Хана Сенеш - Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть)
В тюрьме царило оптимистическое настроение. Еда стала главной темой разговоров в камерах. Оживленно обсуждались способы приготовления различных блюд и деликатесов. Одна из заключенных, жена директора банка пригласила нас всех, после предстоящего в ближайшем будущем освобождения, к себе домой. Она заранее объявила, какие блюда будут подаваться на этом приеме. Слушая как-то подобный разговор, одна женщина из Кракова, много лет скитавшаяся по тюрьмам, вмешалась, безжалостно опрокидывая наши воздушные замки: "Все это вздор! Большинство из нас кончит в Освенциме!".
Освенцим? Что это такое? Я тогда впервые услышала о существовании нацистских лагерей смерти. Но вскоре после этого в нашу камеру прибыла девушка из Польши, которая не только подтвердила известия об Освенциме, но и добавила, что это не единственный, хотя и самый крупный лагерь смерти.
Тем не менее мы ясно ощущали происходящие изменения к лучшему. Отношение к нам надзирательниц стало заметно мягче. Кое-кого из заключенных освободили. В их числе была одна женщина из нашей камеры, за которую, {365} однако, уплатили большой выкуп. Мы узнали также, что венгерское правительство не соглашалось более на вывоз своих граждан за пределы страны и что наша тюрьма окружена венгерскими полицейскими, чтобы не допустить депортаций.
В ночь с 10 на 11 сентября во всей тюрьме был внезапно зажжен свет. Ночная тишина была нарушена громким плачем и душераздирающими воплями. Мы замерли от ужаса. Вскоре выяснилось, что вывозят польских беженок, впервые за все время моего пребывания в тюрьме. Двери нашей камеры отворилась, и солдат со списком в руках выкрикнул имя несчастной женщины из Кракова. В коридоре видны были стоявшие группами жертвы готовящейся депортации. Они плакали и стонали.
В это время неожиданно начался сильный воздушный налет. Свет сразу погас, и у нас мелькнула надежда, что вывоз отменят. Но напрасно: он был всего лишь отложен на полчаса.
Потом мне рассказали, что когда все это началось и из камеры Анико увели несколько женщин, она к удивлению оставшихся, хорошо знавших ее стойкость, бросилась на койку и залилась слезами. Но она так же быстро обрела самообладание и, по обыкновению, стала всех утешать.
На следующее утро, 11 сентября, молодая арестантка, работавшая в коридоре, подозвала меня к двери и сообщила, что Анико перевели в другое место. "Но не беспокойтесь, - {366} добавила она, - куда бы ее ни перевели, ей не будет хуже, чем здесь". Слабое утешение!
В тот же день, во время прогулки, заключенные из камеры Анико подтвердили зловещую новость. Я была окончательно раздавлена, моя последняя слабая надежда была разбита. Меня принялись утешать рассказами о доброте и мужестве Анико. До появления Анико в камере, ее обитатели всегда были в подавленном настроении, пытаясь лишь кое-как скоротать томительно и скучно тянувшееся время. Анико вдохнула в них новую жизнь и надежду, скрасила их унылое прозябание и наполнила новым содержанием их серые тюремные дни. Она занималась с ними гимнастикой, учила песнями, играм и танцам, преподавала иврит. Она много рассказывала им, главным образом о Палестине. Ей удалось заразить их своим восторженным отношением к стране и сионизму, и многие, ранее совершенно безразличные, стали преданными сионистками.
Слухи множились. Стали поговаривать, что и нас переведут в лучшее место. Действительно, 12-го сентября нескольких женщин из моей камеры забрали, а 13-го, два дня спустя после перевода Анико, вызвали вместе с другими и меня. Теперь в камере остались только три человека. В коридоре уже была собрана большая группа заключенных. Нас снова всех переписали. Потом нам возвратили отобранные у нас во время ареста вещи, кроме денег и ценностей. Там {367} был знакомый еврей. Я шепотом спросила его, куда увезли Анико. Он сказал, что не знает, куда ее перевели, но полагает, что в лучшее место.
Нас посадили в большие полицейские машины и отвезли в концентрационный лагерь в Киштарче, на окраине города. Там нас ждала уже огромная толпа; каждого прибывающего испытующе рассматривало множество глаз: люди искали братьев, сестер, детей, приятелей. Многие находили. Но многие напрасно искали в толпе пропавших родных и друзей.
После гестаповской тюрьмы концентрационный лагерь показался нам домом отдыха. Нам разрешалось неограниченное время гулять по окруженному забором большому двору. Мы могли также писать сколько угодно писем и получать неограниченное количество передач. В исключительных случаях давались даже свидания.
Меня беспрестанно мучил страх за Анико, и я написала Маргит, чтобы она навестила меня. Через два-три дня меня вызвали в контору. Кроме тюремного чиновника и Маргит меня ждала там Хильда Гобби, тоже актриса. Я обняла Маргит, но она осталась неподвижной и сухо, официальным тоном сказала: "Мадам, я пришла, так как мне срочно понадобилась ваша подпись на договоре найма квартиры. Я и аванс принесла".
Я сразу поняла, что договор служил только предлогом, чтобы повидать меня. Мы едва сдержали смех. Чиновник, уткнувшись в бумаги, притворился, будто ничего не замечает, и мы {368} могли свободно и долго разговаривать. Я попросила Маргит сделать все возможное, чтобы узнать, где находится Анико.
Когда мы спускались по лестнице, Маргит окружила целая толпа. Тут было много заключенных из театрального мира, и весть о ее посещении с молниеносной скоростью облетела весь лагерь. Просьбы и вопросы сыпались со всех сторон.
Обитатели концлагеря были в общем настроены оптимистически. Еврейские организации прислали заключенным новогодние подарки и даже специальный новогодний обед. С сестрой у меня был постоянный контакт, и она сообщила мне, что некоторые государства, особенно Швейцария, начали раздавать евреям сохранные грамоты, и она теперь хлопочет о получении такой грамоты для меня; если ей это удастся - я буду свободна.
Но об Анико она не знала ничего. В конце сентября, точнее - в праздник Иом га-Кипурим, все заключенные лагеря были освобождены. По распоряжению министра внутренних дел концентрационный лагерь Киштарча был ликвидирован.
Я отправилась к сестре, которая жила теперь в одном из домов, помеченных желтой шестиконечной звездой. Обе мы не верили своим глазам, что снова видим друг друга.
Я была глубоко {369} потрясена изменившейся внешностью моей сестры: тяжелые переживания и лихорадочные хлопоты за Анико и меня преждевременно состарили ее.
Самой важной новостью, которую она мне сообщила, было то, что Анико дала о себе знать. Днем раньше, молодой адвокат, доктор Нанаи, посетил ее в тюрьме и предложил ей свои услуги в качестве защитника на суде. Анико попросила его связаться через Маргит (другого адреса она указать не смогла) с родными и решить с ними этот вопрос.
На следующий день я и мой шурин, тоже адвокат, отправились к доктору Нанаи. От него мы узнали, что у Анико были товарищи по несчастью, которые уже уполномочили его вести их защиту, и он показал нам подписанную ими доверенность. Однако прежде чем принять решение, я хотела посоветоваться с другом и советником нашей семьей доктором Палаги, а главное - поговорить с самой Анико. Я сказала об этом своем намерении доктору Нанаи и он обещал в ближайшие дни достать для меня пропуск, при условии, что я спорю желтую звезду со своей одежды.
Потом я отправилась домой и зашла к Маргит (моя комната все еще была опечатана гестапо). Маргит вручила мне конверт, который принесли ей накануне в туалетную комнату театра двое молодых людей. В конверте была значительная сумма денег, и податели просили Маргит позаботиться, чтобы Анико не испытывала ни в чем нужды. Они сказали также, что деньги - от {370} некоего Гери, и просили передать от него привет Анико. Тогда я, конечно, не знала, кто этот таинственный Гери. Лишь много позже выяснилось, что это был Реувен Дафни, один из парашютистов ее отряда.
Два дня спустя доктор Нанаи повел меня в тюрьму на улицу Конти, где мне было разрешено десятиминутное свидание с Анико. Несколько минут я ждала одна в маленькой комнате - и двое конвоиров ввели ее.
Она выглядела очень хорошо. Конечно, мы не могли разговаривать свободно, но я обняла ее, и мы вместе открыли принесенный мною пакет. Шел пятый год войны, и ощущался острый недостаток продовольствия.
Когда родственники и друзья узнали, что я собираюсь на свидание с Анико, они поспешили принести все, что могли. В пакете был и ее детский набор принадлежностей для шитья, который, как я знала по собственному опыту, мог ей очень пригодиться в условиях тюрьмы. При виде его у Анико навернулись на глаза слезы и она спросила: "Неужели это сохранилось?".
Я спросила, что еще ей нужно. "Книги... хорошие книги - как можно больше, - ответила она. - Читать тут разрешено. Но предупреждаю тебя, что обратно ты их не получишь: они будут конфискованы для тюремной библиотеки. Больше всего мне хотелось бы получить Библию на иврите".
