Хана Сенеш - Дневник (Ее жизнь, миссия и героическая смерть)
С тех пор я стала искать пути, как сообщить на волю, что Анико схвачена и находится здесь.
В следующий "день передач", возвращая пустую сумку, я вложила в нее записку, в которой поблагодарила Маргит за заботу обо мне и как бы между прочим попросила в дальнейшем посылать мне два пакета, так как я должна делиться с Анико. Записка не была обнаружена и дошла до Маргит, которая, в свою очередь, немедленно передала ее моей сестре, принимавшей всегда участие в приготовлении передач. Сестра решила, что я лишилась рассудка: она ни на мгновение не допускала мысли, что Анико может находиться где-то здесь. Но на следующий день она неожиданно узнала об этом из другого источника.
Во время нашей следующей встречи на прогулке я попыталась выведать у Анико, с каким заданием она прибыла сюда. "Я не вправе говорить об этом: это военная тайна, - сказала она. - Скоро война кончится - все узнаешь. Но не будь это военной тайной, я все равно не {358} рассказала бы: очень трудно хранить молчание во время допроса - чем меньше знаешь, тем лучше". "Даже если ты не расскажешь мне, я убеждена, что ты вступила в армию не из-за горячей приверженности к англичанам. За всем этим кроется какое-то еврейское дело". - "Твое предположение верно, мама", - ответила Анико, сжимая мне руку. "Но вопрос в том, стоило рисковать жизнью из-за такого безграничного фанатизма?" Она ответила шепотом, но решительно: "С моей точки зрения - стоило". Потом она добавила: "Но ты можешь быть уверена - я не сделала ничего такого, что могло бы нанести вред Венгрии. Более того, что считается сегодня преступлением, завтра будет, несомненно, считаться добродетелью".
Во время другой встречи Анико рассказала мне, что на первом допросе она попалась в расставленную ей ловушку. Не добившись у нее никаких показаний о найденных при обыске наушниках, следователи сказали ей, что им и без того известно достаточно: один парень из ее группы во всем признался и завтра он будет казнен. Поверив этому, Анико поспешила заявить:
"Он не имеет абсолютно никакого отношения к этому делу. Радиоаппарат был мой". Тогда ее подвергли пыткам, чтобы узнать у нее код.
Однажды в "разговоре" через окно Анико спросила, не хочу ли я изучать иврит - ведь раньше у меня никогда не было для этого столько свободного времени. Чтобы доставить ей удовольствие, я согласилась, хотя мне было совсем {359} не до этого. С тех пор она стала ежедневно посылать мне отлично составленные уроки. Но в тесноте камеры, да еще при моем тогдашнем душевном состоянии, я не смогла отдаться занятиям и спустя две недели я сообщила ей об этом. Так уроки и прекратились.
В один из первых дней августа исполнилось двадцать пять лет моего замужества. Я, конечно, и не думала отмечать эту дату в тюрьме. Но Анико с трогательным вниманием вспомнила мою серебряную свадьбу и преподнесла мне самодельный подарок.
Это была покрытая фольгой коробочка из-под детской присыпки, в крышку которой были натыканы 25 белых роз из ваты; стебельками служили кусочки соломы из тюремного матраса. Создалась полная иллюзия большого букета роз. Была и бумажная невеста с длинной вуалью и букетиком роз в руках. К подарку было приложено стихотворение, которое я, однако, уничтожила, чтобы не оставалось лишних следов существующей между нами связи. Но хорошо запомнила его содержание, глубоко символичное по смыслу:
Воспоминания - как бумажные цветы,
они не вянут и всегда кажутся свежими.
Иногда смотрит на них человек
и забывает, что они неживые.
Между тем активность Анико достигла своей высшей точки. Сигнализация через окно, {360} ставшая регулярной, предназначалась уже не только для меня - она превратилась в постоянный источник известий, военных новостей. Когда Анико знаками передавала эти новости, их с жадностью ловили заключенные всех камер, окна которых были обращены в сторону тюремного двора. Я была в отчаянии от такого безрассудного смелого поведения Анико, которое могло повлечь за собой ухудшение ее и без того опасного положения. Однако мои попытки повлиять на нее остались безуспешными.
Как-то утром, передавая последние новости, она приложила кончики указательного и среднего пальцев горизонтально к верхней губе, а ребром ладони другой руки стала водить взад и вперед по горлу, как бы разрезая его. Все сразу поняли, что она имеет в виду Гитлера. А во время послеобеденной прогулки распространилась весть о покушении на Гитлера.
Как узнала она об этом? В первую очередь через так называемых "вольных арестантов", т. е. политических заключенных - венгров, которые пользовались особыми привилегиями. Они снабжали Анико газетами, книгами и обрывками новостей. Кроме того, она немало узнавала от своих попутчиц в полицейской машине, когда ее возили на Швабскую гору. Встречавшиеся там с Анико заключенные рассказывали, как они удивились, видя необычно мягкое обращение с ней немцев. Ей нередко приносили обед (который она неизменно раздавала), а иногда и газеты. Конвоиры, в большинстве сербы из южных {361} районов Венгрии, тоже благоволили к ней. Она завоевала их симпатии, разговаривая с ними на сербском языке, которому научилась в Югославии, у партизан.
Однажды вечером в нашу и без того переполненную камеру поместили еще четырех заключенных - двух женщин из Дебрецена и двух девушек - еще почти детей - из Будапешта. Они пытались бежать из Венгрии, были схвачены на границе и уже подверглись допросу на Швабской горе. Они спешили поделиться с нами своими впечатлениями. Одна из них спросила, знает ли кто-нибудь из нас ту девушку, которая приветливо встречает новых заключенных, подбадривает их и дает им всевозможные полезные советы и наставления. "Это Анико - дочь нашей Катерины", - смеясь ответили сразу мои подруги.
Одна из девушек рассказала, что ей пришлось провести с Анико несколько часов в штабе гестапо. Анико спросила водившего ее на допрос конвоира офицера СС: "Какое вы назначили бы мне наказание, если бы это зависело от вас?".
Эсэсовец ответил: "Я бы вас вообще не наказывал, так как никогда еще не встречал такой мужественной девушки".
Когда я спросила об этом случае Анико, она сказала: "Да, это верно. Немцы, в отличие от венгров, не пытали меня и вообще не применяли ко мне никакого насилия. Они стараются добиться от меня нужных показаний психологическими {362} средствами, главным образом вежливым обращением".
Допрашивал ее тот же Зейферт. Знание языка она скрывала от него и всегда пользовалась услугами переводчика, - этим она выигрывала время на обдумывания ответов. Анико рассказала мне, что после продолжительных допросов немцы нередко угощали ее сигаретой или черным кофе и просили рассказать им о Палестине. После одного из затянувшихся допросов ей сказали:
"Хватит на сегодня. Теперь расскажи нам еще что-нибудь о Палестине".
КОНЕЦ.
1.
В августе атмосфера как будто несколько разрядилась, дисциплина стала менее строгой. У Анико допросы становились все реже, а потом и вовсе прекратились. Участившиеся воздушные налеты, победы союзнических войск и быстрое наступление русских вселили в нас, заключенных, надежду на скорое окончание войны.
В глубине души каждая заключенная надеялась, что ее переведут в венгерский концентрационный лагерь в Киштарче, где, как рассказывали, режим был не такой строгий, как в гестаповской тюрьме. По слухам, оттуда приостановили и депортацию, тогда как немцы по-прежнему продолжали депортировать. Казалось, я единственная не хотела покидать тюрьму и молила Бога, {363} чтобы нас не разлучили.
К концу августа скученность в нашей камере настолько уменьшилась, что, помнится, мне иногда случалось спать на койке одной. В одну исключительно тихую и чудесную лунную ночь я не могла заснуть и у меня была безотчетная, но твердая уверенность, что Анико тоже бодрствует. Осторожными шагами, чтобы никого не разбудить, я подошла к окну. При ясном свете луны я увидела в полуоткрытом окне силуэт Анико. Она была в голубом халате: лунный свет оттенял ее голову, как бы образуя вокруг бледное сияние, и мне почудилось, что на ее лице явственно виден отраженный свет души. Казалось, что это нереальное, фантастическое видение. Сокрушенная, я вернулась на свою койку. Закрыв лицо и уткнувшись в подушку, я старалась подавить рыдания. Я оплакивала свое дитя, ее молодость и, возможно, трагическую участь.
В начале сентября Анико перевели в соседнюю с нашей камеру. Теперь мы могли совершать ежедневную прогулку в одной группе, а иногда даже рядом, что позволяло нам изредка шепотом поговорить.
Водопроводный кран находился напротив нашей двери и сюда три раза в день приходили из всех камер за дневной нормой воды. Поскольку это представляло возможность лишний раз выйти на несколько минут из опротивевшей камеры в коридор, - все следили за тем, чтобы не упустить свою очередь. В своей камере Анико была единственным водоносом: все {364} самоотверженно уступили ей свои права, чтобы я могла чаще видеть ее через глазок в двери. Случалось, что сердобольная надзирательница под каким-нибудь предлогом вызывала меня в коридор в тот момент, когда Анико выходила за водой. Тогда мы торопливо обменивались рукопожатиями или объятиями.
