Михаил Садовский - Фитиль для керосинки
К независимости Никоши, доходившей до наглости, все в детском доме привыкли, отлучки его мало кого волновали, но совпавшие события, как всегда бывает, заставили многих и о многом задуматься. Смерть даже не близкого человека задевает каждого...
Следом за Никошей исчезла Наташа Куркина. Это обнаружили в полдник -- место за столиком пустовало. В милицию пока не заявляли. Сначала отправились на станцию -- по магазинам и палаточкам. Заглянули в кинотеатр... на рынок... ЧП не случилось, слава Богу, и директор был счастлив, когда случайный человек сказал, что девочка с кошкой сидела на свежей могиле на кладбище и уходить не хотела -- сторож ее к себе забрал, и, пока поит чаем, можно поглядеть, не их ли она. В поселке было еще два детских дома. Сирот хватало. Маленькая Наташа, с косицей такой же остренькой, как ее конопатый носик, молчала, не каялась за проступок и не возражала вернуться. Так и сделали. Но через день она снова сбежала, и нашли ее там же -- на могиле Агафьи Павловны. Ее обещали наказать, стыдили, да только все это проходило мимо ее сосредоточенного сознания -- какое наказание страшнее сиротства в восемь лет. Она убегала регулярно, и находили ее в одном и том же месте. Тогда Фрида пошла к директору и просила его дать ей несколько дней в счет отпуска и разрешить девочке побыть с ней. Директор, конечно, удивился, но не отказал. Два дня провели они, не разлучаясь, в тесной Фридиной комнатке в желтом довоенной постройки бараке на втором этаже, а на третий утром -- "Знаешь что? Пойдем в гости!" сказала Фрида Наташе, и они отправились по дороге на станцию. Единственный человек, с кем Фрида могла посоветоваться, Блюма, жила на той стороне.
-- Пусть она пока погуляет, -- сказала Блюма, накрывая на стол.
-- Нейн. Зи велт антлойфн...3 -- возразила Фрида.
-- Ун ви кен мир рейдн?4 -- спросила Блюма и кивнула на девочку?
-- Аф идиш.5 -- Спокойно ответила Фрида... Наташа сидела с книгой у окна и то смотрела на пустырь, то опускала глаза на страницу и механически читала, а за ее спиной монотонно лились непонятные ей слова, но она чувствовала, хотя не понимала как, что говорят о ней...
-- Зачем тебе это надо, -- говорила Блюма. -- Такая трудная девочка. И опять в одной комнате. Может, ты еще ... -- Фрида перебивала ее, сердилась. Они сидели молча несколько минут, и снова разговор тянулся, как рваное кружево.
-- Она никого не помнит из своих -- ни отца, ни мать, может, и еще дети были... а у меня их не было. Ей мать нужна. Она и на могилку поэтому каждый день убегает... они же все там несколько подружек к этой Агафье каждый день в коморку чуть что прибегали, а та на свои гроши им подушечки сахарные покупала -- у нее тоже никого не было. Она Наташе незадолго до кончины стала свою жизнь рассказывать, словно чувствовала, что скоро -- все, чтоб от нее хоть что-то осталось, понимаешь... так она мне вчера начала пересказывать перед сном, вместо моей сказки... такое же не придумаешь... мужа у нее красные расстреляли. Где, она, конечно, не знает, или Наташа не запомнила , что сделаешь -- ребенок... отца Агафьи перед войной посадили, и больше ни слуху, ни духу, а сын на фронте погиб... а она, ты видела ее фотографию на могиле -- это Мельник сделал... он сказал, что может его Симе и детям тоже кто-нибудь сделает портрет на могиле, если бы только знать, где... так она институт в Петербурге кончила до революции еще, конечно, и тоже на фронте еще в ту войну была... в эту ее не пустили... и Наташу она звала не по имени, а "внучка"... ей же пятьдесят лет было, этой старухе, ты же видела, ей можно было сто дать... она же еле ходила... этот наш директор, он же какой человек оказался... взял же ее на работу, -- нигде не брали... подыхай с голоду, раз у тебя муж такой и отец такой... знаешь, что он мне сказал? Я не знала, как начать, все Иван Евдокимович, Иван Евдокимович... так он мне сам говорит: "Посиди с ней дома, -- это, с ней. -- И Фрида скосила глаза к окну. -- Может, -- говорит, -- она на тебя переключится." -- Ты понимаешь? А переключилась я. Ну, что делать? Агафья же дочь врага народа, снова перескочила Фрида. Она даже не знает, не знала, где ее мужа кости -- на сына хоть похоронка пришла... Блюма собирала ладонью крошки с клеенки и молчала.
-- И что? -- Спросила она, наконец. -- Еще год. Еще год. Пока ты одна -- так на всякий случай всегда есть средство... -- Фрида посмотрела на нее:
-- Я знаю, про что ты думаешь... так может, лучше против этого средства, чтобы тебя кто-то тянул за юбку? -- Блюма опять долго молчала и потом согласилась:
-- Лучше. Лучше кто-нибудь другой вообще стянул бы с тебя юбку... но я уже все забыла про это. Фрида, посмотри на нас, кому мы нужны?..
-- Так, может быть, ей? -- Подняла глаза Фрида. -- И когда я не сплю по ночам, не буду давиться подушкой, а слушать, как она ды --шит?! -- Тогда Блюма пустила в ход последний аргумент, чтобы убедить приятельницу:
-- У нее же крест на шее!
-- Ну и что ? -- Согласилась Фрида. -- Их Бог тоже еврей был, между прочим. Она ребенок -- ей повесили крестик. А я часто хожу в синагогу? А ты то когда там была? Мацу боишься купить, чтобы не узнали. Мы евреи, когда нас надо стрелять и резать, а так мы такие же, как они. Что этот крестик? Крестик...Так она снимет его.
-- Это же грех!.. -- Но Фрида уже не могла остановиться:
-- Чей, чей грех?! Мой? Ее, ребенка... -- Она зашептала оглядываясь,-- Это их, их грех... и куда бы мы ни бежали, нас везде убивают... и там, и тут...
-- Так зачем же ты ее за собой тащишь?"
-- Зачем? Если я не потащу ее -- она сама уйдет... знаешь, что она мне сказала: "Я хочу туда, к Агафье Павловне, -- больше меня никто не любит..." Сторож у нее нашел бутылочку хины... -- ты понимаешь? Хорошо, что никто не знает... думаешь в психушке ей лучше будет? Или в доме для дефективных... Наташа теперь только смотрела в окно -- буквы в книге стали серыми и расплывчатыми. Она ужасно хотела писать, но стеснялась сказать, а просто встать и пойти в туалет не могла, потому что наверняка подумали бы, что она опять убегает, а она не хотела, чтобы ее вернули обратно в шумную спальню. Она не любила Фриду, но с ней было хорошо -- никто не приставал с распросами, никто не дергал за косичку и не дразнил попадьей... Но когда она почувствовала, что сейчас лопнет и окажется в луже, резко повернулась, уронила книгу и уже не могла за ней наклониться.
-- Гвалт! -- Вскрикнула Блюма, -- Фрида, ты что не видишь, что ребенку в туалет надо,-- И она вскочила, протянув девочке руку. Когда они вернулись обратно в комнату, Блюма посмотрела в ожидающие глаза подруги и тихо сказала:
-- Вейст вос? Эфшер ду бист герехт...6 -- И она сильнее стиснула худенькую ручку.
Так они и не кончили спор. Наташа медленно подошла к Фриде и прижалась головой к ее животу. Первый раз. Может быть, она уже тоже научилась понимать на идиш, как это случалось со всеми детьми в еврейских семьях, где родители, чтобы поговорить о "чем-то" при детях, пользовались не тем языком, на котором их чад учила улица и школа...
В детский дом они больше не вернулись. Фрида через друзей по блату устроила девочку в лесную школу и ездила к ней туда каждую неделю, тратя на дорогу три часа в один конец. Сначала это время дороги было временем борьбы "за" и "против", потом, когда поездки вошли в привычку -- временем удовлетворенного ожидания -- она ехала к ребенку... и боялась вслух сказать, чтобы не сглазить, к своему ребенку, потом... Она перешла формовщицей на галошную фабрику -- тут и платили больше, и не разрывалось сердце от детдомовского "контингента". А главное, как подсказал ей умный человек, рабочему не могли отказать в усыновлении. Она ехала к дочери, справки ползли по столам и коридорам. Девочку проверить было просто -- ее нашли в поле после бомбежки поезда -- вот и все, а фамилию и имя записали с ее слов -- больше она ничего не знала. С Блюмкиной Фридой Соломоновной было сложнее -- она по бумагам: погибла в гетто, и главное теперь доказать, что не врагам она обязана тем, что выжила, а той женщине, которая простреленная уже, падая, склонилась перед ней и так приняла в себя еще одну пулю, предназначенную ей, Фриде, и долетевшую до нее сквозь чужое тело... это все было невыразимо трудно, доказать было трудно, ждать было трудно... И свидетели все прочно молчали, лежа во рву, и стрелявшие не знали, что так случилось. Они бы не пожалели еще капли свин ца. Но так вышло. И все, державшие ее бумаги, досадовали теперь, потому что -- умер, так умер, а то надо на себя брать ответственность и верить, да еще отдавать ребенка в ее руки. Беготня по инстанциям отнимала столько времени, что порой она не успевала возвращаться домой и ночевала у женщин в общежитии. В субботу, вернувшись домой, она нашла под дверью записку: "Приходите. Блюме плохо." Она бросила сумку, в которой несла "кое что" для Наташки, и выскочила из дома. Блюмы она не застала, но Роза увела ее к себе в комнату, чтобы кухня не мешала рассказывать, хотя и рассказывать то было нечего, потому что Блюма ничего так и не успела. Соседи услышали жуткий детский крик с чердака и побежали, поэтому Блюма ничего не успела со своей веревкой, но потом она три дня не вставала, и накормить они ее не могли, а одну оставлять боялись -- кто это может не работать. Пока получалось, так дежурили по очереди, но Исер все же уговорил ее сесть в машину, и тогда они сдали ее в больницу... Нет, "не самашедший дом", а в больницу, и никакой "не желтый, не желтый". Обычный серый дом и написано: "Больница", откуда она знает, какой номер. Вот, есть адрес.
