Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
– Но на этот раз я был отменен как жертвенное существо, - произнес Прокопьев, словно бы лишь для себя и уж точно не для собеседницы. - Вместо меня жертвенным существом стала хорошо известная вам Олёна Павлыш.
И опять Прокопьев вспрыгнул на кончик шпаги. Возможное он нагло выдавал за действительное. Он намеренно рисковал и дерзил и явно не перед Ниной. Кто такая Олёна Павлыш, он толком не знал, тем более не знал, почему ее погубили, но на фотографии, показанной ему дознавателем, он видел Нину в компании с убиенной Павлыш и теперь выпалил слова о замене жертвенного существа.
А Нина заплакала, с ней чуть ли не началась истерика, она быстро поднесла к губам кружку с пивом, слезы вытерла не платком, а салфеткой, будто устранила неизбежные досады общественного питания.
– Вы меня извините, Нина, - сказал Прокопьев, при этом словно бы конфузясь из-за своего и впрямь бестактного напора, - но вы и меня поймите. Каково мне быть в глупейшем положении в чужой игре! Ведь ваш приход ко мне с табуретом и табакеркой - продолжение той игры. Вы меня спросили, не ощущаю ли я подвоха. Да, ощущаю.
– Олёна Павлыш не имеет к вам никакого отношения, - сказала Нина, на Прокопьева не глядя, кепка ее сползла набок, дав волю левому уху. - И мы с ней разные. Я - здешняя. А она приехала сюда из дыры завоевывать Москву, а потом, возможно, Париж. Сколько нынче таких. Все больше стервы. У меня никогда не было ее комплексов и претензий. Но я попала в зависимость. В этой зависимости меня на вас и напустили…
– Ради чего? - спросил Прокопьев. - И кто напустил?
– А я знаю?! - взвилась Нина. - Я завишу от мелких людей. От кого зависят они, я не знаю.
– Но какие-то предположения или догадки у вас должны быть.
– Вы, Сергей Максимович, мне надоели, - заявила Нина. - Вы печетесь лишь о себе. Вы приволокли меня сюда и устроили мне пытку.
– Вы сами согласились пойти в Камергерский…
– Я согласилась, потому что вы словно приказали. А я вынуждена была привыкнуть к приказам.
Синие глаза собеседницы снова повлажнели. Прокопьев будто бы против своей охоты, а сегодня он многое делал будто бы против своей охоты, но сознавал, что лжет себе, нынешние поступки и слова были вызваны волей именно его натуры, так вот Прокопьев взял и положил руку на дрожавшую руку Нины.
– Милая Нина, еще раз извините меня, - сказал Прокопьев. - Да, я все время пытаюсь прояснить ситуацию, связанную со мной. Но вы мне, не обращайте внимания на пышные слова, не безразличны. А ваша история явно соприкасается с моей. Тогда, при первом вашем явлении, я испытал к вам сострадание и истинно был готов помочь вам… В словах я старомоден… Но я хочу и теперь хоть что-то выяснить, а потом постараться и вас избавить от зависимости… Вы мне верите?
– Я вам верю, - Нина попыталась улыбнуться. Прокопьев был благодарен этой ее улыбке.
– Вы и сейчас, наверно, думаете: «Да что сможет сделать этот простак?…» Но ведь они, имея в виду меня, в чем-то заинтересованы. В чем?
– В вас и в вашем профессиональном умении.
– Они заблуждаются, - покачал головой Прокопьев.
– Они так не считают, - сказала Нина. - Они знали о вас многое, когда отправили меня сюда и за ваш столик. И остались довольны вашими действиями и мыслями. Вы оказались подходящим для их интересов. То есть я так предполагаю…
– И что же… они… эти… велели придти вам сюда несчастной замарашкой?
– Я и без всяких переодеваний была тогда несчастной замарашкой, - горько сказала Нина. - Но и теперь мое положение не лучше прежнего. Они опять подпустили меня к вам…
– Приманкой или наживкой, - сказал Прокопьев.
– Можно считать и так! Да! Приманкой и наживкой! - воскликнула Нина. - Для меня это унизительно и противно. А я… вы можете мне не верить, но это так… а я хотела бы побыть вблизи вас просто приятельницей… я не навязываюсь, но… Все. Больше меня ни о чем не спрашивайте. Я и так слишком много вам наговорила. Или наболтала. Мне за это достанется. Мне будет плохо. А может быть, и хуже, чем плохо.
И снова синие глаза ее стали мокрыми. Прокопьев сидел дурак дураком. Обругивал свою неуклюжесть и застенчивость. Хотя рука его все еще лежала на руке Нины. Прокопьеву хотелось слизнуть слезы со щек барышни. Он не прочь был бы и поцеловать ее, хоть бы и в лоб, лоб Нинин был вполне в его вкусе, высоколобых дам Прокопьев не привечал. Он полагал, что отношение его к Нине сейчас возвышенное, чуть ли не отеческое, или хотя бы старшебратское, в нем слоились - сострадание, жалость, стремление уберечь ребенка от бед и расправиться с обидчиками. И вдруг этот отец или старший брат ощутил, что Нина вызывает у него естественное мужское желание.
Он резко убрал руку (отлетела!) от Нининой руки. Но ничего не изменилось. Разговор их превратился в некое журчание, и глаза Нины были ласковыми, и голос ее стал ласковым. Выяснилось, что Нина - учительница, преподает географию, мечтала стать путешественницей, но дальше Кинешмы не отъезжала, отца не помнит, имела мужа, тоже недотепу, но развелась, вернулась к матери в коммуналку, любит салаку горячего копчения, цветную капусту, фасоль в томатном соусе, певицу Буланову, ну и так далее. Бытовые эти сведения Прокопьева чуть ли не умиляли, рыцарь, способный дать радости оскорбленной и униженной, уже примеривал на себя доспехи и слышал ржание верного коня. Выглядел он, по-видимому, нелепо, мельком уловил взгляд буфетчицы Даши, та усмехнулась. Кое-что рассказал Нине о себе.
Нина поглядела на часы.
– Надо же, как я увлеклась разговором с вами. Жаль, но надо идти.
Она встала.
– Нина, табакерка и табурет, - не выдержал Прокопьев, хотя ласковое журчание степного ручья могло и успокоить его, - ваши? Или их вам все же вручили для похода ко мне?
Нина постояла молча, было видно, что растерялась, потом заговорила бойко и будто бы весело:
– Конечно, мои! А чьи же еще? Но в особенности мне дорог табурет! Вы уж отнеситесь к нему со вниманием! Пружинных дел мастер! До встреч!
Эти ее «пружинных дел мастер» и прощальное помахивание рукой совпали с улыбкой, схожей с улыбкой наперсточника, покидающего облапошенного им лоха.
Вспомнился вопрос кроссворда: «Человеческое свойство, которое используют лохотронщики». Азарт. Рассчитывают и на его азарт. Ну и пусть.
– Сергей Максимович, что вы сидите такой грустный? - с участием обратилась к Прокопьеву буфетчица Даша. - То любезничали со своей приятельницей, были веселы, я ей даже позавидовала…
– Что вы, Дашенька, такое говорите? - удивился Прокопьев. - Нашли чему завидовать! У вас столько поклонников! И каких!
– Какие у нее поклонники! - сказала кассирша Людмила Васильевна. - Так, тьфу! А на вас Даша давно смотрит с симпатией. Вы бы хоть обменялись адресами и телефонами, а то закроют нашу закусочную, и прости-прощай!
Следовало ожидать возмущения Даши, но Даша не возмутилась. Сказала:
– А вы, Сергей Максимович, сегодня голодный. Даже не заказывали солянку.
– И верно, - согласился Прокопьев. - Даша, будьте добры солянку погорячее, ну и сто пятьдесят.
«Кто же она, эта Нина? - раздумывал Прокопьев. - Жертва или актриса? Игрица? Не игрунья, а именно игрица. Бывают игрецы. Значит, бывают и игрицы. На Рождественском бульваре глаза у нее однажды были откровенно злыми. И ключевым знаком является теперь табурет. Слова на нем: "Сиди детка. Для тебя табуретка". Вот, стало быть, твое место. Сиди всю жизнь над ночным горшком, если на отваги и подвиги неспособен».
Ну и посижу. Захочу и посижу. А захочу и привстану. Но уж по собственному волеизлиянию.
Через час (а были и любезности с Дашей, прежде вроде бы и не обращавшей на него внимания) Прокопьев в Камергерском переулке увидел пышноусого крепыша, враскачку, по-флотски (или по-кавалерийски?), шагавшего к закусочной.
Прокопьев перешел мостовую и принялся рассматривать доску с сообщением о Сергее Сергеевиче Прокофьеве.
Желания общаться сейчас с Арсением Линикком у него не возникло.
26
На пятнадцатое июня было назначено Павлом Степановичем Каморзиным открытие мемориала.
Павел Степанович сообщил об этом Соломатину, а потом Соломатин получил и письменное приглашение. Именно письменное. Под открытку. На глянцевой бумаге. С раскраской в три цвета. Сам ли Павел Степанович постарался или преуспела какая-либо из сестренок? На масленицу при огляде стен «девичьей» Соломатин отметил работу способного шрифтовика. В уголке приглашения меленько стояло - тираж 25 экз.
«Надо же сколько рож-то соберется!» - расстроился Соломатин. Расстроился за Павла Степановича - ведь сколько окажется свидетелей или соучастников его блажи и конфуза. При этом они дармоедами усядутся за стол (или за столы?) простодушного хозяина. Кстати, в приглашении не упоминались ни Есенин, ни бочка, ни поэтический мемориал, гости сзывались на «Дачный праздник».
К тому времени Соломатин наткнулся (в «Прометее», вроде бы) на описание эпизода с бочкой керосина, выброшенной Есениным с пятого этажа. Там категорично, без каких-либо оговорок знатоком Есенина утверждалось, то есть и не утверждалось, а просто сообщалось, что бочку Сергей Александрович в игривом состоянии духа выбросил в Богословском переулке, позже улица Москвина, там на доме доска. О Брюсовом переулке и речь не шла. Соломатин о прочитанном не сказал Павлу Степановичу ни слова. Зачем? Зачем рушить возведенные человеком волшебные замки? Да и что бы изменилось? Сам же Соломатин наговорил Каморзину, мол, куда привели Павла Степановича флюиды его душевной близости с поэтом, там, стало быть, и произошло волнующее Каморзина событие, там и теперь обитает фантом гения. Ко всему прочему, вполне возможно, перед каждой поездкой в Константиново Сергей Александрович имел обыкновение выбрасывать керосиновые бочки с пятых этажей. Почему бы ему однажды не захотелось выбросить бочку «Бакинского керосинового товарищества бр. Векуа» и в Брюсовом переулке? Другое дело, среди приглашенных на «Дачный праздник» мог оказаться еще один читатель «Прометея», какой, набравшись игривости духа, принялся бы ерничать по поводу бочки и испортил бы Каморзину воздвижение бочки, а вместе с тем - и жизнь.
