Владимир Хлумов - Дети звёзд
Итак, Анатолий Ермолаев, двадцати четырех лет от роду, сегодня, в конце второго тысячелетия, вас вносят в вечный список, и потому вы объявляетесь членом всемирного тайного братства нормальных людей!
Елена подходит к совершенно обалдевшему Анатолию, приглашает жестом подняться, вдохновенно ударяет по неподвижной рюмке нового члена тайного общества, и выпивает. Как только Анатолий делает то же самое, целует его в губы.
Анатолий (ошарашен, но пытается шутить). Скажите, а Богданов - что, тоже член всемирного общества?
Елена (абсолютно серьезно). Во-первых, мы теперь на "ты", а во- вторых, ты забыл, что общество тайное и ты сам должен решать, кто является его членом, а кто нет (устало опускается в кресло).
Анатолий. Пожалуй, я пойду.
Елена. Да, хорошо. Я что-то устала. Спасибо, Анатолий. Мне нужно побыть одной (закрывает глаза). Нет, постой, я тебе хотела что-то сказать. Ах, вспомнила. Приходи к нам, к Коле завтра, хорошо?
Анатолий. Я не знаю..., я, наверно, не смогу...
Елена. Нет, нет, приходи, вечером, будут Колины друзья, очень интересные люди. (Анатолий неуверенно пожимает плечами.) Приходи, не обижай хранительницу тайного списка. Хорошо?
Анатолий кивает и уходит.
Картина пятая
Квартира инженера Богданова. Приподнятая праздничная атмосфера. Играет музыка: изрядно потрепанная грамофонная пластинка нежным голосом поет "Санта Лючия". За выдвинутым на середину комнаты столом веселая компания из четырех человек. Во главе стола в роскошном платье царственно восседает Елена. По правую руку двое мужчин лет сорока, это Доктор и Гоголь-Моголь, друзья инженера. По левую руку сидит сам хозяин. Звонят в дверь.
Елена. Это он! (Встает, открывает дверь, возвращается, подталкивая впереди себя Анатолия.) Знакомьтесь, это мой герой Анатолий. (Анатолий жмет руки.) Это самый душевный человек - Доктор, а это Гоголь-Моголь, он философ-утопист.
Анатолия усаживают за стол, подвигают тарелку, наливают шампанского.
Доктор (поднимается, в руке фужер шампанского). У меня есть тост. Коля, знакомы мы не первый год, я бы даже сказал, близко знакомы, но все как-то не было случая сказать, что думаешь. То есть говорить-то мы говорили, и до хрипоты, и до ссоры, но все о делах, о проблемах. Теперь же я хочу сказать о тебе. Ты извини, Коля, если с перебором, но уж от чистого сердца. (Набирает воздуху.) Тяжело жить без друзей, но еще тяжелее жить без товарищей, без людей, с которыми можно обо всем говорить, которым можно довериться, без боязни, что они тебя будут чем-нибудь попрекать или, не дай бог, над чем-нибудь твоим сокровенным будут надсмехаться. Человек не может жить один, даже если он очень умный. Всех не обхитришь, всегда найдется такой хитрец, что его не обойдешь, и этот самый главный хитрец - ты сам. Но с самим собой долго не поспоришь, вот и начинаем мы искать вокруг себя родную душу, и не для того даже, чтоб излиться, но чтобы самому услышать из чужих уст свои собственные мысли. Нужно обязательно знать, что не зря ты волнуешься, что есть еще люди, и не только в книжках, а живые, рядышком, у которых болит и ноет от того же, что и у тебя. А иначе - с ума сойти от пустоты и от окружающей радости. Гоголь-Моголь. Эка ты завернул...
Доктор. Подожди, я серьезно (с волнением). Я же о главном. Не знаю, как кому, но мне было очень тяжело, пока я тебя, Коля, не встретил. Ох, тяжело, кричать криком хотелось: где же вы, люди, куда исчезли, ведь были же, я же читал, господи, еще сто лет назад были, с мыслями нормальными, с разговором человеческим, с моими болячками. Все, конечно, кричат: время другое, стрессы, экология, не справляемся с потоком информации. Чепуха какая - во-первых, где она, информация? Во-вторых, дело же не в информации, дело же в идеях - а где они, новые идеи? По пальцам пересчитать можно - раз, два, и обчелся, но и это еще не беда; старое забываем или за новое выдаем, кукиш в кармане - и тот в прошлом веке предрекли. (Вдруг прерывается, усмехается.) Вы можете сказать, что я для Анатолия говорю, но, ей-богу, нет. Я потому говорю, что грустно человеку, тяжело без людей. И это даже мне, который, можно сказать, в тепличных условиях жил. А каково же тебе, Коля, было, как же ты превозмог с твоей бедой? Я знал, конечно, что много таких, с бедой - по слухам, правда. Думал, что люди оттуда должны быть желчны и злы, я думал, что они должны нас тут всех ненавидеть, и не только функционеров, но и нас - добрых и честных, но молчаливых. А вот ты меня опроверг, исцелил тем, что за равного принял, но я лично с этим никогда не соглашусь. (Богданов пытается возразить.) Да, да, не спорь, мы все здесь не согласимся. Я следил за тобой, как ты начал среди нас жить, и удивлялся, с какой жаждой ты это делал, жаждой и интересом. Вот скажи, откуда интерес после всего остается? Откуда горение - ведь работать начал как бешеный, я же знаю, слышал про твои успехи. Но тут - опять испытание. Мы-то все не так живем, мы потихоньку, по зарплате; выдумывать хлопотно, внедрять - специальным законом запрещено. И начались тут новые мытарства, слишком сильно ты рванул. На дворе одна тысяча шестьдесят шестой год, а у нас ведь жизнь не по Ньютону; у нас механика Аристотеля: если силу не прикладываешь, так все и остановилось, застыло. Ну, думаю, завязнешь ты, все в трение уйдет необратимо, на повышение энтропии ближнего космоса. Так и произошло. Что же, думаю, беспросветная штука эта жизнь, несправедливая; надрывался человек, и все коту под хвост? И вдруг - на тебе, просвет забрезжил, разошлись три тучи, и в проеме кусок неба вывалился. Нет, есть все-таки справедливость, есть признание; посветлело в твоем доме, теплее стало на душе, пришла любовь. Как же она чертовски хороша! (Тянется фужером к Елене.) За тебя, Елена, за твой талант быть такой, как ты есть. Ты теперь всю его жизнь оправдала, с тобой теперь поднимется. За тебя.
Все встают, чокаются с Еленой.
Гоголь-Моголь (с облегчением). Ну, думаю, куда он клонит? Ну хитрец, безропотно присоединяюсь, ибо для чего еще жить, как не для такого чувства?! Только женщины такие раз в тыщу лет являются миру. Да-да, а вы думали, почему великих изобретений мало, что, у нас некому творить? Э, навалом, а вот стимулов, причин, натуры, так сказать, - вот чего дефицит! За тебя, Елена!
Елена. Ладно, ладно. Спасибо тебе, Доктор, и тебе спасибо, Гоголь-Моголь.
Еще раз чокаются, выпивают. Закусывают нехитрым ужином.
Гоголь-Моголь (глядя на Доктора). А что вы, Анатолий, думаете насчет развития транспортных коммуникаций в нашей стране? (Анатолий в недоумении.) Я в смысле социального развития в духе высшей справедливости?
Анатолий. В духе высшей справедливости?
Гоголь-Моголь. Да, в этом самом духе (смотрит по-прежнему на Доктора).
Анатолий. Ничего не думаю.
Гоголь-Моголь. Э, молодой человек, не пойдет. Вы - представитель науки и не должны так отвечать. Ну вот, к примеру, дирижабль - как по-вашему, разве не подойдет для бескрайних просторов России?
Анатолий. Дирижабль неповоротлив и к тому же не надежен, поскольку сгореть может.
Гоголь-Моголь. Нет, это не аргумент, я же не говорю о допотопных моделях, я же имею в виду - с учетом современной технологии.
Анатолий (неуверенно). Ну. не знаю, может быть, и окажутся полезными.
Гоголь-Моголь (радостно). А вот и нет! Глубокое заблуждение. Дирижабль - утопия, и здесь никакие технологии не помогут. Понимаете, Анатолий, дело не в конструкции, дело в идее. Ведь идея изначально мертворожденная. Ведь что есть свободное воздухоплавание? (подмигивает Доктору). Это парение огромных предметов легче воздуха. Представляете, Анатолий, идет в колхозе жатва, мужики на комбайнах овсы жнут, и вдруг над ихними головами появляются гигантские парящие предметы. Ведь это неприлично...
Богданов. Слушай, Гоголь-Моголь, что ты к человеку пристал. Анатолий пришел отдохнуть, а ты... Ты бы по делу.
Гоголь-Моголь. Нет, Коля, погоди. Разве русский мужик приемлет в небе парящие предметы? Ведь это же огромные сигарообразные махины! Чепуха получается. Разве можно таким путем осуществить всеобщее равнодействие?
Анатолий оглядывается по сторонам, будто ищет поддержки. Инженер и Доктор, наклонив головы, ковыряются в тарелках. Елена изо всех сил пытается сдержаться от смеха.
Гоголь-Моголь. Или представьте, Анатолий, что тот же самый колхозник решил в город за промтоварами смотаться. Берет он в карман свои честно заработанные трудодни, выводит из сарая свой личный цеппелин, садится в гондолу и прямехонько плывет в райцентр, сутки туда и двое обратно, с учетом направления ветра. Опять же чепуха получается. Как же быть? (Наконец смотрит на Анатолия. Тот в полном замешательстве.) Вот именно, Анатолий, надо отбросить эту пагубную идею с дирижаблями! А что же остается? Как транспортную систему разрешить при нашем бездорожье? Тупик? (выдерживает паузу). Нет! Есть гениальный план (берет бутылку шампанского в руки). Вот пусть здесь будет столица (рассчищает место в центре стола и устанавливает бутылку). А вот (двигает стаканами и другими предметами) остальные города. Вот, к примеру, Урюпинск (показывает на кусок черного хлеба). Как все это объединить в единую систему, чтобы по всем параграфам было равнодействие? Ха! Очень просто, ничего нового не нужно выдумывать. Зародыш, как говорится, давно в утробе. (Встает, наклоняется, как ястреб над птицефермой, вращает в воздухе руками.) Продлеваем все существующие радиусы метрополитена по наикратчайшей прямой от города к городу, от поселка к поселку, от села к селу, от усадьбы к усадьбе, до самых дальних, некогда отсталых приграничных районов, осуществляя, наконец, на практике великое социальное объединение. Осторожно, двери закрываются. Следующая станция - Урюпинск. И помчали голубые составы за пять копеек население из города в деревню с продукцией министерства тяжелой промышленности, а из деревни непрерывным потоком, минуя всякие промежуточные инстанции, пошел натуральный продукт из мяса, молока и яиц! Исчезла, наконец, постылая провинция, мы все теперь граждане, столичные жители...
