Анатолий Рогов - Выбор
Соломония вспомнила, что когда-то Василий давал ей читать письма Иосифа Волоцкого и там были те же обвинения Нилу и Вассиану. Значит, "господине", ничего своего даже и не придумывал.
- Про Аристотеля, Платона, Овидия тоже говорили?
- Да, что он их расхваливал, заставлял многих читать их книги и им подобные.
- Великий князь на суде был?
- Не-е-е. Знатных - никого. Только власти. И когда о тебе толковали, о нем ни слова.
- Ну и?
- Присудили сослать на исправление в Волоцкий монастырь.
- В Волоцкий?!
- Именно! - с явным удовольствием подтвердил Афанасий.
* * *
В середине тридцать второго года пришла весть, что в Волоцком монастыре "великой нужою" скончался князь-инок Вассиан Патрикеев, то есть был уморен голодом.
Писем ему там писать не разрешили. Ничего не разрешили.
Часть седьмая
- Хочешь, чтобы я легла с тобой? - зазывно блеснув глазами, спросила Елена после ужина.
- Нет, - сказал Василий.
За поездку третий раз напрашивалась, прошлый раз даже в монастыре у Троицы, но он и тогда не восхотел, устал. А нынче еще и нога левая что-то раззуделась пониже паха спереди и чесалась - с полдня почесывал. Когда его раздевали, увидел там нарывчик багровый с желтой сердцевинкой с маковое зернышко. Трогать не стал, только водкой протерли. Однако ночью тоже зудел, и сколько-то он не спал, но к утру поутихло, и они двинулись дальше.
Они - это государь, государыня с обоими сыновьями, всеми ближними людьми и всей дорожной челядью были в Троицком монастыре на празднике поминовения преподобного Сергия Радонежского сентября в двадцать пятый день - а теперь ехали в Волок Ламский. Около ста возков и подвод да конных раза в два больше.
В Волоколамске Шигона построил новый терем - он был и там наместником и звал на новоселье.
После второй женитьбы Василий возвратил ему все должности, в том числе и главного своего советника - вот и ехали, как не уважить!
Погоды стояли редкостные. Начало октября, а теплынь августовская; солнце припекает, небо сияет, леса все в золоте и багрянце, озимые словно зеленый пух, и все замерло, даже речки, озера и пруды точно зеркала - все наслаждалось последней летней благодатью. Для охоты лучшей погоды тоже не придумаешь, и у Василия аж под ложечкой посасывало и плечи поводило, так моментами хотелось пришпорить коня, гикнуть, рвануть в сторону от этого медленного обоза, махнув рукой псарям и ловчим, чтоб мчались следом и пускали собак или на эти яркие пухлые зеленя, или на лилово-черные пары, или в золото березняков и уже обнажившихся осинников.
Поэтому после пира не стал даже ночевать у Шигоны, уехал в сумерках в свое село Колпь неподалеку от Волоколамска и послал за братом Андреем Меньшим Старицким, приглашая его туда поохотиться.
В Колпи была богатая псарня из борзых, гончих, легавых, разных норных собак. Тоже заядлый охотник, князь Андрей прискакал к утру, и без всякого отдыха они тут же двинулись со сворами в поле, но отъехали совсем недалеко, как нарыв на ноге заболел так сильно, что Василий не мог сидеть в седле, съехал набок, потом вообще сел боком, свесив обе ноги справа.
И они вынуждены были повернуть назад; стремянный вел его коня под уздцы, а другой поддерживал его, чтоб не сползал.
Нарыв за два дня заметно увеличился, стал еще багровей, ногу сильно дергало, она горела, затем жар ударил и в голову, разлился по всему телу, он лег, лежал весь день, чувствуя, как жар все усиливается, усиливается; временами терял сознание и вроде задремывал, куда-то проваливался, ничего не слышал, а потом, не размыкая глаз, опять слышал, как к его ложу, сдерживая дыхание, тихонько приближаются то встревоженная Елена, то примчавшийся Шигона, то брат или кто из бояр и осторожно заглядывают за полог, и тогда он открывал глаза, старался глядеть бодро и на вопросы, не полегчало ли, отвечал, что будто бы полегче, только пить страсть как хочется, да похолодней, и слуги стремглав меняли кувшины со смородинным морсом на клюквенный, на рябиновый, на хлебный квас. Пил и пил. А ногу дергало все сильней, но временами и отпускало, и тогда он проваливался в дрему. Причем ощущение появилось такое, словно боли и нестерпимый жар у него не первый день, а давным-давно, целую вечность - так уже все наболело.
В очередной просвет приказал спешно послать в Москву за его лекарямиБулёвым и Феофилом. Помолчал маленько и добавил:
- И Глинский Михаил пусть приедет. Пусть.
Весь день ничего не ел, как ни уговаривали - не хотел. Все только пил.
К ночи жар вроде поубавился. И дергать перестало. И он, не встревая, отвел рукой тяжелый полог кровати и, глядя на образ Богоматери за синей лампадой в углу опочивальни, крестясь, беззвучно шевеля губами, помолился ей и Спасителю и сказал постельничему, чтобы оставил одну свечу, остальные погасил: захотел спать.
И опять почувствовал, словно куда-то проваливается, словно перина, сама кровать под ним проваливаются, не рушатся, а медленно проваливаются, никогда прежде не испытывал ничего похожего. Проваливался- проваливался во что-то темное, не темное, мягкое, не мягкое, глубокое, не глубокое, потом стал медленно болтаться, точно куль, потом закружился так же медленно, в голове тоже закружилось, все постепенно пропало, видимо надолго, а потом вдруг посветлело-посветлело - и он в Золотой палате, залитой странным рассеянным светом, очень зыбким, льющимся не из трех сводчатых окон этой палаты, а неведомо откуда, со всех сторон.
В этой палате на княгининой половине были самые толстые в Кремле стены и самый шарообразный потолок, а доски пола лежали на сотнях довольно крупных пустых глиняных горшков, скрепленных между собой кирпичной крошкой. Это было сделано, во-первых, для того, чтобы облегчить слишком толстые сводчатые перекрытия, а во-вторых, чтобы любое, даже самое тихое, слово звучало тут очень гулко, раскатисто и мелодично. И шепот слышался тишайший в любом углу, и шорох, а громкие звуки так просто оглушали, перекатывались, словно гром. И Соломония по молодости очень любила проказничать, играть в ней с ним в шепотки: стоять в дальних углах лицами к стене и что-нибудь еле-еле нашептывать. А Елена забавлялась в ней же пением - то негромким, то громыхающим. Подумал: чего это вдруг его сюда занесло? А-а-а, вон стоит кто-то! Приблизился. Иван Телепнев-Овчина. Молодой воевода. Он же на рязанских рубежах сейчас с ратью. Стоит, улыбается. Красивый мужик, на цыгана смахивает: черен, глазищи большие, белки с синевой. Чтой-то странно как улыбается- зубы белые все оскалил. Нагло, насмешливо ведь улыбается, холоп!
- Ты что?
Ухмыльнулся дерзко.
- Ты что, спрашиваю?! - голос Василия загрохотал в дивной палате так, что уши сдавило.
А тот молчит, ухмыляется уже презрительно, надменно.
- Ты как сюда попал?! Что тут делаешь?! - совсем рассвирепев, громыхает Василий.
А тот ни звука, но глядит уже вроде сочувственно, глядит вроде жалеючи и маленько головой покачивает - чего, мол, так гневаешься и орешь, сам, что ли, не понимаешь? А потом, сверкнув синеватыми белками, еще и панибратски ободряюще подмигнул, ободряюще улыбнулся: успокойся, мол!
"Это он мне?! - вконец изумился Василий, потрясенно изумился, потому что никто никогда за всю жизнь не держал себя с ним так нагло. - Точно не я над ним, а он надо мной!"
И пробудился, переполненный возмущением, - привидится же такое! "Да как ясно, как четко все блазнилось!" Обычно сны он видел нечасто и все больше какие-то путаные, смутные, которые и вспомнить толком потом не мог, а это был словно даже и не сон, а ясное видение. "Это, наверное, из-за ноги". Ее опять тягостно дергало, она опять горела. И забылся он, судя по всему, совсем ненадолго; единственная свеча за пологом убавилась лишь на треть, дежурный постельничий сладко посапывал на лавке у двери. Было жарко, душно, остро пахло крепкой водкой, которой перед сном обтирали вокруг так противно дергающий нарыв.
"Но почему привиделся именно Телепнев-Овчина? Он же еще только замечен, только приближен. А если бы не отличился пять лет на рязанских рубежах, то и в воеводах мог не удержаться - есть и лучше, и моложе. Почему же он? Почему в Золотой палате? А-а-а! Он вспомнил: он ведь видел его как-то там! И кажется, даже не раз. Его старшая сестра Аграфена Челяднина была мамкой при Елене, и Иван Овчина приходил к ней - так, кажется, ему тогда объяснили, или он сам так подумал, сейчас уже не мог вспомнить. Хотя вообще-то родственникам служителей и служительниц на княгинину половину без особой нужды ходить запрещалось... И вдруг Василий аж съежился - вспомнил, чего ни разу не вспоминал: как после венчания с Еленой кто-то сказывал, что молодой Иван Федоров Телепнев-Овчина-Оболенский бывал до того в доме Глинских и его прочили ей в женихи. И еще вспомнил, что тогда же узнал, что митрополит Даниил после того памятного шествия на осляти стал ее духовным отцом, но ничего этого не открыл Василию; все будто происходило случайно, все последующие разговоры о ней, неожиданные новые появления ее возле него... Тогда-то, в угаре он не обратил на это никакого внимания. А вот сейчас, этой тяжкой душной ночью, - обратил.
