Григорий Свирский - На лобном месте
О самом себе он говорит скупо, Варлам Тихонович Шаламов. Но -- объемно.
"Я родился и провел детство в Вологде. Здесь в течение столетий отслаивалась царская ссылка -- протестанты, бунтари, критики разные и... создали здесь особый нравственный климат, уровнем выше любого города России..." Только Вологда почему-то не подымала никогда мятежа против советской власти. Ярославль, Север -- все вокруг полыхало огнем. Вологда притихла; в 1919 году начальник Северного фронта Кедров расстрелял двести заложников. Кедров был тот самый Шигалев, предсказанный Достоевским. В оправдание он предъявил письмо Ленина: "Прошу вас не проявлять слабости..." Этот давний расстрел едва не прикончил и самого Шаламова: в 1919 году в Вологде застрелили, как заложника, учителя химии. Из этой школы, где учился Шаламов. Шаламов не знал даже формулы воды и лишь случайно, благодаря зэку-профессору, не поверившему что можно настолько не знать химии, получил "тройку" на экзамене и попал на фельдшерские курсы которые помогли ему выжить.
"Я был осужден в войну за заявление, что Бунин -- русский классик..."
Это было второе или третье "осуждение" неукротимого вологжанина, самым глубоким произведением которого, на мой взгляд, является рассказ "Букинист".
В грузовике, трясущемся по колымской дороге, перекатываются в кузове, как деревянные поленья, два человека. Ударяются друг о друга. Двух зэков везут на те самые фельдшерские курсы, о которых только что упоминалось. Шаламов окрестил соседа Флемингом, ибо на фельдшерских курсах он один знал, кто такой Флеминг, открывший пенициллин.
Флеминг -- бывший следователь ЧК-- НКВД. Он рассказывает о процессах тридцатых годов. О подавлении воли знаменитых подсудимых химией. "Тайна процессов была тайной фармакологии".
Вот когда, оказывается, начались российские "психушки"!
Флеминг -- следователь-эстет. Он горд тем, что прикасался к папкам "дела Гумилева"... "Я королевский пес? Государственный пес?.."
От него мы узнаем, что главным осведомителем "по художественной интеллигенции" в Союзе писателей был генерал-майор Игнатьев, автор нашумевшей в свое время книги "Пятьдесят лет в строю". "Сорок лет в советской разведке", -- уточняет Флеминг.
Генерал Игнатьев, помню, садился на собраниях в Союзе писателей где-либо неподалеку от трибуны, чтоб все слышать, и аплодировал. медленно разводя руки в белых лайковых перчатках. Ах, как почтительны были с ним Сурков и Фадеев! Я по простоте душевной считал, что секретарям СП импонирует его породистость, которой им так не хватало, и эрудиция полиглота...
"Да, я здоров, -- пишет Флеминг в своем последнем письме Шаламову, -но здорово ли общество, в котором я живу? Привет".
Шаламов стремительно разошелся по Руси, особенно в те два года, когда писателей за слово -- не сажали; тогда он, как известно, печатался лишь за рубежом в "Новом журнале", может быть, это самый большой вклад журнала в русскую литературу сопротивления.
Спасти прозу Варлама Шаламова -- значит спасти большую часть правды; хотя правда его жестока, порой невыносимо жестока. После рассказов Шаламова охватывает чувство безысходности: воистину он заморожен Архипелагом Гулаг на всю жизнь. Черное дерево обожженное молнией, которое видно уж не зазеленеет, но без которого нет и всей правды...
5. ПАВОДОК ТЮРЕМНОГО САМИЗДАТА
Тюремная литература нигде так не обильна, как в России: лишь Россия выпестовала столько миллионов мечтателей, отрезвленных кулаком следователя. Только за последние годы паводок тюремного самиздата прибил к издательствам Запада, кроме книг А. Солженицына Е. Гинзбург и В. Шаламова, "Дневники" Эдуарда Кузнецова. "Мои показания" Анатолия Марченко, "Репортаж из заповедника имени Берия" Валентина Мороза, "Записки Сологдина" Дмитрия Панина, книги эсерки Катерины Олицкой, сиониста Абрама Шифрина и много других -- целую библиотеку тюремной литературы.
Запад, как известно, едва замечал ее (как и другие книги о лагерях, изданные на русском языке ранее), пока не заявил о себе "Архипелаг Гулаг"...
И все же спрос на правду повысился.
Самой недюжинной книгой в этом тюремном потоке являются "Дневники" Эдуарда Кузнецова, философа и мученика, к которой вернемся в главах о национализме. Самой разочаровывающей для меня была книга Дмитрия Панина.
Она разочаровала меня назидательностью и пророчествами, которыми он почему-то не донимал ни меня, ни других в Москве, но решил донять Запад.
Это подлинная болезнь многих выдающихся в своем деле людей -- считать, что столь же компетентны и во всем прочем. Во всех проблемах.
Известный ракетный конструктор Ф. дает безапелляционные советы по экономике и политике; моторостроитель Микулин мнит себя первооткрывателем в медицине и требует, чтобы все, желающие быть здоровыми, на ночь "заземлялись"; прикрепляйся к трубе и будь здоров! Сия известная психиатрам мания всезнания становится, увы, не смешной, когда овладевает диктаторами; назидательность и пророчества Д. Панина; хорошего инженера и мужественного человека, увековеченного А. Солженицыным в образе Сологдина из "Круга первого", не опасны; тем не менее вряд ли можно пройти мимо, по крайней мере, одного из его пророчеств и философских умозаключений, в которых он смыкается со своими мучителями...
Д. Панин выводит из опыта своих страданий, опираясь, разумеется, на весь исторический опыт, что в бедах земли виноват "вредоносный слой". А именно -- интеллигенция России. "Российская интеллигенция не только создала революционные партии и направляла их деятельность, но также формировала взгляды многих рядовых людей". Она подняла их против монархии и тем самым ввергла Россию в кровавый кошмар.
Не вступая с Д. Паниным в мировоззренческий спор, как лицо пристрастное, я сошлюсь на высказывание отнюдь не марксиста, а изгнанника, известного зарубежного философа Федора Степуна. Ф. Степун, анализируя причины революции, считает главным ее виновником русскую монархию. И по причине вот какой. Русская монархия не поставила самый образованный слой русского общества на службу народа, а загнала его в подполье: своей тупостью, расстрелами девятого января, распутинщиной она восстановила против себя почти всех.
Вряд ли стоит задерживаться на заблуждениях тюремной прозы -- не в этом ее сила. Не будем здесь останавливаться и на форме произведений, на мастерстве или неумении авторов-мучеников. В тюремной прозе важнее "что", а не "как".
Попытаемся сравнить на основе документальных сопоставлений (а тюремная проза, за редким исключением, вся документальна!), попытаемся сравнить безнравственность страшного сталинского самовластия и нравственность сегодняшнего времени, когда, как официально объявлено, "восстановлены ленинские нормы". На пути к дальнейшему исследованию литературы оглядимся вокруг. Углубимся в документы.
Как трансформировались -- за четверть века -- судьи, режим, средства воспитания, дружба народов, веротерпимость, гласность? В чем нравственная новизна, если есть новизна? Изменилось ли общество, пробуждающееся от ужаса массового террора? Оздоровилось или стало грязнее, циничнее? Тюремная литература дает обильную пищу для размышлений.
Начнем сопоставление текстов с лиц судейских., как представителей советского закона.
Сталинщина
А. Солженицын: "Да не судья судит -- судья только зарплату получает, судит инструкция. Инструкция 37-го года: десять, двадцать, расстрел... Инструкция 49-го: всем по двадцать пять вкруговую. Машина штампует".
После "восстановления ленинских норм":
Э. Кузнецов 1970 г.: "... прокурор потребовал нам с Дымшицем расстрела..." То, что приговор суда будет полнейшим образом отвечать пожеланиям прокурора, для меня несомненно -- ведется крупная политическая игра, в которой наши судьбы в расчет совершенно не принимаются, мы даже не пешки, пешки, -- это судьи и прокурор".
УБИЙСТВА В ЛАГЕРЯХ
Сталинщина
(В литературных свидетельствах, цитатах, думаю, не нуждается)
После "восстановления ленинских норм":
Э. Кузнецов: "В конце лета 1964 г. на моих глазах был зверски убит Ромашов. Хотел упомянуть еще об Иване Кочубее и Томашуке Николае, которых солдаты убивали чуть ли не посередине поселка, да разве обо всех расскажешь"?
А. Марченко: Глава "Рассказ Ричардса" об убийстве литовских студентов. Офицер -- раненому студенту, перед тем, как добить его; "Свободная Литва! Ползи, сейчас получишь свою независимость".
В. Мороз: "Граница голодания (по данным ЮНЕСКО) -- 2400 калорий. Ниже -- деградация умственная и физическая. В карцере, где я сижу (1967 г. пятьдесят лет советской власти. -- Г.С.), "повышенная норма составляет 2020 калорий. А есть еще ниже -- 1324".
КРИВАЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ МОРАЛИ
Сталинщина
Д. Панин: уголовников отсутствие курева толкает на донос. Идут к "куму" (оперуполномоченному): "Начальник, уши опухли. Дай закурить! Хотим заложить контру. Ведет агитацию. Ругает порядки". -- "Сейчас оформим протокольчик, а потом закурим".
