Владимир Орлов - Распятие и воскресение Татьяны Назаренко
На этот раз...
Трагизм жизни. Доброта. И любовь.
6
Выставка закрылась. Ну и что? Ну, знали подлинно (относительно подлинно), что есть Назаренко, тридцать-пятьдесят-сто человек. Теперь добавилось к ним еще три-пять тысяч побывавших. Ну, прибавьте к ним наблюдателей из Львова, Киева и Одессы. И все. И это при тираже "Аргументов и фактов" в двадцать миллионов экземпляров. Какие тут могут быть властители дум?
Можно посчитать, что в разговоре о творчестве Назаренко автор был необъективен (давно интересуюсь ее работами, есть совпадения в наших представлениях о жизни, цвете и линии, лично знакомы). Отсюда "охи" и "ахи" неукрытого доброжелательства. А у других иные вкусы и иные легенды. Другим неизвестна и безразлична Назаренко, но им знакомы "свои" имена. Ну и слава Богу! Стало быть, есть у нас художники! Не на каждом, конечно, суку сидит по Тициану, но есть. Исходя из виденного мною, предполагаю, что суверенными, единственными живописцами могут оказаться для публики Наталья Нестерова и Виктор Калинин, Ольга Булгакова и Александр Ситников, Ирина Старженецкая и Евгений Струлев, Макс Бирштейн, Михаил Иванов и Борис Жутовский (ныне он стал мемуаристом, и не рассмотрен, а прочитан, в мемуарах его упоминаются Павел Никонов и Николай Андронов, и они для большинства - лишь фамилии). Люди сведущие представляют свои списки. И есть, наверное, таланты совсем никому неведомые. Они есть, но они как бы в недрах. Они не востребованы. Они не явлены и не извергнуты. А если и извергнуты, то с перелетом через пограничные столбы.
Чему тут радоваться? Мало чему. И как будто бы интерec к искусству у нас не иссяк. Но у многих он - с какой-то товарно-престижной окраской. Главное отметиться и главное добыть. Отметиться - заскочить на выставку, о коей ходят толки - Шемякина ли, Юккера ли, Кандинского, хоть на полчаса, а заскочив, посчитать, что ты видел. Добыть - каталог либо альбом, с переплатой, с унижениями, но зато ощутить: Шагал, Филонов - твои, прирученные, одомашненные. Потом каталоги и альбомы будут лежать в грудах. Увы, у многих в суете жизни времени нет для того, чтобы вступить с работами художников в длительное, неспешное и равноправное собеседование. Отвыкли мы, а ремесленники нас и отучили. И сейчас в интеллектуальном снаряжении искусству изобразительному чаще всего отводится положение хоть и уважительное, но второстепенное, как некоему непреложному украшению быта или знаку, способному разнообразить светский разговор (впрочем, чтобы не потерять лицо в светских беседах, многие пролистывают за пять минут и "трудную", вновь обретенную прозу - "Чевенгур" и "Котлован", например).
Досадно это и обидно. Спешим куда-то, шумим, рвем рубахи на груди, шелестим газетами, добываем продовольствие и мыло и не можем со вниманием оценить открытия и предчувствия художников. Пусть и не станут они сегодня властителями дум, но властителями чувств и вкуса стать могут. Свойственные именно им уроки постижения мира необходимы в усилиях придать движение культуре общества, о нищем уровне которой мы не перестаем горестно восклицать. Не будем суетливы. Постоим у полотен.
7
И опять Успенский вражек. Татьяна Григорьевна Назаренко несет с улицы Станиславского свежий хлеб и сахар-песок. А вот и церковь Воскресения Словущего. Такой же чистенькой, благополучной, благовестной можно было увидеть ее у Крымского моста на одном из московских пейзажей Назаренко. Но стоило обернуться, и церковь Воскресения напротив, на "северной" стене, возникала совсем иной. Там как бы триптихом оказывались картины Назаренко "Воскресная служба", "Пасхальная ночь" и "Цветы", созданные в разные годы и о разном. В "Цветах" (1979) художница написала саму себя и написала распятой.
Сцепления - художник и творчество, художник и судьба, художник и общество - в ее работе постоянны, неотвязчивы, приводят к решениям радостным и драматическим. Увереннее и счастливее художница пребывает в мастерских, своей и своих знакомых ("Мастерская", "В мастерской", "Цветы в мастерской", "Новая работа"), здесь - свобода, здесь - необъяснимые чудеса творения, здесь всему хозяин ты. Хозяин мучений и удач. А дальше? Дальше ты уже ничему не хозяин. А надо идти на поклон к чиновнику, для которого искусство - школа послушания и отрасль промышленности, где удобнее всего вал посредственности и где портят настроение мастера "штучные", упрямые и неуправляемые. Экие они шушеры... Назаренко натерпелась (помню ее отчаяние после издевок над "Пугачевым") и имела право дерзко и горько пошутить над собой и над чиновными умами художественных советов, представив себя бесшабашной воздушной гимнасткой ("Циркачка"), шествующей по невидимому или несуществующему канату над пошлостью и властью. Усмешка строптивой победительницы. Отчасти и напускная. От гордости. От боли. От слез. А пройдя над чиновными головами и свою на сей раз не сломав, художница оказывается перед зрителями. Перед людьми. Перед людьми она голая. И одинокая. А они на нее не смотрят или не обращают внимания ("Обнаженная"). Или обращают ("Зрители"), но на мгновение, и тут же начинают поглощать мороженое, громко судачить, хвастать обновами, расположившись в суете возле распятия художницы и ее реквиема по бабушке.
Терзание, неизбывное и неизбежное. Зачем ты? Нужен ли ты людям? Поймут ли тебя?
Каждая работа совестливого мастера - его страдание. Его распятие.
Запястья вскинутых рук художницы ("Цветы") пронзили не гвозди, а тигровые лилии. Легче ли от этого? Но рядом с "Цветами" - "Пасхальная ночь", левее - "Воскресная служба". В возникшем триптихе - одни из смысловых ударов выставки. Церковь Воскресения в "Пасхальной ночи" преобразилась. Она раскалена. Она - будто печь, которая вот-вот выпустит из себя жидко-огненный металл. Красная рубаха Пугачева - она невдалеке, на виду, - костер Пугачева, колокол его, словно бы бледнеет в сравнении с жаром "Пасхальной ночи". Но огненная лава не выливается на асфальт Успенского вражка. Напротив, полуночная толпа людей со свечами в руках втекает в недра храма. Жар храма и картины - это жар их душ, жар их горестей и надежд. Пламенеющая душа художника.
Распятие Татьяны Назаренко и ее воскресение.
Вечное состояние творца.
1989
