Борис Садовской - Новеллы (-)
Между тем Кулибин взял ласково Настю за руку и посадил за стол.
- Вот, Настасья Семеновна, хочу я тебя замуж за себя взять, как тебе, охота за старика идти?
Настя потупилась; из-за наплывших на ресницы слез видела она, как в тумане, седую бороду.
- Так как же, Настасья Семеновна, сказывай. Не охота?
- Аль ты оглохла? - сурово молвил Злыгостев.
Настенька взглянула торопливо на отца и прошептала:
- Охота.
- Ну, ин и толковать больше нечего,- весело порешил Кулибин. - Подь в горницу к себе, а мы тут с родителем побеседуем.
Настя поспешно кинулась наверх; там, у себя на постели, залилась она неслышными слезами, кусала и рвала толстые косы; тщетно удерживаясь от рыданий, грызла подушку и ломала руки.
V
Выйдя от Злыгостевых, Иван Петрович не домой пошел: надоела ему и так одинокая его обитель, а захотелось пройтись за монастырь, по арзамасской дороге.
Яснела робкая ночь. В синих кустах, закрывших мглистой пеленой весь нагорный берег, соловьи заливались и гремели на все лады; ближние вдруг перебивали дальних, в свистанье одного вливался щекот другого, и всё враз покрывалось рассыпчатым дружным грохотом. Дробили и трелили, словно задыхались, смеясь от счастья, ночные певуны, и смеяться хотелось, слушая их, Кулибину. Забыл он старость свою и годы, неумолимо лежавшие на плечах; видел только вдали перед собой зарю молодого счастья. И впрямь, занималась майская долгая заря; туманы, свиваясь, поползли, как длинные воздушные змеи, по седым полям и начали таять; мнилось, холсты, разостланные для ангельских одежд, убирали небесные ткачихи. Соловьи ахали и хохотали громче. Отряхая с кафтана прозрачную росу, Иван Петрович быстрым шагом подходил к Крестовоздвиженскому монастырю и уже собирался было повернуть налево, чтобы через Телячью улицу пройти прямо к Успенью, да ноги словно сами понесли его по Ямской: не мог он пройти мимо заветного дома: хотелось хоть издали полюбоваться на невестино оконце, пожелать Насте снов спокойных. Вот и злыгостевский палисадник; в окнах темно, но сиреневые кусты шевелятся, и можно издали различить высокого молодца в поддевке и заломленном лихо картузе. Что такое? Не вор ли? Ближе подошел Иван Петрович и замер, увидя в оконце наверху склоненную голову своей невесты. Слышится ему шорох благоухающих сиреневых ветвей и горячий шепот:
- Стало, пропадать мне теперь. Одно выходит: в Волгу вниз головой либо в солдаты.
- Ох, миленький, золотенький, что ты, полно.
- Не любишь, ты меня, Настя.
- Люблю, Митя.
- А коли любишь, слушайся меня. Завтра же бежим.
- Нельзя, Митя, грех.
- Так всё одно ведь обвенчаемся потом; неужто ты старика-то любишь? Ведь вот судьба: у него же всё мастерство прошел, в Питере целый год работал, и место теперь готово, а приехал в Нижний утром, хвать, к вечеру тебя просватали. И как это ты за него идешь?
- Тятенька велит.
- Тьфу! Дура! - Митя сорвал картуз и швырнул оземь изо всех сил.- Ну, слушай, Настасья: либо соглашайся со мной бежать, либо прощай сейчас и больше ты меня не увидишь. Ну?
Настя молчала. Митя шагнул из палисадника.
- Ох, постой, Митя, не уходи: согласна я; куда хочешь с тобой пойду.
- Завтра?
- Завтра.
Оконце закрылось. Митя поднял картуз, обмахнул его бережно рукавом и надел прямо. Быстро прошел он почти мимо Ивана Петровича, не заметив его.
Поплелся, вздыхая, домой и Иван Петрович.
VI
Настенька венчалась с Митей за неделю до Петровского заговенья в Успенской церкви. Посаженым отцом у жениха был знаменитый механик Иван Петрович Кулибин. После венца молодые вскоре отправились в Ардатовский уезд, на Выксу, где Митя поступил мастером на завод.
1911
ПОГИБШИЙ ПЛОВЕЦ
(1834)
Марии Михайловне Блюм
Кити минуло сегодня шестнадцать лет. В прозрачном облаке волнисто-розовой кисеи, плавно, как большая, сошла она с террасы в цветник к любимой розе. Обе они в этот день распустились полным весенним цветом; обе нежны и прекрасны,- и млеющие влажные лепестки такие же розовые и душистые, как длинное платье Кити. Полдневная тишина разнежила истомленные сиреневые кусты; задумавшись, забыли шелестеть вековые липы; одна иволга на рябине звучно затвердила свое "люблю". В усадьбе обычная воскресная тишина. После обедни и пышного пирога домашние все разбрелись куда попало. Девятилетний Поль с Карлом Федорычем удит под обрывистым берегом Москвы-реки; шалун то швыряет потихоньку камешки и любуется, как по водному зеркалу бегут стальные круги, то, карабкаясь по глинистому обрыву, тревожит касаток, визгливо вылетающих из земляных своих гнезд. Карл Федорыч, в клетчатом фраке, зорко из-под черепаховых очков высматривает прыгающий поплавок и с довольной улыбкой пускает в плетеное ведерко красноперых трепещущих окуньков. Фавр украдкой опустила стыдливые занавески на своем белом окне: значит, теперь продремлет до обеда. Уснули все: няня, дворецкий Прохор, горничная, садовник, оба лакея; даже казачок Тришка свернулся на конике* в передней, и дружные мухи облепили ему рот.
* ...на конике... - коник - ларь с откидной крышкой.
Из цветника Кити медленно прошла в боковую аллею. Здесь темно; в тени добродушных престарелых лип акации, вздрагивая, дышат трепетно, весело и неровно; бледным кружевным узором осыпают они убитые дорожки. Сюда каждую ночь прилетает соловей. Дальше - огород с черными грядами синеватой рассады и нежными кудрями гороха; чучело протягивает растопы-ренные руки; с воровским шорохом взлетывают над ними стайками воробьи. За огородом у издыхающего, зацветшего давно пруда плакучая береза грустно склонила повисшие густые ветви. Кити присела к ней на скамью, прижалась к душистой седой коре, и вот уж ей хочется смеяться, плакать и замирать от счастья; сладкая тоска запела на душе, примчавшись с лугов вздыхающей сиротливо песней. Лучистые глаза обмахнул батистовый платок; под черными локонами ярко загорелись щеки.
Второй уже час. Скоро в дорожной пыли зальется знакомый колокольчик; из Москвы воротится papa со своим "сюрпризом". Необычайное что-то ожидает Кити; знает она: Иван Сергеич никогда не обещает ничего даром; конечно, он воротится не один. Но кто этот гость? Верно, какой-нибудь томный загадочный красавец с длинным профилем, как у лорда Байрона, в небрежно накинутом плаще, или стройный, сияющий золотом гусар, или... все равно: это будет он. И вот уже они здесь; он гостит в Ильинском; каждый день они встречаются, гуляют вдвоем в саду. Наконец, в один тихий вечер он признается в любви. Их благословляют; они - жених и невеста. Вот она, опустив глаза, стоит под венцом в торжественном белом платье, в дрожащем блеске свечей. Певчие поют дивно; вся Москва съехалась на торжество: "Какая красавица!"
Колокольчик звякнул слабо и несмело где-то за поворотом: ближе, ближе, - голосисто распелся малиновый звон; вот слышно, как бубенчики и глухари подыгрывают валдайскому, и, громыхая, влетела во двор пыльная коляска.
* * *
- Знаешь, Кити, кого привез papa? Солдата! Правда, Карл Федорыч?
- О, ja... Но сей есть особый Soldat...
- Я видел, как он вылез из коляски, посмотрел на меня и улыбнулся. У него глаза... орлиные! Право!
Кити серебристо засмеялась, а ей хотелось заплакать. Так вот какой сюрприз приготовил ей papa! Привез какого-то простого солдата. Но, может быть, Поль ошибся, и это лишь дорожный костюм... Обеденный стол готов, и Прохор, величественный, в вязаных перчатках, ждет приказания подавать. Фамильный сервиз с гербами, граненый старый хрусталь, снежные торчащие салфетки, графины разноцветные, радужно играющие лучами, веселый мушиный перелет - все дразнит, смеясь, опечаленную Кити.
Раздались шаги; на мгновение взрыв приветствий; к вспыхнувшей щеке дочери смеющийся, румяный Иван Сергеич прижал выбритый полный подбородок: Кити прячет браслет, целует широкую отцовскую руку и глядит изумленно на склоненного перед ней молодого человека.
Поль не солгал: это точно солдат, обыкновенный, простой армеец, широкоплечий, сутуловатый, в казенном мундире с хвостиками, в грубых сапогах, с запахом дегтя и казармы. Смуглое лицо озаряют огромные прекрасные глаза; нежный рот детски улыбается под маленькими пушистыми усами.
Посмеиваясь, Иван Сергеич подвел гостя к столу и разлил золотисто-оранжевую рябиновку по граненым рюмкам.
- Прошу. За здоровье новорожденной.
Солдат чокнулся: загорелая маленькая его рука в жестком обшлаге заметно дрожала.
- Поздравляю вас, Екатерина Ивановна, и желаю вам полного счастья,тихо молвил он и, не пригубив, поставил рюмку.
- Что ж это такое? А еще поэт! Надо выпить до дна!
- Благодарю, я ведь не пью. Нельзя мне, Иван Сергеич.
- И слушать не хочу. Рябиновки нельзя, налью вам сливянки или вишневой.
Поэт? Он поэт! Кити с благодарным восхищением взглянула на отца. Ей, любящей стихи больше всего на свете, можно ли придумать лучший сюрприз!
- А знаешь ли, Кити, кого я привез? - Иван Сергеич маслянистым куском пирога заел изумрудную горькую листовку и взялся за свое раздвижное кресло. Все уселись. Кити сгорала от любопытства. Солдат скромно принял из рук madame Фавр полную тарелку. Иван Сергеич еще выдержал немного. - Ведь это Александр Иваныч Полежаев.
