Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
Теперь ясно было, что идет машина.
Водитель оказался пожилым и мрачным, в ушанке и такой же телогрейке, как у нее. Он остановился, молча распахнул дверцу, подождал пока она вскарабкается на подножку, потом усядется на сиденье, потом, буквально улегшись ей на колени, еле дотянулся до ручки двери, еще раз хлопнул ею, чтобы закрыть плотно, и тронул, ничего не спросив и даже не посмотрев на нее. Так, молча, они и ехали, пока не застряли в огромной луже. Не говоря ни слова, он вылез из кабинки прямо в воду, которая плеснула ему разом за голенища сапог, приподнял сидение, вытянул из-под него топор и отправился в чащу. Два раза он возвращался с огромными кучами веток, которые волок за собой, уложенными на стволе молоденькой елочки. Когда он подготовил колеи, подошел к кабине, в которой она сидела, не двигаясь, и скомандовал:
-- Садись на мое место.
-- Я? -- Удивилась она. -- Я не умею.
-- Темнеет. -- Односложно ответил он и вытянул из-под сидения рукоятку. Она повиновалась, неожиданно для себя положила руки на руль и повернулась к нему. Он вздохнул, опять влез в лужу, подошел вплотную к распахнутой дверце, взял ее за ногу выше голенища сапога и по ниже колена, почувствовал, как она вздрогнула, и, переставляя ее ногу с пола на педаль, произнес: -- Не бойсь. Лапать не буду. Мне это ни к чему... выжмешь и держи, пока заводить буду... Мотор загудел с первого раза. Водитель влез в кабинку, и вода с его ног залила весь пол и потянулась струйкой ей под ноги, потому что машина была наклонена на правый бок. Они благополучно выбрались из ловушки и медленно, осклизая колесами, двинулись вперед, стараясь не сваливаться снова в колею. В поселке, куда они притащились затемно и остановились возле какого-то не то склада, не то старого учреждения, машина остановилась, и она осталась одна -ее попутчик ушел, как обычно, не сказав ни слова. Через полчаса он вернулся с какой-то теткой совершенно квадратного необъятного размера, она долго гремела ключами, открывая замки, потом сняла щеколду наискось перегораживавшую дверь, сильно, помогая всем телом, дернула ее, взяла что-то из протянутой водителем руки и, не оборачиваясь, пошла в темноту. Тогда водитель подошел к кабинке, открыл дверцу, и видя, что попутчица его совершенно замерла и смотрит бессмысленными по рыбьи застывшими глазами, тронул ее за плечо. Она встрепенулась, спустилась на землю и поплелась за ним. Сердце у нее колотилось, и только это и дурацкая фраза, звучавшая внутри, -- "Все будет хорошо!"- доказывали ей самой, что она не умерла. Водитель зажег коптилку, отчего огромная, пустая комната сначала раздвинулась, а потом стала меньше и страшней.
-- Ложись,. -- односложно скомандовал он, кивнув на нечто напоминающее кровать, и двинулся обратно на улицу. Когда он вернулся, она так и стояла, прижимая руками грудь. -- Ты что, недомогаешь? -- Спросил он как-то по-домашнему, и это легкое словесное прикосновение неожиданно преобразило ее...
-- Нет... то есть, да... понимаете... -- смешалась она.
-- Чай пить будем, -- вывел он ее из затруднения, -- и она увидела, как в руках его блеснул бок медного чайника. -- Ты из каких будешь? -- мирно поинтересовался он.
-- Что? -- не поняла она.
-- Каких кровей?
-- А! -- Сообразила она и съежилась. -- Еврейка.
-- Плохо! -- вздохнул он и, не дожидаясь возражений, продолжил, -- всем плохо...
-- Всем?... а вы местный?
-- Теперь все -- местный! Куда поместили там и местный.
-- А вы раньше, где жили? -- Непозволительно разговорилась она, сама удивляясь такой перемене.
-- Далеко жили. Хорошо жили. Семья была... ты что там хранишь? -- неожиданно прервал он себя.
-- Где? -- не поняла она.
-- Где-где... вынимай... раздевайся!..
-- "Все!" -- Вдруг оборвалось у нее внутри... -- "А я не знала, "как"?
-- А! -- догадался он... -- Не бойся! Тебя как зовут?
-- Фира... -- машинально ответила она... и ей стало неудобно, что он хлопочет, выкладывает на стол из чемоданчика, который принес из машины, еду, какой она не видела много недель: сахар, железную баночку чая, хлеб и белый, завернутый в тряпицу, влажный сыр... она расстегнула телогрейку, вынула и положила на край стола свой сверток. Он внимательно посмотрел, что она делает, на мгновение остановив свои движения, и снова продолжил хлопоты.
-- Садись! -- пригласил он и сам опустился на табуретку.
Они молча долго пили чай, и он, видя, как она стесняется и как голодна, сам накладывал ей соленый козий сыр на толстые куски хлеба и огромным ножом, вытянутым из-за пояса, откалывал кусочки рафинада от синеватой глыбы, лежащей на ладони. Потом, когда она уже совершенно расплылась от тепла, от покоя, исходящего от попутчика, и думала только о том, как бы не заснуть тут же и не упасть с табуретки, он вдруг спросил неожиданно:
-- А ты куда едешь? -- И она не знала, что ответить: куда она едет, зачем, что хочет найти... -- он опять словно прочитал ее мысли.
-- Плохо. Совсем плохо. -- Тогда она больше всего испугалась, что он сейчас замолчит, а она почувствовала, что наступил момент, который очень важен для нее, может, самый важный за все последнее время, и что именно сейчас она должна ответить на эти вопросы, потому что больше не может жить, если на них нет ответа...
-- Нет, нет! -- Запротестовала она и даже вскочила на ноги, -- я, я, я... совсем одна -- она задохнулась этими словами и снова удивилась тому, как он все понимает.
-- Спать будем. -- Примирительно сказал он. Собрал все со стола. Расстелил на полу какую то рогожку, принесенную из сеней, натянул на голову тюбетейку, которая нашлась у него в кармане, примерился, оглядываясь на окна, где восток, потом опустился на колени и забормотал, забормотал, как невидимый ручей в ночной дороге. Она так и стояла, не шевелясь, не зная, что делать. Через минут пять он искоса оглянулся на нее, и она снова неожиданно для самой себя ответила на его безмолвный вопрос: Я не умею. -- Он снова погрузился в свою молитву, и она почувствовала, как ее слова сами побежали вслед его бормотанию и поклонам: -- Господи! Скажи мне, зачем я здесь, а если нет другого пути, так укажи дорогу! Дай мне силы верить тебе и дождаться его, а если нет его на свете, то скажи мне, зачем я живу и отправь к нему...
-- ее мысли снова против ее воли вернулись назад, в прожитое, видно, потому, что оно так ярко и сочно запечатлилось в ее памяти, и ничто другое не могло с ним сравниться. И снова, как бывало много раз за последние два года, она удивилась, что еще может думать и чего-то бояться, хотя знала, что не дорожит жизнью, а больше у нее никого и ничего на свете не было... она легла, не раздеваясь, на разбитый матрас, брошенный на козлы, и долго в темноте слышала, как возится ее попутчик, не понимая, что он делает. Сон, не взирая на ее усталость и еще более тяжело переносимую и давно забытую сытость, никак не хотел освободить ее от страха, и она лежала вся сжатая до полного вытеснения всяких других ощущений, кроме напряжения во всех суставах и мыслях и твердила никак не покидавшую ее фразу: "Все будет хорошо... все будет хорошо..."
Утром она проснулась от его прикосновения и обнаружила, что так и лежит на спине с руками, прижимающими к груди сверток с блузкой. В маленькие окошки пробивался серый день.
-- Как вас зовут? -- спросила она голосом, который удивил ее саму. Это был ее прежний, давно забытый, довоенный голос.
-- Меня? -- удивился он. -- Зачем тебе?..
-- Я хочу поблагодарить вас! -- И она протянула ему свой сверток. -- Возьмите, пожалуйста... у меня больше ничего нет. -- Он молча посмотрел на протянутую руку. -- Это ... -- комок в горле пресек ее голос, но она преодолела его и продолжила, как будто должна была вынести эту пытку, чтобы жить дальше, -Это блузка... может, жене пригодится... -- Он поднял на нее глаза и молча твердо сказал:
-- Не надо. У меня никого нет. Все умерли, когда нас выселили из Крыма. Мы татары. Не надо... тебе самой пригодится... поменяешь... или продашь... -- и он замолчал.
-- Нет. -- Сказала она, -- Это невозможно. Она не продается. Мне надо, чтобы вы забрали ее, понимаете, забрали от меня, но я не могу ее отдать -- она затруднилась, подбирая слова, -- я не могу ее отдать в чужие руки...
ВАЦЕК
Ночь была черная, пора глухая -- осенняя, Вацек сильно пьян. Когда совсем стемнело, он поднялся со стула, наклонился вперед, но не упал на стол, а лишь сильно зашатался и двинулся к двери. В проеме Вацек обернулся, поманил рукой собутыльников -- "Ходчь!" -- и двинулся в темноту, совершенно уверенный, что они следуют за ним. Они, действительно, поднялись на ноги, тоже не очень уверенно и скрылись в проеме, поспешив за своим другом. Собственно говоря, познакомились они только сегодня утром, но сразу подружились. Явились они слишком рано, даже раньше намеченного, -- их подбросил Субоч по дороге в свой спортивный клуб, показал куда идти, и через полкилометра за поворотом неожиданно для глаза обозначилось в неокрепшем утре то, к чему они стремились.
Теперь они стояли перед закрытыми воротами, на арке которых чернела печально знаменитая надпись: "Арбайт махт фрай"8 и с трудом разбирали другую на пожелтевшей картонке, прикрепленную к столбу. Получалось, что посещение начинается с десяти, а еще не было восьми, и вообще сегодня что-то вроде технического дня.
