Федор Кнорре - Орехов
- Эх, до чего я тебе завидую! Ну прямо завидую, что ты едешь! - стонал Дрожжин, когда они, зайдя в вокзальный ресторан, выпивали на прощание, позабыв даже узнать, когда отходит поезд, да и не решив, куда он должен отходить. - Это неважно - куда! А ты концы оборвал за собой и носом повернулся в океан! Ну, в самом крайнем случае потонешь. И то лучше!
- Болтай! - басом сказал Вовка. Он сидел за столом напротив отца и насасывался лимонадом - ему поставили целую бутылку, живот уже раздуло, а не допить было жалко, он икал, но опять присасывался к стакану, хотя уже не лезло.
- Я-то от души тебе... чтоб не утопиться, а пристать к теплому берегу! От души! - Дрожжин потянулся чокнуться. - И если ты обнаружишь мало-мальски где нам подходящее, ну, жить можно, ты сразу телеграмму давай с адресом и выходи встречать. Мы с Вовкой все бросим и приедем в то место, где ты будешь находиться!.. Потому что нам с ним тут обрыдло... Вова, поедем на повое место к дяде...
- Поехали! - сказал Вовка рассеянно и икнул лимонадом. Потом вдруг оживился и бодро добавил: - Поехали! Дядя Орешкин, шлепай нам телеграмму, где устроился. Мало-мальски, и сразу давай! А?
- Ладно, - сказал Орехов. - Не потону, дам телеграмму с оплаченным ответом.
Вовке все очень нравилось на вокзале, нравилось надуваться лимонадом за одним столиком со взрослыми, нравилось, что кругом снуют озабоченные люди, пахнет невиданными кушаньями, большой самовар стоит на прилавке, под стеклом выставлены разные интересные тарелочки с закуской, играет музыка и все разом разговаривают, а потом начинает галдеть громкоговоритель, объявляя, что куда-то уходит поезд или вдруг приходит откуда-то!
Когда они наконец добрались до кассы и купили билет, оказалось, что поезд вот-вот уйдет, и они все втроем весело бежали вдоль платформы. Орехов вскочил в последнюю минуту на подножку, и тут же поезд начал понемножку трогаться с места. Вовка вдруг понял, что он сам-то остается, сейчас придется отправляться в барак и даже свойского соседа Орехова не будет, и неожиданно взвыл, отпихивая проводника, с воплем полез на ступеньки и потянул за собой отца, а когда тот его оттащил, злобно брыкался в отцовых руках и рвался за вагоном. Ему, наверное, хотелось крикнуть что-нибудь вроде "Не уезжай!", но он не сумел найти таких слов и, в слезах и ярости отбиваясь руками и ногами, вопил: "Куда ты, черт нехороший, без нас... Ну ладно, погоди ты у меня!.."
Билет он купил все-таки не до Рио-де-Жанейро и не до Семипалатинска, а всего до Мокшанска, того самого, откуда пришло письмо.
Когда поезд остановился, он медленно сошел с подножки, поставил чемодан и, засунув руки в карманы, бесцельно остался стоять, поглядывая на освещенные окна поезда, который его привез, точно не вполне уверенный, что именно тут ему нужно было сходить.
После двухминутной остановки окна сдвинулись, медленно поползли, побежали и наконец быстро замелькали перед глазами, платформа опустела, и только после этого он повернулся и осмотрелся вокруг.
Платформа была та самая, с которой он несколько лет назад в последний раз белым, снежным, холодным днем уезжал на фронт. Сейчас в густых весенних сумерках над железнодорожными путями пахло цветущей липой и невдалеке желто светилось окошко пивного ларька, около которого тлели красные огоньки папирос и звякали толстым стеклом кружки.
Он подошел к ларьку и тоже спросил себе кружку и, как другие, прислонившись к деревянной стенке балаганчика, медленно прихлебывая, выпил пиво и выкурил папиросу. Потом подобрал чемодан и знакомым ходом прошел через вокзал, похожий, как родной брат, на девяносто девять других таких же вокзалов, через которые ему случалось проходить, и, сойдя с крыльца, ступил в мягкую пыль площади, окруженной высокими, шелестящими в темноте старыми липами.
Дальше дорога была знакомая, не забылась.
Добравшись до переулка, он завернул за последний угол и еще издали услышал бестолковое рычанье мотора грузовика и скрежет переключаемых передач. Подойдя ближе, увидал машину, груженную дровами, которая толклась на месте, то дергаясь рывками вперед, то пятясь задним ходом, старалась въехать и все не попадала в узкие ворота двора.
Водитель-мальчишка неумело дергал машину, а учить дурака, когда тот уже сел за руль, поздно. Орехов прошел мимо двора, где толпились встречавшие машину жильцы дома, радостно волнуясь, что вот им привезли дрова.
Окна в обоих этажах дома были освещены, а некоторые растворены настежь, и оттуда гремело радио, во дворе кричали оживленные голоса, подвывал мотор и вообще похоже было на праздник.
Он подошел к двери и с удивлением отметил, что она точно такая, какая хранится в его памяти. А ему ведь начинало казаться, что ничего этого нет на самом деле: ни такой двери, ни этого окна, ни переулка - все только в его воспоминании или воображении. И очень странно было вдруг видеть на самом деле эту дверь прямо с улицы, прежде тут, кажется, была какая-то маленькая лавчонка, а уж после устроили это однокомнатное помещение для жилья. Квартирой такое жилище военного времени никак не назовешь.
Все-таки дверь, оказывается, существовала и все то, что могло быть за ней, тоже. Это его глубоко изумило. Он постучался очень тихо, так, что его не услышали. И тут он вдруг разозлился и вспомнил, кто он такой и зачем приехал, и увидел свою рожу, как в зеркале, и постучался громко и грубо, как должен стучаться человек с такой рожей, и тотчас услышал тоненький голосок:
- Войдите.
И вошел.
Девчонка лет двенадцати остолбенела, вытаращив на него глаза, и сделала недовольную гримасу:
- Я думала, Валя вернулась!
- А что? Значит, ее нет?
- Она скоро придет... - разглядывая его вдруг похитревшими глазами, сказала девочка и почти льстиво осведомилась: - А вы к ней? Дожидаться будете?
- Подожду.
- Вот и хорошо, ждите, посидите, а я побегу - дрова привезли! - Не дожидаясь ответа, она шмыгнула мимо него в дверь и исчезла.
Никаких сеней или прихожей в этой комнате-лавочке, конечно, не было. Прямо с улицы двойная дверь вела в самую середину помещения, то есть в спальню, столовую и все прочее.
Он поставил чемодан, прикрыл за собой дверь и, сняв шапку, огляделся. Над головой в верхнем этаже музыка продолжала греметь, со двора доносились галдящие голоса, и мотор грузовика бурчал поспокойнее, - вероятно, дуралей шофер наконец прицелился получше и попал в ворота.
Он услышал легкий кашляющий смешок, огляделся и никого не увидел.
- Ну, я же тут... - проскрипел тонкий голосок, и в головах постели шевельнулась марлевая занавеска, как полог прикрывавшая кровать.
Он подошел и сквозь марлевую занавеску разглядел белое детское лицо, очень маленькое на непомерно большой подушке. Слегка повернув в его сторону голову, девочка смотрела пристально и вдумчиво, потом ее бледные припухшие губы шевельнулись, и она спросила:
- Я тебя не видела?
- Нет.
- Женька убежала? А ты не уйдешь, пока мама не вернется?
- Нет, я ее подожду.
- Ну честно?
- Сказал, подожду.
- Ну смотри! - сказала девочка и устало прикрыла глаза.
Он присел на табуретку прямо посреди комнаты, обеими руками держась за шапку у себя на коленях. Громкая музыка на верхнем этаже кончилась, и теперь по радио пела женщина что-то капризно-слезливое, точно ее дверью прищемили и не пускают, ныла, наверное, еле слышно где-нибудь за тысячу километров, всунув в рот микрофон, точно зубную щетку, а тут ее хныканье перекрывало даже грохот разгружаемых дров.
"И что меня принесло? - думал Орехов. - Зачем я тут?" - и с ненавистью слушал певицу.
- Подойди, пожалуйста, поближе, - тихонько попросила девочка.
Он положил шапку на табуретку и нерешительно подошел.
- Ножки... - со вздохом проговорила девочка и закрыла глаза.
- Это как? - тупо глядя на нее сквозь марлю, спросил Орехов.
Девочка удивленно посмотрела:
- Вот мученье с тобой!.. Что ты не понимаешь? Руки у тебя есть? Руками возьми. Ну потискай ножки.
Он стянул с себя пальто, не оглянувшись, бросил его назад на табуретку, услышал, как оно сползло и, щелкнув пуговицами, упало на пол, и, приподняв край марлевого полога в ногах кровати, отвернул мягкий угол ватного рябого одеяла.
- Ну куда ты полез? - прохныкала девочка капризно и смешливо и пошевелила ногами под одеялом где-то очень близко к подушке, как ему показалось. Он никак не думал, что она такая маленькая. Одеяло пришлось отвернуть наполовину, и только тогда он увидел ее ноги, высовывавшиеся из узеньких дудочек зеленых ситцевых штанишек пижамки, и узенькие белые ступни с пальцами, похожими на горошины.
Горошинки нетерпеливо зашевелились, и Орехов поневоле присел с самого краю, протянул, стесняясь, свои огрубелые, прокуренные, вагонные, пивные руки, взял и потихоньку сжал хрупкие ступни девочки.
- Так?
- Ты потихонечку так пожимай... потаскивай... - девочка страдальчески зажмурилась. - Ой, тюлень какой!.. Разминай и разминай потихонечку... Ну вот видишь, у тебя уже немножко получается, - с закрытыми глазами она тихонько постанывала от болезненного удовольствия. Минуту спустя она сонно проговорила: - Только ты не отпускай...
