Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость
- Я не кончил, - сказал Петрашевский, выслушав Головинского. - И второе основание то, что настоящее экономическое положение страны не выиграет при освобождении крестьян. Оно может повлечь за собой столкновение сословий. Бунт гибелен, как сам по себе, так и по своим последствиям. Улучшение же судопроизводства представляет обществу необходимые права и тем содействует его развитию, его двежению вперед.
Достоевский внимательно слушал, глядя то на Петрашевского, то на Головинского.
- Допускаю действительность Ваших опасений и полагаю, что они устраняются временной диктатурой, - ответил Головинский.
Петрашевский запальчиво возразил:
- Я против любого диктатора! Я первый бы поднял на него руку!
Спешнев усмехнулся и произнес негромко:
- Но есть иная диктатура! Диктатура угнетенных!
Черносвитов внимательно посмотрел на Спешнева, прищурившись. Достоевский перехватил его взгляд и опустил глаза. Не нравился ему Черносвитов.
- Беда нам, русским, - проговорил негромко Черносвитов, но так, чтобы его слышал Спешнев. - К палке мы очень прывыкли. Она нам нипочем.
- Палка-то о двух концах, - обернулся к нему Спешнев.
- Это так! Да другого-то конца мы сыскать не умеем.
- Ничего, сыщем! - ответил Спешнев.
- Николай Александрович, - шепнул Достоевский Спешневу, отвернувшись от Черносвитова, - Вы с ним поосторожней. Мне кажется, Черносвитов просто шпион. Слишком он остро говорит всегда...
- Бросьте Вы, - улыбнулся Спешнев. - Все Вам шпионы мерещатся. Насмотрелся человек на мерзость самодержавную, вот и говорит...
Петрашевский, увлеченный спором, не слышал этого разговора и продолжал:
- До всего можно дойти путем закона, путем реформ. Рефоры судопроизводства не следует требовать! Нужно всеподданнейше просить об этом. Правительство и отказавши, и удовлетворивши просьбу, поставит себя в худщее положение. Отказавши, вооружит людей против себя, а идея наша будет идти вперед. Исполнивши просьбу, оно ослабит себя и даст возможность требовать другие реформы, и снова наша идея идет вперед.
- Только всеподданнейшими просьбами мы не уйдем вперед! - вставил громко Филиппов. - Нужно действовать!
- Я и предлагаю действие! - возразил Петрашевский. - Не поднимать же восстания, когда общество не готово к нему. Нельзя предпринимать восстания, не будучи впредь уверенным в совершенном успехе.
- Это верно! - вмешался поручик Момбелли. - Надо усиливать пропаганду! Невежество нашего царя-богдыхана и его министров не дает надежды ни на какие нововведения. Прежде надо изменить правление, нужна конституция, которая дала бы свободу крестьянам, открытое судопроизводство, свободу книгопечатания. Надо нам стараться производить переворот убеждением. Я уверен, что все зависит от народа, без него мы не продвинемся, не уйдем вперед. Надо нам сблизиться с народом! Для этого искать встречи с простыми людьми, говорить с ними...
- Только с народом мы перемены подготовим, - снова заговорил Петрашевский. - Первое с чего нужно начать - это распространять наши взгляды в своем кругу. Надо перетягивать на свою сторону людей разных сословий, людей специальных познаний: ученых, архитекторов, ремесленников, писателей, военных, взять в свои руки университет, лицей, военные училища и гимназии. Для этого все мы должны вести жизнь деятельную, составлять кружки и действовать не по случаю, а систематически.
Михаил Васильевич сел.
- Господа! - поднялся снова поручик Момбелли. - Прошу внимания! Кто из вас скажет, что это такое?
На ладони поручика лежал кусочек неопределенного вещества, в составе которого была заметна солома, мякина, какая-то шелуха. Головинский взял двумя пальцами кусочек, повертел его, понюхал, потом, брезгливо морщась, вернул кусочек поручику со словами:
- Это же конский помет! Мы о серьезном судачим, а ему лишь бы шутки шутить!
- Нет, господа, это не шутки! Это навоз - хлеб! Этим хлебом питаются крестьяне Витебской губернии. В его составе вовсе нет муки. Одна мякина, солома, да какая-то трава... Хоть я и противник всякого физического наказания, но желал бы чадолюбивого императора на несколько дней посадить на пищу витебского крестьянина...
Достоевский потихоньку поднялся и подошел к Петрашевскому.
- Михаил Васильевич, не пора ли чаю подать?
- Сейчас скажу...
Федор Михайлович видел, как Черносвитов пересел на его место рядом со Спешневым и обратился к нему:
- Вы, видимо, знаете - я человек приезжий. Живу в Сибири. В Петербурге ненадолго... Меня вот что интересует, Николай Александрович. Не верится мне, что в России нет тайного общества. Пожары 1848 года! Отчего? Бунты в низовых губерниях. Не существует ли в Петербурге тайного общества? Нет ли его в гвардии?
- О гвардии я судить не берусь? - ответил Спешнев.
- А в Петербурге? - настаивал Черносвитов.
Спешнев посмотрел на него долгим взглядом и улыбнулся:
- Рафаил Александрович, разве можно назвать общество тайным, если оно явное для всех?
- Понимаю, понимаю, - засмеялся Черносвитов. - Простите за назойливость!
Он поднялся и, сильно хромая, одной ноги у него не было по колено, прошелся по комнате, подошел к шкафу, взял с полки книгу и открыл ее. Достоевский с подозрением наблюдал за ним.
- Интересуетесь? - остановился возле Черносвитова Петрашевский.
- Хотелось бы посмотреть, пока время есть. У Вас, говорят, можно брать с собой?
- Это можно, - разрешил Михаил Васильев.
- А какая цель у ваших собраний?
- Пропаганда социальных идей.
- Идея - хорошо, но надо делать. Ведь есть, видимо, тайное общество?
- Нет никакого общества...
- Меня-то бы мог принять в тайное общество.
- Я враг всяких тайных обществ.
- Но, Михаил Васильевич, действуя таким образом, не принося никакой пользы, можно погибнуть... В числе Ваших знакомых есть человек с теплой душой - Спешнев. Давайте потолкуем. Ум хорошо, а два лучше, может, Вы отстанете от своего взгляда. Пригласите Спешнева в кабинет.
- Хорошо, - согласился Петрашевский. - Проходите! - указал он рукой на дверь своего кабинета.
О чем они там втроем толковали, Достоевский не знал.
- Я дал обещание Петрашевскому прочитать письма, - говорил Достоевский, глядя на Дубельта, - и уже не мог отказаться от него. Петрашевский напомнил мне об этом обещании уже у себя на вечере. Впрочем, он не знал и не мог знать содержания писем. Я прочел, стараясь не выказывать пристрастия ни к Белинскому, ни к Гоголю. При чтении слышны были иногда отрывочные восклицания, иногда смех, смотря по впечатлению. Я был занят чтением и не могу сказать теперь, чьи были восклицания и смех. Сознаюсь, что с чтением письма я поступил неосторожно...
- В собрании у Петрашевского Головинский, говоря об освобождении крестьян, утверждал, что идеей каждого должно быть освобождение этих угнетенных страдальцев, но что правительство не может освободить их - без земель освободить нельзя. Освободив же с землями, должно будет вознаградить помещиков, а на это средства нет. Освободив крестьян без земель или не заплатив за землю помещикам, правительство должно будет поступить революционным образом. Поэтому выход один - бунт. Было это сказано?
- Весь этот разговор слышал. Слова Головинского припоминаю. Он говорил с увлечением, но окончательного вывода, того, где сказано, что освободить нужно бунтом, не припоминаю и утверждаю, что разошлись без всякого разрешения этого вопроса. Все кончилось большим спором... Головинский сознавал возможность внезапного восстания крестьян самих собой, потому что они уже достаточно сознают тяжесть своего положения. Он выражал эту идею как факт, а не как желание свое. Допуская возможность освобождения крестьян, он далек от бунта и от революционного образа действия. Так мне всегда казалось из разговора с Головинским.
- Понятно, - потер лоб князь Гагарин. - Тогда объясните нам такой вопрос... В опровержение сказанного Головинским, Петрашевский говорил, что при освобождении крестьян должно непременно произойти столкновение сословий, которое может породить военный деспотизм или, что еще хуже, деспотизм духовный. Что подразумевалось под военным деспотизмом и под деспотизмом духовным?
- Помню, что Петрашевский опровергал Головинского. Ответа Головинского ясно не припоминаю, хотя помню, что он пустился в довольно длинное развитие. Может быть, я был развлечен в эту минуту посторонним разговором. Не припоминаю совершенно, как было дело... и не могу ясно отвечать на этот вопрос... А Петрашевский говорил о необходимости реформ: юридической и цензурной прежде крестьянской и даже вычислял преимущества крепостного сословия крестьян перед вольным при нынешнем состоянии судопроизводства. Но не упомню хорошо, что означали слова: военный и духовный деспотизм. Петрашевский говорил иногда темно и бессвязно, так что его трудно понять.
- На том же собрании Петрашевский, говоря о судопроизводстве, объяснил: "что в нашем запутанном и с предубеждениями судопроизводстве, справедливость не может быть достигнута, и если из тысячи примеров и явится один, где она достигается, то это происходит как-то не нарочно, случайно..." Что Вы на это скажите?
