Владимир Гиляровский - Сочинения в четырех томах. Том 2
— Передовика ко мне! — еще громче гудит голос из редакторского кабинета.
Секретарь редакции, кроивший столичные газеты за столом подле дивана, вскочил как ужаленный и бросился на помощь репортеру будить передовика.
— Иван Иванович! Ваня, да встань же! Сам зовет… Иван Иванович сочно выругался, поднялся, поправил рукою свои роскошные волосы и вошел в кабинет.
— Ты спал, что ли?
— Спал; всю ночь сегодня просидел, статью на завтрашний номер написал, фельетон кончил и корректировал номер.
— А корректор где? Пьянствует, каналья. Да! Вот что, Иван Иванович… Гладстона бы что ли обругать завтра… Его ведь любят англичане?
— Любят…
— Ну так хорошенько его, подлеца, под орех разделай, я им покажу, рыжим…
— Да стоит ли Гладстона? Ведь уж он сошел, так сказать, с арены действия.
— Стоит; так его и надо… Я покажу этим англичанам! Накося! Этот Гондлей встречается вчера в клубе. Я ему говорю, объявленьице, мол, в газетку дали бы о вашем новом заводе; а он, проклятый, хоть бы слово в ответ, отвернулся и ушел… Я им задам, этим великобританцам!..
— Не стоит о Гладстоне, поздно…
— Поздно! Ну хорошо, так папу разделай! Напиши, что он взяточник и мутит народ… Ну, садись, да позагвоздистее…
Передовик сел, взял перо и начал: «Последние известия о вероятности солидарности римской курии с антирусской манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами…»
— Вот так, Ваня, так! Знаешь, все в этом духе, чтобы побольше слов иностранных. Хочешь, ежели надо, я словарь 30.000 иностранных слов дам, чем самому беспокоиться, выдумывать…
— Не надо, так напишу!
— Ну пиши, а я поеду… Про папу напишешь и англичан, как-нибудь рыжих чертей.
— Не лучше ли об осложнении событий на Балканском полуострове, о болгарском конфликте?
— Валяй и о конфликте, о всем валяй, только позагвоздистее и ругай их всех, каналий, наш читатель любит: вот, мол, скажет, газета никого не боится! Ругай их!
Редактор вышел, а передовик продолжает: «Манифестацией, учиненной двумя католическими клерикальными органами».
ДОМОРОЩЕННЫЙ ТРЕФ
Вторую неделю моросит мелкий октябрьский дождик. Канавы вдоль полотна дороги наполнились водой; нескончаемое болото с мелким кустарником тундры, окружающее полустанок Терпиловку, побурело и проржавело. Конца-краю нет болоту этому трясинному.
Только одна стежка, непроездная весной и осенью, ведет в деревню Потрясухино, где двадцать два двора молят бога, чтобы поскорее замело путь и началась бы расчистка снега — единственный заработок, деревни, потонувшей в безлесной тундре.
— Хоть бы заносы поскорее… А то ни жрать, ни топить нечем, — жаловался Ванька Глупых станционному жандарму Зюзе.
— Уж насчет топки-то — зря… Все гнилые шпалы перетаскал, черт сопатый… Ужо я тебе хвост наломаю…
— Гнилые шпалы-то… Тоже ее дьявола моклаго на себе пять верст попри… Так разве я их на топку… На омшаник они…
Мило и просто жилось на Терпиловке, полустанке новозапихаловской жел. дор., пропускающей только два поезда — товарный, который никогда не останавливался, и товарно-пассажирский, с которым возили молоко и мелкий щепной товар.
Начальство, в виде начальника станции, двух телеграфистов и весовщика, жили с основания дороги, были люди семейные и занимались коровами и курами. С основания дороги здесь жил вдвоем с женой и жандарм Зюзя. Кроме кур, он имел цепную дворняжку «Волчка», которая в известное время вдруг начинала выть, а затем срывалась и убегала в Потрясухино, по всей вероятности, в гости к «Жучке», содержавшейся на цепи у Ваньки Глупых.
И на сто верст кругом не было ни одной собаки — в такой глуши стоял полустанок, живший совершенно особой жизнью, своей собственной, не интересуясь ничем, что делается на божьем мире.
Ни одной газеты никто не получал и даже во время революции от кондукторов и машинистов слышали о какой-то забастовке, а что именно и почему произошла она, не знали, да и знать не хотели, потому еще, что своего горя много — у кур в это время была повальная болезнь, от которой они крутились по двору и падали мертвыми.
Сама же новозапихаловская дорога не бастовала и продолжала возить щепной товар и молоко.
Попались случайно несколько номеров газеты от проезжих пассажиров, но в них были напечатаны такие странные вещи, что жандарм и начальник станции предали их уничтожению, почти не читая.
Только уже много времени спустя одна московская газета была подарена жандарму Зюзе кондуктором при таких обстоятельствах: подвыпивший кондуктор при остановке поезда завел шум со сторожем у звонка, и явившийся для водворения порядка жандарм прикрикнул на него:
— Пошел в вагон!.. Ишь ты как назюзился!.. Пьянствуете, буянствуете, да… это что еще у тебя торчит, а?
И жандарм вытащил из кармана кондуктора газету.
— Что? Газета, видишь, чай!.. Бери, коли хочешь, подарю… Я уж прочитал…
— Поменьше бы глупости писали, — сказал жандарм, положительно считавший всякую газету за величайшее зло после того, как уничтожил номера, полученные во время революции.
Когда поезд тронулся, кондуктор крикнул:
— Еще орешь: назюзился! А сам-то ты Зюзя почему!..
И задумался жандарм, оставшись один на пустой платформе с газетой в руках.
— А верно ведь… я — ундрцер Федот Зюзя. Зюзя… Почему такое Зюзя? И отец у меня Зюзя, и братья Зюзи — а все трезвые… Почему такое? Вот Глупых, так понятно, все глупые… А Зюзя?.. Почему Зюзя?..
В первый раз в своей жизни задумался старый солдат и, придя домой, хотел посоветоваться с женой, Степанидой Зюзей, но ее не оказалось дома.
Повесив на гвоздь шашку, шинель и кобур с револьвером, Зюзя открыл газету и сразу заинтересовался напечатанным жирно заглавием:
— Собака, разыскавшая убийцу.
В ярких красках было описано зверское убийство монаха в келье, розыски полиции, наконец, появление околоточного с знаменитым «Трефом», который по следам привел властей с места преступления в квартиру убийц и под кроватью разыскал окровавленную обувь, а затем побежал в трактир и открыл убийцу, который успел уже надеть другие сапоги.
В конце заметки было сказано, что околоточный, который привел своего «Трефа», получил награду и повышение по службе…
Когда вернулась жена, он забыл уже о разговоре с кондуктором о происхождении своей фамилии и сразу прочел ей интересную статью.
— Стало быть, в офицеры околоточного-то произвели… До больших чинов может дослужиться… А все через собаку… — пояснил он жене.
— Может, наврали все… Мало ли что там напишут, ты сам говорил, что все они врут… Помнишь, когда жег газеты…
— Мало ли что! Написано, стало быть, верно… По имени и фамилии все названы и полицмейстер пропечатан.
— Нешто собака может? — сомневалась жена.
— Конечно, может; по следам значится.
И долго продолжался спор у супругов. И на другой и на третий день, и целое лето до самой глубокой осени ежедневно читал дома вслух Зюзя и утром и вечером эту газету, но никому на станции ее не показывал и молчал о подвигах «Трефа». Наконец, убедил и жену в возможности этого собачьего подвига, и от нее услышал:
— Всяко, Федорыч, бывает… Может, и так, ежели пишут… Вот бы такую собачку нам — может, и я бы в офицерши вышла…
И фантазия их разыгрывалась дальше и дальше. А «Волчка» Степанида ругала:
— Как бы ты настоящая собака была!.. А то что в тебе, рыжем, толку, только жрешь дарма да в деревню бегаешь к своей…
* * *Жандарм стал добывать у кондукторов газеты и все искал в них известий о дальнейших подвигах «Трефа», но их не попадалось. Остальное ровно ничего его не интересовало. Раз только прочел он, что правительство ревизует интендантство, железные дороги и отдает под суд начальство.
Это навело Зюзю на новые мысли, и он стал строже присматриваться к жизни полустанка, но в этом мертвом углу без пассажиров и груза никаких злоупотреблений не было и никакой ревизор не являлся никогда.
Если же за расчистку снега платили меньше рабочим, или крестьяне растаскивали шпалы, так это считалось традицией, а гнилых шпал никогда и никто не убирал, так как оба конца дороги проходили по глухим лесным местностям, где лесу столько, что нужды в старых шпалах не было.
Жили по-старому, по-хорошему.
В изморозный октябрьский день, поговорив о шпалах с Ванькой Глупых, Зюзя, пропустив поезд, ушел домой и стал в сотый раз перечитывать подвиг «Трефа» и ревизию Гарина… Кипел самовар. Жена слушала. «Волчок» жалобно выл, нюхая ветер…
— Опять завыл… Как бы не сорвался…
— Того и гляди опять в деревню убежит… Пойду перевяжу…
И жена вышла на крыльцо и потом вернулась с испуганным лицом.
— Федорыч! Поезд к станции из города идет… Вагоны синие, да большие…
