Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909
Вгрызалось в небо и землю, жрало то, что было сухо и готово, трескуче облизывало листья ветел, притворялось измученным и отдыхало на обугленных бревнах и вдруг неожиданно и пушисто вспыхивало снова.
Огромное оно было и румяное, а толпа людей убогая и серая.
Мелькнула нелепая простоволосая баба в шушуне, и уныло загудел, как ветер в трубе, ее исступленный голос:
— Родимы-и… Лошаденка сгорела!.. Родимыи-и…
Две кошки — одна желтая с белым, другая черная, — жалобно мяуча, завертелись около тлевших развалин.
— Кис-кис-кис! — отозвались им ребятишки.
Но кошки не слышали. С озабоченными остроухими мордами они искали свои бывшие избы, метались, встревоженные, по горящим обломкам, потом пропали в огне, сначала пестрая, а за ней черная.
— Кис-кис-кис! — кликали ребятишки.
В красной раме огня на среднем плане все струилось в синем дыму, становилось волнистым и легким, как отражение, и увидели там на струистой избе воздушного человека в дерюге, с багром в руках: отстаивал избу, отбивал летящие головни, как вражьи стрелы. Вспыхнула за его спиной изба, и исчез в дыму человек.
Толпа шарахнулась было вперед и задохнулась в нестерпимой жаре; кто-то повалился от зноя, кто-то визгливым голосом закричал истерично; чумазый белобрысый мальчонка, евший червивое яблоко, бросил его на землю и захныкал.
— Православные!.. К храму идет! Православные, спасайте, бога ради!.
Это бежал о. Роман, седой, страшный, без шляпы, в опаленном подряснике, худой: пять тонких костяшек на правой руке, пять на левой.
Колокольня одевалась в черный дым, как в рясу; она притихла и стала ниже; яркие разводы, белые на синем, пугливо потускнели. Прямо перед ней пылал высокий осокорь — и ветки его были четко видны, все красные, точно скованные из каленого железа.
С осокоря на колокольню тучей летели обгоревшие листья.
Кинулись к церкви, а с полей далеко донесся мелкий сплошной треск от горящей травы.
— Проса горят! До просов дошло.
Неслось вперед пламя, теперь уже высокое, кудрявое, далекое от людей. Безучастно рокотало на свободе емкое и сытое и дышало горячим на версты кругом до самого леса.
Перед колокольней валили избы, в землянки на огороды поспешно тащили чьи-то старые тулупы, вынесли иконы на паперть…
Хлынули к просам, а оттуда с другого конца новые толки:
— Филат Кочетыгов умом тронулся… Праскутка его чуть в дыму не задохнулась, насилу водой отлили…
— Антонины-порченой девчонка сгорела совсем с люлькой.
Добежали до Филата Кочетыгова. Тощий, паукообразный, с блестящими глазами на пыльном лице, он только что прискакал с лугов за пятнадцать верст и загнал свою лошадь до смерти. Она лежала тут же около бурой кучей с раздутым животом, с пеной у ноздрей, с прямыми ногами. Он думал отстоять добро, но увидел, что все сгорело — изба, кладовая, рига, — увидел, как волокут по земле, как колоду, его дочь Прасковью, и обезумел.
Теперь, дикий и страшный, тянул он за хвост в огонь свою бурую лошадь и прикрикивал:
— На, жри! На, жри! Жри, ненасытная утроба!.
Потом схватил лом и полез в огонь сам, кому-то грозясь и кривляясь.
Пять человек еле связали Филата.
А в стороне от него бабы облепили Антонину, как пчелы, и какой-то высокий старик, с висячими бровями, хрипло отчитывал ее в кругу:
— Суки — не матери! Небось, все горшки, подлюга, повытаскала, а ребенка забыла… Бельмастый черт! Что стоишь, как статуй?
— С испугу это она… Побелеешь, — ишь страсти какие! — защищали бабы.
— А ты поплачь, поплачь, ягодка, полегчает… Садись да поплачь!
В тесноте людского участия и укоризны Антонине было душнее, чем в дыму.
Лицо у нее было бледное, волосы выбились из-под платка, глаза осветлели и стали большие.
— С люлькой!.. Как спала, ангельская душка, так и сгорела! — визгливо объясняла кому-то Марья.
Качали головами и точили из глаз едкую жалость бабы, запыленные, приземистые, сухие от работы и липкие.
— И на что она вам нужна была? Урод! Ведь она урод была! — вдруг закричала, пошатнувшись вперед, Антонина. — Вы бы над ней измывались, проходу бы ей не давали, кабы жива была!.. Теперь стала нужна, как сгорела, а как жива была: терпи, ягодка, — это тебе в наказание дадено… Да я, может, не хочу терпеть!.. Не за что меня наказывать! Не хочу терпеть, вот и все! Душа у меня сгорела! Не могу терпеть, вот и все!
Она дышала с трудом, и оттого слова вылетали надсаженные, короткие и трепались, как ее волосы. Подскочила Марья, метнулась перед глазами безбровым лицом и плюнула ей в подбородок. Потом туча дыма, повернутая ветром, залепила глаза, и не слышно было, что кричали бабы.
Занялась вблизи старая рига с хлебом, и стало ярко, и жутко, и горячо глазам.
Молодой русый мужик плеснул в огонь ведро воды, потом остановился и созерцательно смотрел, как чисто обгладывал огонь его добро желтыми зубами.
А сзади раскололся воздух от треска, звона и шума: это стреляла лопающимися стеклами колокольня, и выл выбившийся из сил народ.
Сгорела половина села. От церкви пламя отдуло ветром, и после о. Роман всем говорил, что случилось чудо и что чудо это сделала одна очень старая икона. В новые иконы он сам мало верил, хотя ездил на собеседование со староверами и горячо обличал их в том же неверии, ссылаясь на какие-то древнейшие тексты.
В округе жило много старообрядцев, молокан, скопцов. Темный лес приютил их села, как грибы у корней, не разбирая, хорошие или плохие, раскинул над ними зеленые купола, обвеял кадилами болотных цветов и заткал паутиной старины дороги. В их руках были лесопилки и лесные сплавы, заводы и фабрики.
Недалеко от Милюкова, верстах в пяти, тоже на лесной поляне, стояло село Пантерево, село большое и богатое. Пантеревцы занимались воровством. Были из них конокрады, фальшивомонетчики, кустари-карманники, промышлявшие на ярмарках.
После пожара милюковцы ринулись было на Пантерево, подозревая воров в поджоге, но те их отбили ножами и кольями и гнали по лесу вплоть до Милюкова.
Во время побоища изувечили Фильку и чуть не убили силача Кирика. Избы их обоих уцелели, — огонь прошел стороною, немного вправо, — и в избе Кирика приютили Дениса с женой.
Антонина совсем ушла из Милюкова.
Ее отпустили, потому что нужны были деньги для постройки, потому что она стала странная и пугливая и бредила по ночам ребенком, потому что в небольшом хозяйстве Кирика она сделалась лишним ртом.
VНа огромной лесопильне старовера Бердоносова, куда поступила Антонина стряпухой в артель, жил в сторожах Зайцев. Прежде он был звонарем в соборе, и колокола пели и говорили под его руками, и сам себе он казался колоколом, только самым большим и старшим, тоже говорил и пел, и жили в нем все звуки других колоколов, как искры в хорошей стали. Но однажды, для встречи архиерея, он сыграл «Камаринского», и его прогнали. Бродя без дела по толкучке и пьянствуя в грязных притонах, Зайцев захватил болезнь, которая долго гноила его и, наконец, ушла, обезобразив так, что его пугались дети.
Неприкрытые торчали длинные зубы, распухли и гноились веки, и серые глаза среди них глядели, как вырезанные из линючего коленкора и пришитые наспех красными нитками. Нельзя было сказать, сколько ему лет, нельзя было понять всего, что он гундосил, но он, тонкий и расхлябанный, ходил здесь в лесу в городском пиджаке и закрывал безгубый рот цветным шарфом. Он числился сторожем, звонил в колокольчик на работу и с работы и караулил по ночам, но Бердоносов говорил, что взял его из милости и для спасения своей души и на лесопильне он будто бы не нужен.
Жил он в отдельной сторожке. Из его рта никто не брал папироски, стеснялись здороваться с ним за руку. «Гребостно, ну его к шутам: паршивый он», — говорили о нем мужики.
Антонина увидела его вблизи на другой день. Гудела машина, стучали топоры. От большого нового дома самого Бердоносова, с резными окнами и крылечком, к спальням рабочих шла по зеленой траве тропинка; сеялся мелкий дождь, и лес казался синим и глубоким, как омут.
Было жутко от нового места, и дождя, и стука невидных топоров, но когда вдруг к окну кухни подошел своей расхлябанной молодцеватой походкой Зайцев в цветном шарфе поверх рта и глянул на нее раскисшими остатками глаз, она всплеснула руками, ахнула и откачнулась.
Зайцев прошел дальше, гундося какую-то песню, а Антонина, придя в себя, несмело выглянула из окна и долго смотрела ему вслед.
— Это, — кто это? — испуганно спросила она у стен.
К обеду пришел на кухню и Зайцев с отдельной посудой, что-то мычал, и хлюпал, и улыбался облезлыми бровями. Антонина видела в окно, как он нес свой обед в сторожку одной рукой, а другой придерживал шарф, и походка его, оттого что были заняты руки, стала еще более развинченной и неверной.
Сходились на кухню партиями пильщики и дроворубы, кряжистые здоровяки, сами похожие на корявые пни, с яркими опилками, застрявшими в густых бородах, и приносили с собой густой запах лесных трущоб и трясины.
