Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты
Князя Андрея что то кольнуло в сердце при звуке последней двери, которую она за собой затворила. Как будто он виноват был перед ней. «Милое существо», думал он, «но я не могу любить его», и опять унижение мысли князя Иполита о его жене и о нем мучало его. Они помолчали.
Андрей снял мундир, надел кафтанчик и, как будто стряхнув с себя тяжелые мысли, совсем другой, веселый и спокойный, вышел в столовую.
Когда он сидел за ужином, глядя на добродушное толстое лицо Pierr'a, сидевшего против него,[1043] глаза его горели непривычным блеском оживления — всё таки гордого оживления, и дружбы, и все гордой, покровительственной дружбы. Казалось, чем больше в нынешний вечер он потерял надежды на счастье с женой, тем сильнее в нем становилась[1044] потребность дружбы. Он не спускал глаз с доброго круглого лица Pierr'a и постоянно заигрывал с ним и ласкал его, как заигрывают и ласкают любимую женщину.
Pierre[1045] иногда отрывался от еды, чтобы[1046] высказать всё, что он хотел, иногда отрывался от разговора, чтобы есть очень много и быстро, почти не жуя, всего, что подавали.
31.
— Ты был очень хорош, — говорил князь Андрей. — Тебя, как плотину, прорвало[1047] и m-lle Annette надо было видеть.[1048] То хорошо, что ты один из всех говорил. Коли бы не ты, то во весь вечер мы бы живого слова не услыхали.[1049]
— Да, нет, — поднимая голову и пережевывая сказал Pierre.— Нет, ты заметил анекдот Иполита. Очень хорош. Очень хорош...
Князь Андрей не отвечал. Он был слишком горд, чтобы смеяться над кем нибудь за глаза, особенно над таким жалким человеком, как князь Иполит.
Замечательно было, что князь Андрей, который часто бывал mordant[1050] в глаза, никогда за глаза ни про кого не говорил того, чего бы он не мог сказать ему в глаза.[1051] И это было не правило, но инстинкт, вытекавший из того же убеждения, что равных ему никого не было.
— Знаешь, что я открыл? — продолжал Pierre. — Я у них живу теперь и видаю его часто. — (Pierre, приехав в Петербург, остановился у князя Василья по желанию отца, который был дядя князю Василью.) — Я прежде думал, что Иполит только странен, но все таки человек, как человек, теперь я открыл,[1052] что он просто идиот, да, просто идиот. Ты знаешь, он не может счесть 25 и 36. Ни за что, я пробовал. Вот странно-то.
Князь Андрей поморщился.
— Ну, что говорить про это. Скучно.
— Но он добрый и честный малый. Право, но совсем, совсем идиот. Это он с детства.
— Одного я не понимаю, для чего ты остановился у них и отчего ты ко мне не переедешь.
— Граф хотел, чтоб я у них остановился. (Pierre называл графом своего отца). Ну, а потом неловко. Да и чтож, они славные люди.
— Гм, — сказал князь Андрей.
— Я знаю, — подхватил Пьер, — строго смотреть на них, вся эта семья такая comme il faut и grand seigneur,[1053] вся эта семья грязнее грязи. Анатоль это какой то кусок мяса, с одними физическими похотями. Иполит идиот. Отец ни то ни се, а сестра... Это удивительно... я никогда не видал, чтоб она чему нибудь была рада или чем нибудь огорчена. Я никогда не видал, чтоб она взяла книгу. Я ей дал раз потихоньку от отца la Nouvelle Héloïse. Она говорит скучно, Radcliffe скучно, Adèle de Sénange скучно. Вот не знаю, на ком бы я не мог жениться, только не на ней. Это тот же Анатоль, красивый кусок мяса в юпке.
— Ты не знаешь женщин, — сказал князь Андрей. — Одно, моя душа, — прибавил он ласково и покровительственно. — Зачем ты водишься с князем Анатолем К[урагиным]. Зачем? Я знаю, что тебя все любят, но тебе не надо любить всех. Ну, что у тебя с ним общего? Зачем эти кутежи?
— Да это правда, твоя правда. Сколько раз я говорил сам себе, что не буду с ним кутить. И голова болит, и гадко вспомнить, и денег стоит это пропасть. У меня опять нет, — сказал он, как будто удивленно.
— Я тебе дам еще, — сказал князь Андрей. Он достал красивый, новенькой портфель, разложил его, открыл пергаментную тетрадку. — Вот твой счет. Сколько тебе, 100 р. довольно? — Он достал кошелек с золотом из кармана и отсчитал деньги, потом неторопливо, чисто записал в пергаментную тетрадку и уложил в карман.
— Да сколько же я тебе должен? — тяжело вздыхая и преступно улыбаясь сказал Pierre. — Я забуду и забыл.
— Не бойся, я за тебя помню. За тобой нянька хорошая, — и ласковый, особенно поразительный нежностью, взгляд князя Андрея остановился на Пьере.
— Нет, я даю честное слово, что я больше не буду кутить с ним, — отвечал он на этот взгляд. — Этот Анатоль...
— Ну, они славные люди и оставь их в покое, — улыбаясь сказал князь Андрей, видимо умышленно переменяя разговор, — ты ведь мне тоже дал Гете[1054] баллады и велел прочесть. Я прочел.
— Ну чтож? неправда ли удивительно.[1055]
— Это не моя книга, не для меня. Я нахожу, что все это неправдиво, утрировано. И потом, comme dit Voltaire, tous les genres sont bons hors le genre ennuyeux,[1056] a это скучно.
— Как, это скучно! — И Pierre начал декламировать Gott und die Baiadere. — Нет, я не понимаю, как ты умен, чувствителен и ты не понимаешь. Прежде, когда ты мне говорил, что Раеsіllо для тебя хуже генерал-марша, я думал, ты шутишь, или в ушах у тебя чего нибудь недостает, но выходит, ты просто лишен поэзии.
— Не думаю. Расина я люблю. Это поэзия. Вольтера... но эти ручейки для меня всё равно, что сонаты. Que me veut cette sonate? и que me veulent ces vers?[1057] Voltaire другое дело и Rousseau я люблю, но только не Nouvelle Héloïse, a Contrat social. Эту поэзию я понимаю. C'est grand.[1058] Я понимаю и твое одушевление к революции. Я аристократ, да, но я люблю великое во всем. Я не разделяю этих мыслей, но тут есть поэзия, я понимаю. Я понимаю, как можно обожать такого человека, как le petit caporal, хотя и не обожаю его, и с удовольствием пойду драться против него. Эту поэзию я очень понимаю. А остальное[1059] эти Илиады и Шекспиры и m-me Suza все это для дамских альбомов. Ну эта твоя Gott und die Baiadere. Was soll das eigentlich bedeuten?[1060] И когда это было, и зачем это все. И отчего это неясно. Признак величия — ясность.
Pierre с ужасом слушал святотатственные для него речи своего приятеля, но улыбался через очки, глядя на него.
— Нет, ты лишен этого. В тебе нет этого чувства. Подумай пожалуйста. Я понимаю и Гете, и Вольтера, и Nouvelle Héloïse, и Contrat social. Отчего же ты только одно? Ты лишен большого счастья. Вот я прочел эту пьесу и мне слезы выступили и не оттого, что я выпил. (Я выпью сколько хочешь <и мне не будет так хорошо, как от этого>).
32.
Князь Андрей спокойно улыбнулся, давая этой улыбкой чувствовать своему собеседнику, что он угадывал и ждал это возражение.
— Я тебе и[1061] завидую. Ты все любишь, и тебя всё и все любят. Ты слаб характером, ты каждый день изменяешь мнения, ты бестолков, но я бы желал быть таким, как ты, да видно каждому свое. Ты[1062] счастливее меня.
— Этак князь Иполит еще счастливее нас, — шутя сказал Пьер. Князь Андрей нахмурился. Он встал и велел подать вино в кабинет. Pierre хотел ехать, но князь Андрей задержал его.
— Погоди, посидим, допьем это вино.[1063] — И он задумчиво глядел на налитой стакан. Пьер никогда еще не видал его таким. Спросить, что с ним, разговорить его, Пьер не смел и на него, на ближайшего человека, так действовало это взятое о себе убеждение всеобщего превосходства, что и Пьеру оно казалось несомненным.
Они молчали.
— Скверно жить, душа моя, — сказал князь Андрей, прямо взглянув на Пьера, вызывая его.[1064]
— Отчего?[1065] Je suis un bâtard,[1066] я незаконный сын без замени, без положенья, в долгах,[1067] а всё я ни с кем не променяюсь. А ты, всё то, что люди называют счастьем, то у тебя есть. Чего тебе[1068] еще?[1069]
— Никогда не женись, вот что, — вдруг начал князь Андрей,[1070] приходя мгновенно в сильнейшее нервное раздражение, глаза его блестели, голос дрожал. — Не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что я сделал всё, что мог, и до тех пор, пока ты не[1071] перестанешь любить женщину и не увидишь ее ясно. Женись стариком и женись без любви. Да. Ежели ты ценишь себя,[1072] то тебя на каждом шагу мелкими булавками будут пронизывать твое сердце. Ежели ты ждешь от себя чего нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя всё кончено, всё закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом. И где идиот нечаянно тебя будет мучать так, что ты не будешь в состоянии избавиться от него. — Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброты, и удивленно глядя на друга. — Моя жена, — продолжал князь Андрей, глядя на его удивленное лицо, — моя жена прекрасная женщина, я ни в чем не могу упрекнуть ее, но что бы я дал, чтобы разжениться. Ежели я тебе говорю, то я и ей говорил. Карьера моя — а, бог знает, какая она могла быть, я на малом не помирюсь — карьера погублена. Отец — видел его письмо — он мой лучший друг, и нет лучше его человека.[1073] Нет другого. Отца я потерял почти; карьеры не может быть и не будет, и за всё это что? Видеть, как какой нибудь идиот хохочет из за угла, глядя на мою — на мою жену и ждет чего... чтоб я ему уши выдрал? Нельзя, я осрамлю себя.[1074] Нет, это ужасно.
