Иван Мележ - Дыхание грозы
Как молнией полоснула по Василю взглядом.
— Василь, мне ето ихнее богатство… во! — Ганна порывисто провела ребром ладони по шее. — Пускай оно — огнем!..
Он смутился:
— Работать много заставляют, говорят…
— Если б ето одно…
— И, говорили, бьет…
— Всяко бывает…
Сдерживалась вначале, по давней, неизменной привычке — не показывать другим горе. Но только мгновение. Больше, если бы и хотела, не смогла бы скрывать. Открыто, с какой-то отчаянной решимостью выдохнула:
— Могила ето моя!
— Могила?..
Неожиданно и для Василя и для себя Ганна горячо, с той же решимостью спросила:
— Василь, тебе не жаль, что у нас так… нескладно?
У него легла морщинка меж бровей. Ей ничего не надо — ей только знать хочется. Только знать, не для каких-либо намерений, расчетов, а так — для души. Смотрела на него, ждала, замирая:
— Не жалко, Василь?
— Зачем говорить!
— Не жалеешь, скажи?!
— Пустое ето!
Он правду говорит, не надо спрашивать. Пустое. Но ей так хочется знать!!
— Скажи, Василь! Я хочу знать!
— Что с того — жалеешь, не жалеешь?!
— Скажи! Я хочу, Василь, скажи!.. Не жалеешь?!
— Ну вот! — Он будто говорил: придет же в голову такая нелепица. Кончено ж все…
— Кончено?
— Ну, ты ж знаешь! Ты ж… — Василь разоздился. Пусть злится, так левче, так лучше, чем этот недобрый холод. — Ты ж начала все…
Она согласилась — будто с радостью:
— Я… Я виновата… я…
Глаза ее быстро заволокло слезами. Ганна закрыла лицо ладонями.
— Люди увидят.
— Пусть видят. Что мне, и поплакать нельзя никогда?..
— Разговоры лойдут…
— Пусть идут! Ты боишься?
— Я? Мне — что?
Ганне стало легче: о ней беспокоится1! О ней думает! Значит, не совсем безразличен к ней.
Она тихо, как бы не веря себе, сказала:
— Ты… ты не совсем забыл, Василь?
Он не ответил. Странные вопросы подчас у этих женщин бывают. Лишь бы спросить.
Она все поняла и без слов.
— Не забыл, Васильке!.. Василь, мне сейчас так хорошо!.. Мне больше ничего и не надо было. Только знать ето — и все!
Ганна со слезами на глазах улыбнулась:
— Есть и у меня радость!
Василь о чем-то думал.
— О чем ты, Василь?
— Да вот… Как нам теперь?..
К ним шел Хведька. Увидев его, Василь недовольно насупился. Ганна поняла: не нравится, что приходится прервать разговор. Почувствовала, какое желание появилось у него, какие слова сейчас сорвутся с его неспокойных губ, сказала сама:
— Василь, давай встретимся!
— Как?
— Ну, я… приду… Куда только?
— А когда?..
— Хоть завтра! Как стемнеет…
Он взглянул, будто сам спрашивал:
— К гумну разве? Где яблоня?..
— Хорошо.
Когда возвращалась, не чуяла под собой земли. На своей полосе вдруг шаловливо обхватила Хведьку, сдавила. Хотелось смеяться, кричать: не забыл, не проклял, любит! Любит!
3
Ни в ту ночь, ни на следующий день ничего не было особенного, все было как и прежде Так же поминала бога за дверью свекровь; так же храпел, разлегшись на кровати, Евхим; так же рано вскочила с постели, доила корову, топила печь, изводилась в бесконечных хлопотах Но лежала ли, за всю ночь не сомкнув глаз, — тихо, неудержимо улыбалась в темноту; ходила ли, работала днем — едва сдерживала улыбку, широкую радость. Ногам было легко, руки летали проворно, весело, будто и не повседневное, ненавистное делала. За что бы ни бралась, вспоминала Василя: каждую черточку лица, каждое проявление нежности, каждое слово сокровенного, трудного, полного большого значения разговора.
Веселая надежда ни на мгновение не оставляла Ганну, все время тревожила нетерпеливым, радостным ожиданием.
"Сегодня. Сегодня вечером!.. — будто пело в ней. — Сегодня!.. Скорей бы вечер!." Время от времени в пение это врывалось беспокойное; как бы не помешало что-либо! — но не могло сдержать радости. Жило, кружило в мыслях, в душе одно: "Сегодня… Сегодня вечером!.."
Ревнивая Глушачиха скоро заметила непонятную перемену, посмотрела на нее подозрительно.
— Что ето носит тебя, как нечистая сила… — проворчала она вслед Ганне.
"Почувствовала, старая карга! Носит!.. Носит!.. Только не нечистая сила!.. — подумала Ганна злорадно, мстительно.
Вошла в свою половину, увидела на лавке, на столе солнечные полосы, заулыбалась. — День какой! Как праздник!..
А разве ж не праздник? Праздник, мой праздник!"
После обеда, скрывая нетерпение, нарочито безразлично сказала, что пойдет к своим, помочь. Старуха, оказавшаяся Л а их половине, упрекнула:
— Ето хозяйка называется! Хозяйка! Только и заботы что о других, о чужих! Чужие ей дороже!
— Они мне не чужие!
— Как ты разговариваешь с маткой? — вмешался Евхим, снимая с крюка уздечку: решил съездить в лес.
— Как говорю! Как надо!
— Не научили тебя!
— Не научили! Тебя не спросились!..
— Евхимко, как ты терпишь, как ты переносишь ето!..
Вот до чего… доброта твоя!
Евхим сказал с угрозой:
— Не научили, дак я научу!
— Научи! Научи, Евхимко!
— Поздно меня учить! И не вам!
Евхим, удивленный, посмотрел на жену. Что-то новое, необычное было в ее голосе, во взгляде. Он привык к тупой, безрадостной покорности ее, и то, как Ганна теперь держалась с ним и матерью — смело, независимо, даже с вызовом, — было непонятным.
— Не мне, говоришь, учить?! — Евхим густо побагровел.
Руки его задрожали. Он вдруг заорал: — Не мне?!
Евхим, рассвирепев, замахнулся уздечкой. Опережая его, Ганна заслонила лицо ладонями, втянула голову в плечи, Удар обрушился на руки, на плечо.
— Не мне?!
Евхим ударил еще раз.
Не думал, что Ганна бросится в ноги, станет просить пощады, знал уже ее, но ждал, что заплачет. Плакала ведь раньше, бывало. Теперь не заплакала. Когда отняла от лица ладони, увидел: глаза совсем сухие. Взглянула на него с такой ненавистью, что ему на мгновение стало не по себе. Евхим, однако, пригрозил:
— Я тебя научу!
— Спасибо, научил уже!.. — Голос у Ганны был хриплый, жесткий. — Не забуду!..
С рассеченной удилами Ганниной руки теклд кровь, каплями падала на пол.
Старуха молчала, поглядывая то на невестку, то на сына.
— Помни! — Евхим тяжело повернулся, сильно стукнул дверью; затопал в сенях, на крыльце.
После того как он вышел, Ганна и свекровь не перемолвились ни одним словом. Вскоре он проехал под окнами, проскрипел, открывая и закрывая, воротами. Старуха стояла у окна, следила за ним, пока он не скрылся с конем на улице.
Ганна собралась идти к своим. Глушачиха проводила ее взглядом неприязненным, ненавидящим, но ничего не сказала.
Улица из конца в конец блестела вязкой, как деготь, грязью, которая в эти дни не высыхала. Посредине улицы ее размесили конские копыта и ободья колес, было ее там столько, что часто доходила до ступиц; люди обычно держались ближе к заборам. У заборов пошла и Ганна, грязь была уже холодная, босые Ганнины ноги сильно мерзли, но она не замечала этого.
День был по-прежнему ясный — редкостный, необычный в эту позднюю осеннюю пору; однако Ганна не видела уже праздничной его ясности. Попадались встречные, здоровались с нею, она отвечала сдержанно-спокойно, скрывая & себе свою печаль. Некоторые оглядывались ей вслед: чувствовали, что беду какую-то прячет, но почти не удивлялись, знали, как ей у Глушаков живется…
Отец и Хведька были около гумна, готовили бурт для картошки. Ганна взялась помогать перебирать картошку. Занявшись этим со своими, она успокоилась, и мысли ее стали трезвее, решительнее. "Не буду, не буду я терпеть!.. Зачем и жить, если так… Брошу все, брошу!.."
Между этими мыслями она вспоминала встречу с Василем, вспоминала снова с нежностью все, что он говорил, слово за словом, думала о вечере, который приближался.
Ганне было радостно и тревожно. Будет ли он, этот вечер, будет ли все так, как хочется: придет ли Василь? А что, если какая-нибудь неожиданность помешает им? А что, если он передумает?
Это было бы такое несчастье! У нее ведь теперь вся радость в нем, вся надежда на него. Придет, придет — успокаивала себя, старалась заглушить тревогу.
Едва поужинала в сумерках со своими, вышла во двор. Со двора огородами на, пригуменья, на дорогу за гумнами. Еще не дойдя до гумна Василя, остановилась; надо было отдышаться: сердце гулко, непрестанно колотилось. Чего оно так колотится? Такое беспокойное, возбужденное, тревожное…
Ноги зябли, было холодно. От неласкового ветра, что налетал сильными порывами, бил в лицо, заползал за воротник, вечер казался студеным. Ганна едва сдерживала дрожь. Небо нависало очень низко, только где-то далеко за болотами тускло тлела узенькая полоска. Гумна, заборы, деревья чернила сырая темень Дошла до пригуменья Василя, вслушалась, тихо открыла ворота. Тут, за углом гумна, должна быть яблоня.
