Михаил Салтыков-Щедрин - За рубежом
– Однажды военный советник (был в древности такой чин) Сдаточный нас всех перепугал, – рассказывал Капотт. – Совсем неожиданно написал проект "о необходимости устроения фаланстеров из солдат, с припущением в оных, для приплода, женского пола по пристойности", и, никому не сказав ни слова, подал его по команде. К счастию, дело разрешилось тем, что проект на другой день был возвращен с надписью: "дурак!"
Но с особенным сочувствием, как и следовало ожидать, Капотт относился к своим бывшим питомцам, относительно которых он был неистощим, хотя и довольно однообразен. Так, молодой князь Букиазба, уже в четырнадцатилетнем возрасте, без промаху сажал желтого в среднюю лузу; и однажды, тайно от родителей, поступил маркёром в Малоярославский трактир, за что был высечен; молодой граф Мамелфин столь был склонен к философским упражнениям, что, имея от роду тринадцать лет, усомнился в бессмертии души, за что был высечен; молодой граф Твэрдоонто тайком от родителей изучал латинскую грамматику, за что был высечен; молодой подпрапорщик Бедокуров, в предвидении финансовой карьеры, с юных лет заключал займы, за что был высечен. Что же касается до молодого маркиза де Сангло, то он, с семилетнего возраста, готовил себя по духовному ведомству.
– Теперь это бодрая молодежь в цвете сил и надежд, – восторженно прибавил Капотт, – и любо посмотреть, как она поворачивает и подтягивает! Один только де Сангло сплоховал: поехал на Афон, думал, что его оттуда призовут (каких, мол, еще доказательств нужно!), ан его не призвали! Теперь он сидит на Афоне, поет на крылосе и бьет в било. Так-то, mon cher monsieur! и богу молиться надо умеючи! Чтоб видели и знали, что хотя дух бодр, но плоть от пристойных окладов не отказывается!
На четвертый день мы занялись делами Франции, причем я предлагал вопросы, а Капотт давал ответы.
Вопрос первый. Воссияет ли Бурбон на престоле предков или не воссияет? Ежели воссияет, то будет ли поступлено с Греви и Гамбеттой по всей строгости законов или, напротив, им будет объявлена благодарность за найденный во всех частях управления образцовый порядок? Буде же не воссияет, то неужели тем только дело и кончится, что не воссияет?
Ответ Капотта. Виды на воссияние слабы. Главная причина: ничего не приготовлено. Ни золотых карет, ни белого коня, ни хоругвей, ни приличной квартиры. К тому же бесплоден. Относительно того, как было бы поступлено, в случае воссияния, с Греви и Гамбеттой, то в легитимистских кругах существует такое предположение: обоих выслать на жительство в дальние вотчины, а Гамбетту, кроме того, с воспрещением баллотироваться на службу по дворянским выборам.
Вопрос второй. Не воссияет ли кто-либо из Наполеонидов?
Ответ. Трудно. Но буде представится случай пустить в ход обман, коварство и насилие, а в особенности в ночное время, то могут воссиять. В настоящее время эти претенденты главным образом опираются на кокоток, которые и доныне не могут забыть, как весело им жилось при Монтихином управлении. Однако ж республика, по-видимому, уже предусмотрела этот случай и в видах умиротворения кокоток установила такое декольте, перед которым цепенела даже смелая «наполеоновская идея».
Вопрос третий. Не воссияют ли Орлоаны?
Ответ. Не воссияют.
Вопрос четвертый. Но что вы скажете о Гамбетте и о papa Trinquet? не воссияют ли они? 10 Или, быть может, придет когда-нибудь Иван Непомнящий 11 и скажет: а дайте-ка, братцы, и я воссияю?
Ответ. О первых двух могу сказать: их воссияние сомнительно, потому что ни один gavroche[179] не согласится кричать vive l'empereur Gambetta!,[180] а тем менее: vive l'empereur Trenquet![181] Правда, были времена, когда кричали: да здравствует царь Горох! – но, кажется, эти времена уже не возвратятся. Что же касается до Ивана Непомнящего, то он не воссияет… наверное! Хотя же у вас в Москве идет сильная агитация в пользу его, но я полагаю, что это только до поры до времени. Обыкновенно принято с Иванами поступать так: ты, дескать, нам теперь помоги, а потом мы тебе нос утрем! И точно: не успеет Иван порядком возвеселиться, как его уже опять гонят: ступай свойственные тебе телесные упражнения производить. Так-то, mon cher monsieur!
Вопрос пятый, дополнительный. И вы полагаете, что правильно так с Иванами поступать?
Ответ. На это могу вам сказать следующее. Когда старому князю Букиазба предлагали вопрос: правильно ли такой-то награжден, а такой-то обойден? – то он неизменно давал один и тот же ответ: о сем умолчу. С этим ответом он прожил до глубокой старости и приобрел репутацию человека, которому пальца в рот не клади.
Прослушав эти ответы, я почувствовал себя словно в тумане. Неужели, в самом деле, никто? Ни Бурбон, ни ТренкИ… никто!!
– Послушайте, Капотт! – воскликнул я в смущении, – но подумали ли вы о будущем? Будущее! ведь это целая вечность, Капотт! Что ждет вас впереди? Какую участь готовите для себя?
Я говорил так горячо, с таким серьезным и страстным убеждением, что даже кровожадный отпрыск Марата – и тот, по-видимому, восчувствовал.
– Вероятно, придется прожить без воссияния, – сказал он уныло, – конечно, быть может, будет темненько, но…
Голос его дрогнул, и на глазах показались слезы.
– Ainsi soit-il![182] – произнес он торжественно и, хлопнув себя по ляжке (он всегда это делал, когда находился в волнении), разом выпил на сон грядущий две рюмки gorki.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На пятый день Капотт не пришел. Я побежал в кафе, при котором он состоял в качестве завсегдатая, и узнал, что в то же утро приходил к нему un jeune seigneur russe[183] и, предложив десять франков пятьдесят сантимов, увлек старого профессора с собою. Таким образом, за лишнюю полтину меди Капотт предал меня…
* * *Медлить было нечего. Я сейчас же направил шаги свои в русский ресторан, в уверенности найти там хоть одного бесшабашного советника. И, на мое счастье, нашел ту самую пару, с которой не очень давно познакомился на обеде у Блохиных. Они сидели у самого окошка, за столиком друг против друга, и, по-видимому, подсчитывали прохожих, останавливавшихся у писсуара Комической Оперы. Перед ними стояли неубранные тарелки, с которых только что исчезли битки au smetane. Не спрашивая их дозволения, я тотчас же заказал еще три порции зраз и три рюмки очищенной; затем мы поздоровались, уселись и замолчали. Несколько раз старики взглядывали на меня, разевали рты, чтоб сказать нечто, но ничего не говорили. Но, от времени до времени, то тот, то другой поворачивался по направлению к улице и произносил:
– Сто двадцать седьмой!
На что другой кратко отзывался:
– Однако! сегодня что-то уж не на шутку…
Наконец подали водку и зразы; и то, и другое мы мгновенно проглотили и вновь замолчали. Я даже удивился: точно все слова у меня пропали. Наверное, я хотел что-то сказать, об чем-то спросить и вдруг все забыл. Но наконец один из стариков возгласил:
– Сто сорок третий! – и, повернувшись ко мне, присовокупил: – Вот у нас этих удобств нет.
Тогда и другой почувствовал себя свободнее и тоже высказался:
– Здесь насчет этого превосходно. Сошел с тротуара, завернул в будочку и прав.
– И, надо сказать правду, здешнее население пользуется этим удобством с полным сознанием своего права на него. Представьте себе, невступно час мы здесь сидим, а уж сто сорок три человека насчитали. Семен Иваныч! смотрите-ка, смотрите-ка! Сто сорок четвертый! сто сорок пятый!
– А вон и сто сорок шестой бежит!
Я сейчас же догадался, что это статистики. С юных лет обуреваемые писсуарной идеей, они три года сряду изучают этот вопрос, разъезжая по всем городам Европы. Но нигде они не нашли такой обильной пищи для наблюдений, как в Париже. Еще год или два подробных исследований – и они воротятся в Петербург, издадут том или два статистических таблиц и, чего доброго, получат премию и будут избраны в де-сиянс академию.
Но так как это были только догадки с моей стороны, то, конечно, я поспешил проверить их.
– Исследованиями занимаетесь? – спросил я.
– Да, исследуем, – ответили они в один голос.
Из дальнейших расспросов оказалось, что в этом деле заинтересован, в качестве мецената, капиталист Губошлепов, который, на приведение его в ясность, пожертвовал миллион рублей. Из них по пяти тысяч выдал каждому статистику вперед, а остальные девятьсот девяносто тысяч спрятал в свой письменный стол и запер на ключ, сказав:
– По окончании видно будет…
– А ключ он вам отдал?
– Нет, в карман положил.
– Ах, братцы!
Старики тревожно переглянулись и даже побледнели. Но, к счастию, они до того прониклись своею идеей и принесли ей столько жертв, что никакие опасения уже не могли сбить их с истинного пути. Не успели они надлежащим образом сосредоточиться на моей догадке, как уж один из них радостно воскликнул:
