Владимир Одоевский - Русские ночи
Вячеслав. Сделай милость, пощади… что за имена? что могли знать такие варвары?
Фауст. Я нарочно указал на таких, которые и в свое время не пользовались особенною знаменитостию, а между тем мы с трудом доходим и до их знаний…
Виктор. Но предоставь хотя что-либо нашему времени: например, хоть знание того, что вода не есть первоначальная стихия, как были уверены древние, несмотря на всю их мудрость…
Фауст. Это также одна из сказок, которою тешит нас наше экспериментальное самолюбие; древние никогда не принимали воду за простое тело, по крайней мере со времен Платона, который в «Тимее» именно говорит, что «вода разделяется посредством огня и производит огненное тело или два воздухообразных тела», — не ясно ли здесь означены: кислород и водород, открытием которых мы так гордимся? Для меня нет сомнения, что под наименованиями стихий — огня, воздуха, воды и земли — у древних скрывались понятия, соответствующие нашим четырем простым телам: кислороду, азоту, водороду и углероду;[109] на это можно привести сотни доказательств: стоит вспомнить об элеатиках, не говоря уже о пифагорейцах!* Когда новейшие химики доказывают, что все органические тела образуются из газов, составляющих воздух, — я снимаю шляпу и кланяюсь весьма старому знакомому, современнику Анаксимена.* Не надобно забывать также, что все главнейшие газы были известны алхимику Фан-Гельмонту* и что даже слово газ принадлежит ему…
Виктор. По крайней мере сила пара…
Фауст. Ее употреблял практически Гиерон Александрийский* за 120 лет до Р. X.; ее предлагал Бласко Карлу V-му;* между этими двумя эпохами о ней говорил, как знаешь, и Рогер Бакон, — теперь все это ясно выведено на справку…
Виктор. По крайней мере аэростаты…
Фауст. Были известны тому же чудному Бакону, — а один из алхимиков даже весьма подробно описал аэростат за сто лет до Монгольфьера* и предлагал его устроить точно так, как догадались его устраивать весьма недавно, то есть из меди.[110] Смотри, вот и изображение: и шары и лодка и паруса; у этих варваров, как говорит Виктор, есть сокровища непочатые, нетронутые, до иных мы доходим случайно, до других боимся прикоснуться, остальных не знаем… Все эти дивы были произведение не кропотливой чувственной экспериментации, но такого взгляда на природу, который нам и не снится в том мышином горизонте, в который мы попали благодаря Бэкону Веруламскому.
Вячеслав. Я не знаю, зачем особенно обвинять Бэкона; если экспериментальное направление и дошло до злоупотребления, то в этом скорее можно обвинить последователей Бэкона: Локка, Кондильяка и других.
Виктор. А я так не вижу, что общего между открытием той или другой кислоты и теми или другими метафизическими идеями?..
Фауст. В храме философии, как в вышнем судилище, определяются те задачи, которые в данную эпоху разрабатываются в низших слоях человеческой деятельности. — Нельзя не заметить явного параллелизма между самыми отвлеченными метафизическими положениями века и движением прикладных наук, которые образуют все общественную, семейственную и индивидуальную жизнь человека в том веке. Так, напр<имер>, довольно любопытно, что постепенное раздробление естественных знаний, или, лучше сказать, их измельчение, — другими словами, их оремесление, — по-моему, их постепенное падение — соответствует именно той бедственной эпохе, когда философия, поскользнувшись в Бэконе, перешла через Локка и опустилась до Кондильяка, несмотря на все противодействие великого Лейбница,* т. е. со второй половины XVII века до начала XIX; с этой минуты, как бы каким-то колдовством, не появляются более те основные открытия, образовавшие огромный арсенал физических знаний, которым доныне мы пользуемся, неблагодарно подсмеиваясь над стариками; на сцену выходят одни ремесленные приложения того, что уже прежде было открыто. Что касается до Бэкона, то, вероятно, он сам не ожидал, до какой нелепости дойдут его последователи; он нападал на экспериментальную методу толпы своего времени, «слепую и бессмысленную», как он называл ее; он требовал, чтобы опыты были производимы в некотором порядке и с некоторою методою; но на Бэконе лежит тяжкая ответственность за то, что он приучил исследователей останавливаться на случайных, второстепенных причинах, оставляя в стороне внутреннюю сущность явлений; он произнес эти несчастные слова, этот драгоценный клейнод* ученого мира в продолжение двух веков, ныне разменявшийся на мелкую монету: «Лучшее из всех доказательств есть без сомнения опыт, — но такой опыт, где обращают внимание лишь на факт, находящийся перед глазами…»; и далее: «Должно, собрав множество фактов разного рода, извлекать из них познание причин и начал…».[111]
Виктор. Но что же делали твои алхимики? разве также не угорали возле своих печей, также не собирали факты? если даже египетские храмы были не иное что, как физические лаборатории, то, вероятно, и там следовали Бэконову правилу…
Фауст. С тою разницею, что древние, а равно большая часть алхимиков знали, куда они идут; материальный опыт был для них последнею ступенькою в изыскании истины; со времени бэконовского направления люди начинают с этой ступеньки и идут, что говорится — напропалую, сами не зная куда и зачем… Оттого алхимики открыли так, между делом, все то, без чего мы теперь пошевельнуться не можем, — а мы — лишь винты, да колеса для бумажных колпаков…
Виктор. Все так! допустим, что все нынешние знания были известны и древним и средним векам, что мы подбираем только крохи с их роскошного стола, — но дело в том, что этот стол был для немногих, и для весьма немногих, тогда как теперь наука — словно общий стол в богатой гостинице, приходи, кто хочет…
Фауст. С этим я согласен, хотя замечу, что двери в этой гостинице не довольно широки, и стол не всякому по деньгам. Действительно, в древнем и среднем мире наука была тайною, известного лишь жрецам или адептам; и доныне существуют тайны в разных технических производствах — по очень простой причине: по корыстолюбию изобретателей; ты знаешь, сколько времени (с начала 18-го века) состав синьки был тайною, хотя им производили значительную торговлю; лишь в конце 18-го века Шель* и Вертолет* обнародовали состав водородо-синеродной кислоты;* для стариков эта тайна была необходимостию; они понимали странную надпись в храме Изиды: «не открывай тайны под страхом наказания персиком» — и знали, почему персиковое дерево посвящено было богу молчания, — что между прочим показывает, что древние знали прежде нас и водородо-синеродную кислоту.[112] Платон беспрестанно останавливается и оговаривается, касаясь предметов, которые ему были известны как посвященному; необходимость этой тайны так была важна в средние веки, что Рогер Бакон, самый откровенный из алхимистов, назвав селитру и серу, входящие в состав пороха, скрывает слово «уголь» под весьма темной анаграммой: luru vopo vir can utriet (читают: carbonum pulvere), — наконец, почти в наше время некто в Лондоне, объявивший намерение открыть тайну составления золота, был найден убитым в своей комнате.[113] Но чем теснее был кружок этих людей, тем удивительнее, что они без всех наших пособий, книг, словарей, снарядов, журналов, съездов открыли прежде нас все наши открытия…
Вячеслав. Я так не вижу тут ничего чудного: алхимики искали вздора: философского камня, — а случайно набрели на разные открытия..
Фауст. Знаешь ли, что надобно для того, чтобы случайно что-нибудь найти?
Вячеслав. Ряд опытов…
Фауст. И глаза… в обширном смысле этого слова!.. иначе мы будем походить на работника, образующегося по системе доктора Юра.
Виктор. Что ни говори, но невозможно, чтобы эти тысячи специальных опытов, которые ныне производятся тысячами людей во всех краях мира, по всем отраслям естествознания, не довели бы, наконец, до открытия настоящей теории природы…
Фауст. И тому доказательство: метеорология; ее явления у всех перед глазами, наблюдения сего рода возможны ежедневно, ежечасно… и до чего дошла она? до отрицательного ответа? — Метеорологи могут доказать только одно: что все бывшие доныне объяснения (выведенные из прямых опытов) ложны и что мы, в настоящем состоянии науки, не можем объяснить даже образования снега, града, дождя, направления ветра и проч…[114] За метеорологией и все другие науки, при настоящем направлении, тянутся к тому же результату. Не помню, кто-то заметил весьма справедливо, что эти господа похожи на физиолога, который бы выпустил из человека всю кровь до капли, чтоб лучше объяснить ему состав и действие крови. От безверия в возможность общих начал, от навыка довольствоваться второстепенными, случайными причинами, от непривычки к высшему движению духа произошли два зла: первое зло — уверенность, что всякое ощущение души тогда только действительно существует, когда может быть выражено словами; таким образом то, что не подходит под ту или другую материальную форму, названо мечтою; эта уверенность так сильна, что ее не могут поколебать ежедневные явления, ее видимо отрицающие. Кто не толкует о медицинском глазе (coup d'oeil medicinal)? Спросите у медика, обладающего сим даром: как он напал прямо на причину болезни? почему он предписал именно такой, а не другой способ лечения? — и часто вы приведете самого ученого медика в затруднение. В одном Китае требуют, чтобы врач непременно приискал болезнь своего пациента в официальных медицинских книгах и лечил бы в точности по описанию, — я нахожу это весьма логическим: если все может быть выражено словами, то следует только следовать этим словам, и дело в шляпе; ведь было же время, когда думали, что посредством пиитики и реторики можно человека научить поэзии! Парижская Академия еще недавно требовала, чтобы ей дали ощупать действие животного магнетизма;* кто восстает против таких требований, тот идет против логики. — Другое зло: гибельная специальность, которая ныне почитается единственным путем к знанию, — и обращает человека в ка-мер-обскуру, вечно наведенную на один и тот же предмет; целые годы она отражает его без всякого сознания, зачем и для чего и в какой связи этот предмет с другими? — еще до сих пор есть люди, которые уверены, что чудеса английской промышленности происходят оттого, что там если человек делает винт, то делает его целую жизнь и ничего, кроме этого винта, в мире не знает. Для этих господ сосредоточенность внимания — эта высшая духовная сила, могущая втянуть в свою сферу всю природу и доступная лишь высшему духу, — есть не иное что, как машинка, которая колотит целые годы по одному и тому же месту. От этих двух зол раздор и разрозненность в науке и в жизни; от них — анархия, споры нескончаемые и труды бессвязные; от них бессилие человека пред природой. Коснитесь какого угодно предмета, самого отвлеченного или самого простого житейского; соберите ответы людей специальных — этих кандидатов в немогузнайки, как говорил Суворов; этот повальный обыск может быть довольно любопытен:
