Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость
Достоевский, жмурясь от ослепительного снега, выбрался из кареты и остановился, ошеломленный чудесным зимним утром. Воздух был свеж, чист. Федор Михайлович замер с улыбкой, не замечая войск, четырехугольником окруживших площадь, людей на валу, карет, жандармов. Очнулся он тогда, когда солдат грубо ухватил его за локоть и подтолкнул со словами:
- Вон туда ступайте!
Достоевский увидел посреди площади деревянную квадратную постройку, помост с лестницей. Понял, что это эшафот. Возле него толпой стояли бородатые люди.
Не сразу узнал в них Федор Михайлович товарищей по несчастью, потрясен был страшной переменой. Худые, измученные, бледные. Особенно не узнать Спешнева. Раньше был он красавец. Сильный, цветущий. Теперь глаза у него ввалились, синие круги под ними, щеки и лоб желтые. Волосы длинные, большая борода. "Неужели и я таков?" - заныло сердце. Достоевский шел к ним, все убыстряя шаг. Навстречу ему отделился человек. Федор Михайлович узнал в нем Дурова. Они обнялись. Обнимали его и другие, спрашивали что-то. Он кивал, сдерживая слезы.
- Теперь нечего прощаться! Становите их, - раздался крик.
Кричал генерал. Он подскочил на коне. Сразу же появился чиновник со списком и начал громко выкрикивать фамилии, указывая, где становиться. Первым поставили Петрашевского, за ним Спешнева, Момбелли. Достоевский оказался в середине. Когда всех выстроили в ряд, подошел высокий черный священник с крестом в руке и торжественным голосом объявил:
- Сейчас вы услышите справедливое решение вашего дела. Последуйте за мной!
Он, не оглядываясь, пошел вдоль рядов войск по глубокому снегу.
Все гуськом двинулись за ним. Шли, переговариваясь:
- Куда нас ведут? Что сейчас будет?
- Слышал ведь, приговор...
- И что нам будет?
- На каторгу... В рудники должно...
- А эшафот? Зачем эшафот? И столбы?
- Какие еще столбы?
- А вон...
Действительно, неподалеку от эшафота врыты в землю три столба.
- Не на каторгу нас, братцы! Расстреляют... Привязывать будут к столбам...
- Не посмеют! Не может быть!
- Они посмеют. Они все посмеют... Царю не в первый раз...
- Как же так?! Неужели конец.
Священник поднялся по ступеням на эшафот. Петрашевцы взошли следом, сгрудились посреди. Солдаты, сопровождавшие во время обхода войск, выстроились на эшафоте позади арестантов. Чиновник со списком вновь начал выкрикивать фамилии, выстраивать. На этот раз в два ряда. Возле каждого оказался солдат.
- На кра-ул! - рявкнула команда в отдалении.
Несколько полков, окруживших площадь, одновременно стукнули ружьями, встав по стойке смирно.
- Шапки долой!
Арестанты не поняли, что это относится к ним и не шелохнулись.
- Шапки снять! - крикнул офицер раздраженно.
- Снимите с них шапки! - это уж солдатам.
С Достоевского сорвал шапку стоявший сзади солдат.
Пока обнимались, брели по площади, холода не ощущалось, но на эшафоте, когда расставляли в два ряда, стало зябко. Без шапки мороз сразу стянул голову. Федор Михайлович съежился, ссутулился, втянул голову в плечи. Не заметил, как на эшафоте появился чиновник в мундире. Увидел его, когда он неожиданно зычным голосом начал читать приговор суда. Читал долго, перечислял вину каждого. Сердце ныло, стучало. Неужели конец, неужели все? Жадными глазами смотрел на толпу, на дым над крышами, на ярко блестящие на солнце главы собора. Холодом стягивало не только голову, но и сердце. А над площадью разносились слова:
- Генерал-аудиториат, рассмотрев приговор Военного суда по полевому Уголовному Уложению по делу подсудимого Буташевича-Петрашевского и его товарищей, подтверждает этот приговор и полагает: всех сил подсудимых, а именно титулярного советника Буташевича-Петрашевского, не служащего дворянина Спешнева, поручиков Момбелли и Григорьева...
Достоевский прикрыл глаза, ожидая свое имя.
- ...отставного поручика Достоевского, - выкрикнул чиновник.
Сердце дрогнуло. Федор Михайлович открыл глаза, снова взглянул на толпу людей на валу. Может быть, брат здесь? Слышит...
Чиновник закончил выкрикивать фамилии и объявил:
- ...подвергнуть смертной казни расстрелянием! И девятнадцатого сего декабря государь император на приговоре собственноручно написать соизволил: "Быть по сему!"
Он замолчал, и сразу по площади прокатилась барабанная дробь. На помост снова поднялся черный священник. На этот раз с Евангелием и крестом.
- Братья! Перед смертью надо покаяться... Кающемуся спаситель прощает грехи. Я призываю вас к исповеди!
Священник в ожидании замолчал, но никто из осужденных не двинулся к нему. Священник растерялся и снова выкрикнул:
- Кающемуся Спаситель прощает грехи!
Но никто снова не шелохнулся. Священник медленно обвел глазами осужденных. Достоевский, встретившись с ним взглядом, смущенно и виновато отвернулся, а Петрашевский насмешливо хмыкнул, глядя в глаза священнику. Растерянный священник стоял посреди эшафота.
- Батюшка! - крикнул ему генерал, сидевший на коне, - Вы исполнили все, вам здесь нечего делать!
Священник неуклюже повернулся и сошел вниз, а на эшафот тотчас же поднялись солдаты со свертками и стали обряжать осужденных в длинные белые балахоны с капюшонами. Рукава балахонов болтались чуть ли не до земли. Троих - Петрашевского, Спешнева, Момбелли солдаты подхватили под руки, свели с помоста и двинулись к столбам. Поразило то, что все трое безропотно шли навстречу смерти, послушно стали у столбов и молча, терпеливо ждали, когда их привяжут. Напротив выстроился взвод солдат с ружьями.
- Колпаки надвинуть на глаза! - скомандовал офицер.
Солдаты суетливо закрыли лица осужденных капюшонами и торопливо отбежали в сторону.
Офицер что-то негромко скомандовал, и взвод вскинул ружья, целясь в Петрашевского, Момбелли и Спешнева.
Момент был ужасен. Сердце готово было взорваться. В ушах звенело от тишины. Удар! Грохот! Нет, это не залп! Это взорвались барабаны. Отбой!
Все дальнейшее пролетело, как в чаду: объятья, смех, слезы, чтение нового приговора, треск ломающихся шпаг над головами ссылаемых в Сибирь, звон молотков: Петрашевского заковывали в кандалы на эшафоте, его отправили на каторгу на всю жизнь прямо с места казни. Петрашевский смотрел, как заклепывает гвозди кузнец, не выдержал, выхватил у него молоток, сел на помост рядом с наковальней и стал заковывать себя сам. Потом было прощание с Михаилом Васильевичем, тонкий звон бубенцов тройки, увозящей Петрашевского в Сибирь.
11
Петербург, Петропавловская крепость.
22 декабря 1849 г.
Брат, любезный друг мой! Все решено. Я приговорен к четырехлетним работам в крепости (кажется, Оренбургской) и потом в рядовые...
Сейчас мне сказали, что нам сегодня или завтра отправляться в поход. Я просил видеться с тобой. Но мне сказали, что это невозможно; могу только я тебе написать это письмо, по которому поторопись и ты дать мне поскорей отзыв. Я боюсь, что тебе был как-нибудь известен наш приговор (к смерти). Из окон кареты, когда везли на Семеновский плац, я видел бездну народа; может быть, весть прошла уже и до тебя и ты страдал за меня. Теперь тебе будет легче за меня. Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не уныть и не пасть, - вот в чем жизнь! В чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнью искусства, которая сознала и свыклась с высшими потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и жалеть, и помнить, а это все-таки жизнь.
Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможность. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заточения и перо в руках.
Как оглянусь на прошлое, да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неумении жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, - так кровью обливается сердце мое. Жизнь - дар, жизнь - счастье, каждая минута могла быть веком счастья... Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму. Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте. Я перерожусь к лучшему. Вот вся надежда моя, все утешение мое!
Твой брат Федор Достоевский
