Владимир Орлов - КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
– Интересны, - сказал Прокопьев.
– Но здесь неуютно, а на бульварах сейчас хорошо.
– Что ж, - кивнул Прокопьев, - можно и на бульваре.
День был светлый, безветренный, чрезвычайно благоприятный для жизни. Владелица табурета и табакерки выглядела прекрасно, джинсы обтягивали все, что надо, да и зеленая кофта ничего не скрывала, напротив, подчеркивала все округлости и возвышения. Прохожие мужики на Нину Дементьевну оглядывались.
За Сретенскими воротами на спуске от дома Демьяна Бедного к Рождественскому монастырю было указано на скамейку. Присели.
– И никакого подвоха вы не ощущаете? - спросила Нина.
– Какого подвоха? - удивился Прокопьев.
– Нет. Я так, - сказала Нина. - Никакого подвоха и нет. Я иногда болтаю, что ни попадя. Мне иногда хочется задирать собеседника. Вот и вас сейчас. Вы ведь меня узнали?
В свой приход с Агалаковым, в визитной карточке названным держателем домов и галер и действительным членом Венецианских академий, в закусочную Нина Дементьевна была в каскетке. Нынче же ее голову украшала красная фетровая кепка с наушниками.
– Конечно, я узнал вас, - сказал Прокопьев. - Тогда в Камергерском вашим спутником был сделан намек, будто вы знаете о чем-то существенном во мне. А теперь вы написали заявку на мое имя.
– В свое время. В свое время я вам открою, - торопливо заговорила Нина. - Вы хотели узнать историю табуретки. И почему мне захотелось привести ее в порядок. Ничего странного в этом нет. Но нет и ничего возвышенного. Обычная семейная история. Прадед, конюх, между прочим, по профессии, смастерил для своего любимого сынишки, то есть моего деда. Если познакомимся поближе и заинтересуетесь, покажу фотографии. Ну и так далее. Все детишки нашей семьи посидели на этой табуретке. В том числе и я, извините за подробности. Может, вы сейчас представите картину, и я вам стану неприятной. И в калечении ее, в выламывании стеклышек я приняла участие. Теперь мне стало стыдно. Нет, детей у меня нет. Увы. Но я намерена их иметь. От порядочного человека. А мне уже двадцать четыре.
При этих словах рассказчица сняла кепку, и прямые светлые волосы упали на ее плечи, стекли на спину.
– Яркое вы создание, - искренне сказал Прокопьев. - И как вы за несколько месяцев из… простите… несчастной замарашки, явной на вид неудачницы, превратились в создание цветущее? Золушкина история, может быть?
– Я вас не понимаю, - нахмурилась Нина.
– Ну как же, - сказал Прокопьев. - Это ведь вы как-то в Камергерском подсели к нам за столик, выслушали телефонный выговор и разрыдались.
– Вы что-то путаете, Сергей Максимович, - глаза Нины стали не только сердитыми, но чуть ли не злыми. - Да и разговор-то мы завели о табурете. Теперь о табакерке…
«А ведь она животное хищное…» - пришло в голову Прокопьеву.
– Табакерка - не семейная. Происхождение ее мне неизвестно. Подарок ухажера. Да, случаются ухажеры, Сергей Максимович, случаются. Этот был шальной. Подарок его - необдуманный и непрактичный. Как к нему попала табакерка, не знаю. Может, где-то и украл. Один из знакомых сказал, надо восстановить в ней музыку, тогда ее купят антиквары. Он не ошибался?
– Не ошибался, - сказал Прокопьев. - Вам неизвестно, какую мелодию играла табакерка?
– Нет. Починить ее можно?
– Попробую. Звучание в ней было короткое. Может, минута. Попробую устроить что-нибудь позанятнее… Но это вам и впрямь нужно? Действительно ли вам приспичило чинить две ваши вещи или вами двигали какие-либо причины, чтобы обратиться именно ко мне?
– Я вас опять не понимаю, - сердито сказала Нина.
– А я не понимаю, - сказал Прокопьев, - отчего вы отказываетесь от себя самой, рыдавшей тогда в Камергерском.
– А вы, выходит, человек - назойливый и бестактный.
– То есть вы или кто-то другой, интересуясь зачем-то мной, предположили, что я человек простодушный, мечтательный…
– Робкого десятка… - произнесла Нина. И тут же спохватилась, сообразив, что открыла запретное и уж вовсе не обязательное для ушей Прокопьева. - Да я шучу, шучу, Сергей Максимович! Шучу!
– Нина, - сказал Прокопьев, - отсюда до Камергерского минут десять, ну двенадцать ходу. Давайте-ка отправимся туда.
– Зачем?
– Я вам покажу столик, за которым мы тогда сидели, мы присядем, и попробуйте тогда отказаться от себя прошлой.
– А если я не пойду? - Нина продолжала улыбаться, и теперь ее улыбка была улыбкой соблазнительницы, уверенной в том, что сумеет подчинить себе строптивого кавалера.
– Если вы не пойдете, - сказал Прокопьев, - я посчитаю, что вы мне по каким-то причинам лжете.
– Извините, Сергей Максимович, но вы мне уже грубите. Или даже оскорбляете меня. Если бы я была мужчиной…
– Мужчиной вам ни в коем случае быть не надо. И я не желал вас оскорбить. Я хотел лишь получить ваши объяснения, для меня важные.
– Ну хорошо, - сказала Нина, - пойдемте.
Она встала, вернула кепку на место, не подобрав в нее волосы, и подхватила Прокопьева под руку. И они, будто милые приятели, стали спускаться под липами к Трубной площади, чтобы потом Неглинной, а затем переулками выйти на Петровку и на Дмитровку. Нина щебетала, улыбалась, заглядывала в глаза Прокопьеву, так и шли - «то ли муж с женой, то ли брат с сестрой, добрый молодец с красной девицей». «Завораживает она меня, что ли? - думал Прокопьев. - Получается это у нее, получается…» Зачем он пожелал вести Нину в Камергерский, зачем он спускался к приемщицам, даже и не зная тогда, что Н.Д. Уместнова и есть та самая Нина? Во что-то он втягивался, возможно, в совершенно ему невыгодное, но втягивался, будто бы по своему желанию и даже с дерзостью. Впрочем, сейчас ему было уютно с Ниной, в тепле ее доброжелательности никаких угроз он не чувствовал. В церемониальных отношениях с женщинами Прокопьев бывал неловок, даже неуклюж, и в безвинных прогулках старался выявить свою самостоятельность, теперь же прихваченный властной рукой дамы, из ее слов выходило, что им обвороженной, раздражений не испытывал. Благолепие какое-то…
В Камергерском, в закусочной хозяйничали кассирша Людмила Васильевна и буфетчица Даша.
Тот самый столик не был занят. В памятный день соседом Прокопьева был книжный челнок Фридрих Малоротов, он же Средиземноморский, он же Конфитюр. Прокопьев не возражал бы, если бы и теперь Фридрих оказался за столиком соседом-свидетелем. Но впрочем, и пустой столик был хорош.
– Я, значит, сидел здесь, - сказал Прокопьев, Нина курила, - а вы подошли с соком и беконом. У вас были очень плохие, даже жалкие волосы, не обижайтесь, тем более, если все это не о вас, и одеты вы были чрезвычайно бедно, невзрачно. Но главное - волосы. Нынче о неблагополучии человека можно судить по жалкости волос и прически. К тому же очевидно, что Нина… то есть не вы, а та Нина была рабски от кого-то зависима. Она молча сидела вот здесь, выслушала чей-то выговор по телефону и разревелась…
– Да это была я, - тихо произнесла Нина. - Но отчего вы держите в голове прошлый случай? Не оттого ли, что я жалкая, замарашка, высказала вам тогда чуть ли не с брезгливостью: «Ну и помалкивайте себе, Прокопьев Сергей. Уж кому-кому, но не вам лезть в мои дела!»
– Не оттого, Нина, не оттого, - сказал Прокопьев, - совсем по иной причине.
– По какой же? - Нина была будто бы удивлена.
– Очень скоро мне дали понять, что в истории с вашим, видимо, участием мне была отведена роль жертвенного существа. Это меня задело. А что значат ваши слова: «Я в большой опасности. Сор не вынесен. Бутыль запечатана». И не просто слова, а несомненно - мольба.
– Откуда вы… Откуда вам известны эти слова? - Нина чуть ли не вскрикнула, в глазах ее был испуг, она по сторонам поглядела в страхе.
– Известны, - со значением произнес Прокопьев.
Прокопьев удивлялся себе. О присуждении ему роли жертвенного существа он узнал от Арсения Линикка, инженера по технике безопасности, называвшего себя Гномом Центрального Телеграфа, по аттестации кассирши Людмилы Васильевны, пустомели или даже слабого разумом. Слова же об опасности, невынесенном соре, запечатанной бутыли, понятые им как мольба о помощи, и именно мольба девицы, чьи волосы были в плохом порядке, привиделись Прокопьеву при странных обстоятельствах. В закусочной произошло будто бы исчезновение света, а потом начались мерцания, движения под потолком желтоватых гирлянд. Тогда Прокопьев пожелал закрыть глаза, и при склееных веках на ползшей ленте, словно старинного телеграфного аппарата, прочитал слова об опасности, соре и бутыли. То есть лента со словами возникла в его воображении, а жертвенное существо - в воображении Арсения Линикка, реалии жизни никак не могли быть основой для нынешних гласных вопросов и утверждений Прокопьева. Прокопьеву захотелось сейчас же все обратить в шутку и снять страхи девицы Уместновой. Но понял, что не сделает этого, страхи ее были вовсе не воображаемыми, они вполне линейно примыкали к его и Линикка фантазиям.
