскiй былъ любимымъ писателемъ Муси. Она сказала объ этомъ Клервиллю и постаралась вспомнить нeсколько мыслей, который отъ кого-то слышала о "Братьяхъ Карамазовыхъ". Клервилль немедленно погрузился въ книги ея любимаго писателя. Ему стало ясно, что онъ прежде ничего въ нихъ не понималъ. Только теперь черезъ Мусю онъ по настоящему понялъ Достоевскаго. Онъ искалъ и находилъ въ ней сходство съ самыми необыкновенными героинями "Братьевъ Карамазовыхъ", "Идiота", "Бeсовъ", мысленно примeрялъ къ ней тe поступки, которые совершали эти героини. Въ болeе трезвыя свои минуты Клервилль понималъ, что въ Мусe такъ же не было Грушеньки или Настасьи Филипповны, какъ не было ничего отъ Достоевскаго въ ея средe, въ ея родителяхъ. Однако трезвыхъ минутъ у Клервилля становилось все меньше.
Потомъ эти книги и сами по себe его захватили. То, что онъ пережилъ въ годы войны, затeмъ долгое пребыванiе въ Петербургe, было какъ бы {346} подготовительной школой къ Достоевскому. Онъ чувствовалъ, что его понемногу, со страшной силой, затягиваютъ въ новый, чужой, искусственный мiръ. Но это волшебство уже не такъ его пугало: ему искусственной казалась и его прежняя жизнь, отъ скачекъ Дэрби до народныхъ университетовъ. Оглядываясь на нее теперь, Клервилль испытывалъ чувство нeкоторой растерянности,-- какъ человeкъ, вновь выходящiй на обыкновенный солнечный свeтъ послe долгаго пребыванiя въ шахтe, освeщенной зловeщими огнями. Самыя безспорныя положенiя, самый нормальный складъ жизни больше не казались ему безспорными. У него уже не было увeренности въ томъ, что составлять сводки въ военномъ министерствe, лeзть на стeну изъ-за боксеровъ и лошадей, платить шальныя деньги за старыя марки, за побитый фарфоръ 18-го вeка -- значило жить въ естественномъ мiрe. Не было увeренности и въ обратномъ. Онъ только чувствовалъ, что прежнiй мiръ былъ несравненно спокойнeй и прочнeе.
Клервилль не понималъ, что вопросъ объ естественномъ и искусственномъ мiрe самъ по себe не имeетъ для него большого значенiя. За размышленiями по этому вопросу въ немъ зрeла мысль о женитьбe на Мусe Кременецкой. Только Муся могла освeтить ему жизнь. Клервилль подолгу думалъ о значенiи каждаго ея слова. Онъ все записывалъ въ своемъ дневникe, н тамъ словамъ Муси объ инфернальномъ началe Грушеньки было отведено нeсколько страницъ комментарiевъ. Муся не всегда говорила Клервиллю то, что логически ей могло быть выгодно. Она и вообще не обдумывала своихъ словъ, говорила все, что ей въ первую секунду казалось милымъ и оригинальнымъ. Какъ-то разъ она ему сказала, что п?р?о?с?т?о ?н?е ?м?о?ж?е?т?ъ ?п?о?н?я?т?ь обязательства вeрности въ {347} бракe. Но именно вырывавшiяся у нея слова, о которыхъ Муся потомъ сама жалeла, всего больше возвышали ее въ представленiи Клервилля. По понятiямъ его стараго, англiйскаго мiра, женитьба на Мусe была почти такимъ же дикимъ поступкомъ, какъ дeйствiя героевъ Достоевскаго. Но въ новомъ мiрe все расцeнивалось по иному. Клервилль за чтенiемъ думалъ о Мусe въ ту минуту, когда она его вызвала,-- и въ эту минуту его рeшенiе стало безповоротнымъ. Онъ только потому не сказалъ ничего Мусe, что было неудобно и неприлично объясняться въ любви по телефону.
