Федор Кнорре - Орехов
- Еще раз!
Выключатель щелкнул во второй раз, и лампочка в пожелтевшем газетном колпачке фунтиком зажглась.
Орехов узнал Миронова, старшего механика, пожилого, сутулого, всегда озабоченного, точно слегка согнувшегося под тяжестью всяких самых неблагодарных нагрузок, которые на него вечно наваливали по безотказности его характера. Орехов так и ждал, что кого-нибудь да пришлют к нему еще разок для переговоров. Значит, этот тяжелый разговор взвалили не на кого другого, а опять на Миронова.
- Можно к тебе? - спросил Миронов, стоя на пороге с портфелем под мышкой, пузатым, потертым, с надорванной ручкой портфелем, в жизни не видавшим, наверное, ни единой бумажки. - Я по всему двору плутал, тебя искавши.
- Присаживайся, - сказал Орехов и, опять опустив голову, стал внимательно наблюдать за своими непрерывно шевелящимися пальцами босых ног.
Миронов неуютно присел посреди комнаты на табуретку, положив портфель на колени, и оглядел штукатуренные стены, низкий потрескавшийся потолок и два маленьких окошка без подоконников.
- Плохие у тебя жилищные условия, - грустно сказал Миронов.
- Да ну?.. А у тебя?
- У меня?.. - Прежде чем ответить, Миронов минуту растерянно моргал, точно ему в первый раз в жизни пришло в голову, что у него тоже могут быть какие-то жилищные условия, и не без труда припоминая, какие же они у него, в самом деле. - У меня, ты спрашиваешь? - И, наконец припомнив, улыбнулся с некоторым удивлением: - Да, действительно, у меня тоже неважные... А что поделаешь? Давно ли война кончилась? Кругом нехватки...
- Слыхал про войну. А тебя насчет чего прислали? Стыдить меня? Или уговаривать? Или еще что?
- За что тебя стыдить? Стыдить тебя не за что.
- Так ведь не сам же ты пришел. Все-таки прислали?
- Конечно, мне товарищи поручили. У тебя, скорей всего, с начальником разговор вышел? Может быть, недоразумение. Ты обиделся на что-нибудь? Поцапались? Хорошо было бы уладить, если возможно. А?.. Он ведь может обидеть человека.
Орехов поднял голову и незло усмехнулся:
- Ай-ай! Он же начальник. Разве начальники плохие бывают? Как у тебя язык поворачивается.
- Я не говорю, что плохой. А недостатки у него есть. Вот с людьми... Не ладит, нет...
- Если он с людьми плох, так чем же он, по-твоему, так хорош?
- Ну вот, сам видишь, ты обижен. Сгрубиянил он тебе? Это с ним не первый случай.
- Я не обидчивый. А охоты работать вот именно обязательно под его руководством - что правда, то правда! - нет у меня такой охоты.
- Ах, как ты так рассуждаешь, товарищ Орехов. Конечно, ты обижен и раздражен! - сокрушенно говорил Миронов. - Не у начальника ты работаешь. Ты с ним и сталкиваешься-то не часто. А?
- Столкнулся, и вот опротивел.
- Ну, поговорим, расскажи мне. А? Я по-товарищески!
- Что говорить? Уезжаю я по личным причинам. А руководитель он, по-моему, дрянь.
- Нельзя этого сказать. Почему ты так полагаешь? План выполняем. Имеем хорошие показатели. Мы не отстающие как-никак.
- Правильно! - подхватил Орехов. - Значит, и начальник молодец. А может, с другим мы были бы на первом месте по Союзу?
- Нет, ты им определенно обиженный!
- Не доплюнуть ему до меня... А мало он с людьми грубиянит? Сводит счеты за каждое слово? Ты лучше меня знаешь.
- Бывали случаи, - печально сознался Миронов.
- Так, выходит, он скверный человек? А?
- Жесткий.
- Нет, не жесткий, а гадкий. Работник? Из средних, посредственный. Так научился, попривык, вроде не заметно, что сам-то он ничего хорошего в дело не вносит. Тянет лямку.
- Нет, приличный работник, а гениев-то немного, но напасешься на всякую должность!
- А я не понимаю, как это - человек гадкий, но зато работник приличный. Выходит, у нас не найдется приличных работников и чтобы человек был хороший, вполне порядочный? Не верится!.. Да ты что в портфель свой вцепился, из рук не выпускаешь? Секретные дипломатические документы?
- Да, - сказал Миронов, сам удивившись, что портфель все лежит у него на коленях. Он нагнулся и поставил его на пол у своих ног, и внутри что-то звякнуло. Он отстегнул единственную слабую застежку и поправил повалившуюся набок бутылку кефира. Рядом стояла такая же вторая бутылка и высовывался бок обсыпанной сладкими крошками булочки. - Таскаю вот из буфета домой... О чем это мы беседовали?
- Так, о жизни. Еще ты меня, наверное, должен спросить, зачем я водку пью.
- Да, говорят, уж очень. Конечно, не в рабочее время, но будто уж очень.
- Добрые люди не соврали.
- Плохое это дело, - вздохнул Миронов, точно у него вместе с Ореховым вышла неприятность.
Тот это почувствовал, и вообще раздражение у него уже прошло, даже неловко становилось, что Миронов, вместо того чтобы нести кефир к себе домой, сидит тут и невесело так беседует с посторонним мужиком.
- Плохое? Является ко мне тут недавно один непьющий, трезвый человек и сидит, рассуждает для моего убеждения, что алкоголь - это очень плохо. От него вред печенке и ущерб семейной жизни, а пользы никакой. Хорошо. Я его спрашиваю: а ты сам-то пил?.. Он даже возмутился, так и шарахнулся от меня. Отлично! Я ему тогда и говорю: какая же твоему мнению цена? Я вот пью, и это занятие, как понимаю, мне подходит. А ты не пил, и тебе не нравится. Это все равно что ты в Елабуге не был, а говоришь, она тебе не нравится. А я там живу, и мне нравится. Что же я тебя буду слушать?
- Ай-ай! - укоризненно рассмеялся Миронов. - Не стыдно тебе, Орехов! Ты ведь небось это Сапарову говорил?
- Сапарову!
- Ой, промахнулся, - старался удержать смех Миронов. - Сапаров?.. Ах, в этой Елабуге бывал!.. Очень даже.
- Я потому и говорил.
- Вот ты какой! - Миронов, улыбаясь, подобрал с полу портфель и встал. - Ты человек думающий, товарищ Орехов. Мне тебя учить нечему. У тебя очень тяжелый период жизни, и все. Но ты сам разберешься со временем, это я уверен. Жалко, что ты заявление не хочешь обратно взять. Не возьмешь?
- Нет.
- Вижу. Ну, я тебе желаю справиться с мыслями. И вообще желаю. Будь здоров!
Попрощались, и Миронов ушел с портфелем под мышкой. Он давно уже ушел, а Орехов все еще сидел, опустив голову, на краю постели, задумчиво смотрел на свои крупные босые ноги и шевелил пальцами. Зря болтал с Мироновым, только человека задерживал. Вот теперь пошел, понес кефир своей старухе. Почему старухе? Она, кажется, молодая, только у нее что-то с желудком плохо. Вот и таскает, бедняга, ей каждый день из буфета кефир в своем продуктовом портфеле. Почему это "бедняга"? Сейчас, наверное, вытащил булочки, сидит, ссутулившись, с пустым портфелем на коленях, смотрит, как она ест и кефиром запивает, и, наверное, радуется... Похоже, что так.
В день отъезда, стоя посреди совсем уже голой комнаты, где, кроме железной койки, стола и трех табуреток, только гвозди в стене да газетный фунтик на лампочке остались, он огляделся кругом и вдруг, сам не зная почему, подошел к зеркальцу, все еще висевшему на гвоздике в простенке.
Перед этим зеркалом он всегда брился, но никогда при этом на себя не смотрел. Чудесная способность - не видеть того, что не хочешь замечать, или не замечать того, чего не хочешь видеть, подумал он и заглянул в зеркало. Он увидел слегка одутловатую, плохо выбритую и равнодушную до угрюмости рожу. Не первой молодости, несвежую рожу водителя тяжелой машины, который изо дня в день по многу часов дышит не прохладой весенних рощиц, а жаром двигателя внутреннего сгорания, да и в часы отдыха ради освежения не на лимонад налегает...
Вовка, уже перетаскавший к себе все, что Орехов не брал с собой, стаканы, коробки от папирос, старые журналы с картинками и прочее, - теперь снова зашел и спросил:
- А зеркало? Позабыл?
- Зеркало... Забирай и зеркало, это больно паршивое, не возьму.
Вовка с удовольствием схватил зеркало и стал протирать рукавом:
- Чем еще паршивое? Хорошев. Тебе самому сгодится!
- Рожа выглядывает оттудова больно мерзкая! - сказал Орехов и подтолкнул Вовку в плечо: - Забирай и уходи!.. Слыхал? Я там другое себе куплю.
- Чудак-рыбак, ну гляди, я беру! - сказал Вовка и утащил зеркало.
Орехов остался один, и его вдруг охватило отчаяние. Не то скрытое, подавленное, о каким он жил все последнее время, а открытое, такое, что, как густой дым, все заполняет вокруг, вытесняет воздух из комнаты так, что и дышать, кажется, нечем.
Возбуждение перед отъездом и оживление от мысли, что кончается его здешняя жизнь, - вдруг все это ушло. Странным образом именно в эту минуту он понял, что ничего доброго не будет впереди. Ничего не развяжет его отъезд. Куда бы он ни приехал, хоть в Австралию, в Рио-де-Жанейро или Мурманск, - все равно из зеркала будет выглядывать та же рожа, где бы он ни оказался, всюду за ним будет таскаться этот мужик, опротивевший ему до отвращения, всюду он будет с ним, и никуда от него не уехать, сколько ни меняй квартир и городов.
На вокзал он приехал вместе о Дрожжиным и Вовкой - втроем. Приехал с полным сознанием, что ему ехать надо, но куда именно ехать и зачем - это все оставалось не очень-то ясным. Собственно, самым главным было желание оборвать эту жизнь, но не отступала и мысль, что все, от чего он стремился уйти, отвязаться, уехать, все равно сядет в один поезд с ним, и вместе с ним уедет, и вместе слезет на любой остановке, хоть выскочи на ходу ночью посреди голой степи.
